kafedralnye / 4-1. Историография / Лекции / 15. Историография 19.12.07

Итак, в конце 17 века, еще повернув на запад, когда уже самостоятельности могущественной России ничего не могло повредить, и не могло повредить западное влияние, одно из следствий этого поворота конца 17 века – это петровские преобразования, которые открыли собой завоевательное наступательное движение. И из тех вопросов, которые стояли перед Россией в отношении Западной Европы, это было 3 вопроса: шведский, турецкий (восточный) и польский. Шведский вопрос удалось решить стараниями Петра 1. Остались два последних.

Главное, что подведя читателей к этим трем вопросам, которые стояли перед Россией во 2й половине 18 века, Соловьев приходит к перечислению тех факторов, которые привели Россию к тому, что ей удалось свести старые счеты с Польшей. Всего он находит 3 фактора.

1 фактор – русское национальное движение, совершавшееся, как прежде, под религиозным знаменем. Здесь по сути речь идет о диссидентском вопросе. Соловьеву связь между диссидентским вопросом и падением Польши представляется настолько очевидной, что он не считает нужным во введении уделять этому вопросу много места. Хотя по ходу повествования в главах он возвращается к нему неоднократно.

Что касается диссидентского вопроса, то Соловьев всецело одобрял национальную политику Екатерины 2.

2 фактор, приведший Речь Посполитую к гибели – завоевательные устремления Пруссии. Вообще историографическая традиция, к которой принадлежал Соловьев, и та традиция, которая существует до сих пор, она акцентирует внимание на пруссаках, или вообще на немцах, поскольку именно на козни Берлина и Вены можно всегда было списать все негативные моменты политической драмы конца 18 века.

У сторонников этой традиции существует опасность: ежедневное подчеркивание роли Вены и Берлина, подчеркивание именно инициативы Пруссии в разделах, способно создать неприятное впечатление о поклонниках екатерининской политики. Это впечатление, что Петербург был не вполне самостоятелен в своих действиях, а шел исключительно в фарватере Берлина. Но Соловьева это ничуть не смущало. Его антипрусские выводы не мешали ему воспевать заслуги императрицы, и он подчеркивал, что только стечение обстоятельств вынудило ее пойти навстречу устремлениям прусского короля.

3 причина падения Польши – преобразовательные движения 18 века. Трудно что-либо иметь против преобразовательных движений. Соловьев одобрительно оценивал деятельность Петра 1, деятельность трех монархов, и Фридриха, Иосифа, Екатерины. Это просвещенные монархии. Хотя что касается Екатерины, то ее монархию можно считать просвещенной до 1772 года, не далее. Соловьев был прав, что Польшу эти преобразования не могли не затронуть, поскольку она в них нуждалась больше всего. Но обращает на себя внимание, что по мнению Соловьева попытки преобразований именно ускорили падение Польши.

Пояснение этого тезиса: что бывает спасительным для крепких организмов, то губит слабые. А поскольку Польша была слабым организмом, с точки зрения Соловьева, то преобразовательные движения и становятся одной из причин падения Речи Посполитой.

Возникает каверзный вопрос: если преобразовательные движения лишь приблизили неизбежный финал, то зачем же они перечислены как причина гибели? Если это могло привести к естественной гибели, то ни к чему были бы участники раздела.

Диагностика такого рода вещь очень сложная. В качестве примера можно привести следующее: Соловьев упомянул о смертельно больной Польше. Но дело в том, что об этом он говорил еще в одной из ранних своих статей. Он упомянул о смертельно больной Польше применительно к началу 18 века; там же он говорил и о смертельно больной Турции. Но если уже конец 18 века, то получается, что это смертельно-болезненное состояние длится очень долго, и если рядом со смертельно больной Польшей у нас возникает смертельно больная Турция, о гибели которой никто не подумал в конце 18 века, это лишнее подтверждение того, что смертельно больная Польша могла бы также продолжать существовать, не окажись тут рядом соседи.

Соловьев говорит в своей монографии о том внутреннем безнарядье, которое характеризует государственное состояние Речи Посполитой. Почему безнарядье у него не вошло в перечень причин гибели Польши, а все-таки он выбрал преобразовательные движения. В другой своей монографии «Александр 1», где также речь идет об этих вопросах, он заявляет, что Польша пала от своих республиканских форм.

Для нас важно то, что мы получили этот перечень причин гибели Речи Посполитой. Очерк дипломатической истории 30 лет 18 века, последних лет существования Польского государства. Соловьев бесспорно решил поставленную перед собой задачу и представил картину гибели Польши в этой монографии как процесс вполне естественный. И виноватой сделал саму Польшу. С историографической точки зрения эта книга вызывает интерес. Неоднократно переиздавалась.

Костомаров Николай Иванович – один из основателей Кирилло-Мефодиевского общества (братства), занимался историей Украины, России.

Причины гибели Речи Посполитой он рассмотрел в монографии 1869 года «Последние годы Речи Посполитой». Корень падения Польши он узрел в тех качествах народа, которые так увлекли его в деморализацию, и вообще делали поляков неспособными к самостоятельной государственной жизни.

Общие рассуждения на эту тему Костомаров подкрепил развернутой характеристикой самого главного виновника – последнего короля Станислава Августа Понятовского, считая, что он был типом поляка 18 века, соединивший в себе коренные свойства национального характера со свойствами европейской знатной особы своего времени. Костомаров перечислял достоинства и пороки королевской натуры, дополнив развернутым сравнением и противопоставлением их в пользу Екатерины 2. «Русская императрица составляла по характеру диаметральную противоположность с польским королем, ее подручником». К этому сравнению Костомаров возвращался неоднократно.

В итоге появился яркий, очень запоминающийся читателям портрет Станислава Августа Понятовского, наиболее объемный во всей нашей исторической литературе.

Недаром Костомарова именуют историком-художником. Художественность особенно проявилась в описании характеристики натуры Станислава Августа. Нельзя при этом не учитывать, что это понятие у Костомарова подразумевало не просто образное мышление, он увлеченно живописал и людей, и события прошлого, но нередко забывал о так называемой внутренней критике источника.

Костомарова как раз отличает то, что он не всегда и не слишком затруднял себя проверкой достоверности и репрезентативности тех источников, которые он использовал. Недаром наш историограф А.Л. Шапиро выразился следующим образом: Костомаров не всегда достаточно педантичен и корректен в пользовании источником, и их критике.

В портрете последнего польского короля все эти черты Костомарова особенно ярко проявились.

Костомаров писал о Понятовском: «От природы он получил счастливую память, живое воображение, блестящий, но никак не глубокий ум. Не видно в нем было того самодурства, которым так часто отличались и даже чванились польские паны, избалованные своим богатством и раболепством перед собой других». Историк не желает замечать, что упрек насчет самодурства можно переадресовать от польских магнатов к их собратьям по сословию в России.

И все-таки в этом портрете Станислава Понятовского перечень негативных черт его натуры был куда виднее, чем перечень положительных: «Поверхностность, лживость, малодушие, обычные качества охотника до женского естества отражаются в его поступках».

И тут же Костомаров пишет: «Зато в затруднительном положении для своего ума и воли он был даже чересчур доверчив».

Когда Костомаров говорил, какие качества отличали короля, он в то же время фактически шел вслед за романтической школой, когда ставил перед собой такую задачу: уразумение народного духа. По этому поводу он нередко полемизировал с Соловьевым. Хотя здесь оснований было немного, поскольку Костомаров, судя по всему сам того не желая, переходил на позиции историка-государственника (Соловьева). Хотя Соловьева причисляют и к позитивистам. Т.е. и государственник и позитивист. Это иллюстрация того, как сложно определить позитивистские черты.

Итак, Костомаров переходил на позиции историка-государственника. На этом и построена вся его антитеза: Понятовский – Екатерина 2. Он говорил: Величие и благосостояние России было ее идеалом. Екатерина восхваляется им за то, что она хотела сделать из России сильнейшую державу в свете.

Но даже, когда Костомаров отмечает недостатки Екатерины, он котирует их совсем не так, как у Станислава Августа: «Политика ее была нередко двоедушна и коварна. Но это было не то легкое двоедушие, которое почти никогда не покидало польского короля. Екатерина прибегала к нему только тогда, когда оно было необходимо для ее целей».

Кареев – полонист.

Как он сам повествует в своих мемуарах, которые были напечатаны в 1990 году в Ленинграде, когда он лишился надежды получить место штатного преподавателя в Московском университете, у него был выбором: либо остаться учителем в Москве, либо принять приглашение занять место профессора экстраординарного в Варшаве. Он выбрал второе. И с 1879 года до начала 1885 года он профессор в Варшаве.

Иными словами, происшедшие перемены в научных изысканиях Кареева, его занятия Историей Польши были обусловлены сугубо житейскими обстоятельствами.

В Варшаве Кареев окунулся поневоле в атмосферу тамошней стихийной ненависти к полякам. Это поощрялось попечителем округа Апухтиным. Кареев подчеркивал, что очень многие из пребывавших в Варшаве русских неодобрительно воспринимали такую атмосферу ненависти к полякам.

Сам Кареев, отнюдь не желая прослыть казенным обрусителем, решил сблизиться с поляками. Это было движение навстречу друг другу. Поляки не могли не быть признательны молодому русскому профессору за то, что он в свои лекции вводил материалы по истории Польши. Дело в том, что в Варшавском университете этот предмет вообще отсутствовал.

Годы спустя в своей статье «Мое отношение к полякам» на страницах «Русских ведомостей» Кареев вспоминал об этих временах: История в Варшавском университете не преподается, и таким образом о прошлом своей родины студенты-поляки услышали только в моей аудитории. Если не считать того, что они слышали в русской истории. Но многие нередко жаловались, что неприятно задевало их национальное чувство то, в каком контексте представала история Польши в курсах русской истории». «Кроме научного интереса польские дела пробудили во мне интерес общественный. Польский вопрос есть один из наших внутренних вопросов, постоянно о себе напоминающих».

Там же в Варшаве Кареев стал свидетелем того впечатления, какое произвела на читающую публику книга, вышедшая в 1879 году, Михала Вобжинского «Очерк истории Польши». Михал Вобжинский был фигурой известной, с 1877 году он профессор Ягеллонского университета, с 1878 года – директор Краковского архива, автор целого ряда научных работ. Был и общественным деятелем. В 1885 года заседал в Венском парламенте в качестве депутата. Но самую большую известность он получил после публикации «Очерка истории Польши». В этой книге были сформулированы выводы, повергшие в состояние шока польское общество.

Что же там было написано? Вобжинский сосредоточил свое внимание на поиске причин падения Речи Посполитой. Он заявлял: «Ни границы, ни соседи, только наш внутренний разлад довел нас до потери государственного существования. Везде существовало правительство, которое усмотрев зло, раньше или позже поправляло или уменьшало его. У одних только нас не доставало этого оздоравливающего фактора, не доставало правительства. Если поэтому, прожив победоносно столько веков, в конце 18 столетия мы не смогли противостоять опасности, то единственная причина этого заключалась в нашем внутреннем безнарядье».

Вспомните, у Соловьева также присутствовало безнарядье, которое не вошло в перечень причин гибели Речи Посполитой в его книге.

Т.е. то, как ответил Вобжинский на один из ключевых вопросов полонистики, который стоял перед польской историографии на протяжении всего 19 века: в чем заключается главная причина гибели Речи Посполитой? многими поляками было воспринято крайне болезненно. На него посыпался град обвинений, едва ли не в прямом предательстве. О нем говорили как о человеке, марающем родное гнездо, и даже, что он подкуплен московскими рублями.

Одним из объяснений реакции польского общества могло быть то, что внутри польской исторической литературы после поражения восстания 1863 года происходил пересмотр взглядов на прошлое истории. Именно этот пересмотр взглядов после поражения январского восстания способствовал возникновению так называемой Краковской школы историков.

Но весь этот пересмотр взглядов до выхода книги Вобжинского не выходил за рамки ученой литературы. А книга Вобжинского носила научно-популярный характер и поэтому привлекла к себе всеобщее внимание.

Как писал по этому поводу единомышленник Вобжинского Станислав Смолько, также представитель Краковской школы историков, нападки газетные на автора «Очерка истории Польши» были вызваны тем, что тот подвел общие итоги под результатом инографической разработки польской истории, произведшими коренной переворот во взглядах на прошлое Польши, но оставшимися неизвестными огромному большинству публики, которой Вобжинский и должен был показаться опасным новатором, не уважающим национальных традиций.

Нападали со всех сторон. Преимущественно сторонники школы Лелевеля, трагически переживавшие поражение восстания 1863 года. Но тем не менее не утратившие веры в величие Речи Посполитой, той самой шляхетской демократии, шляхетского гминовладства, о котором писал Лелевель.

С другой стороны не менее темпераментно против Вобжинского ополчились представители так называемой Варшавской школы Владислав Смулько, Тадеуш Корзун и другие, которые в своих книгах доказывали, что у Речи Посполитой в 18 веке были все реальные возможности оздоровить экономику и государственное устройство. И что только внешнее вмешательство оборвало этот процесс.

Эта научная критика возымела действие. Именно защита коллег. Но все-таки за трудом Вобжинского признали немалое значение. Нападки прекратились. И эта книга и в самой Польше сделалась одной из самых популярных. В ней было многое, что не разделяли его коллеги по цеху.

Кареев позднее об этой книге писал так: появление книги произвело сильную сенсацию в обществе, в прессе, что только способствовало оживлению полемики, которая возникла вследствие замечаний на книгу, сделанных компетентными критиками.

Всё это повлияло и на самого Кареева. Это видно по мемуарам. В мемуарах, прежде чем сказать как он стал заниматься польской историей, а для него это были сюжеты новые, Кареев у нас проходит по разряду новистов, он занимался историей Франции, он пишет: прочел польскую историю Вобжинского, впоследствии вышедшую в русском переводе по моей инициативе и под моей редакцией. Кареева именно в первую очередь заинтересовал этот спор о судьбах Речи Посполитой и причинах ее гибели, всколыхнувших всю польскую научную среду.

Карееву первым среди российских коллег довелось оказаться в самой гуще развернувшейся полемики. Чутко уловив значение происходящего, он вскоре в 1886 году написал статью с говорящим названием «Новейшая польская историография и переворот в ней», подразумевая под переворотом период с 1861 по 1886 годы. Статья вышла в «Вестнике Европы» в 1886 году.

Хотя Кареев сознавал, что этот переворот произошел не вдруг, и поэтому в своей монографии 1888 года «История падения Польши в исторической литературе» он подчеркивал очевидную взаимосвязь между научной концепцией Михала Вобжинского и его предшественника Юзефа Шульского. Кареев писал: «За эпохой, в которой апология была главным знаменем польской историографии, наступает другая, когда среди серьезных работ рушатся прежние апологетические схемы. В новом этом направлении могут быть увлечения и односторонность, но имеется будущее и право на существование. Это все стремится дать обществу объективную истину. Направление это положило конец несчастному и столь долговременному заблуждению: защите и апофеозу монархической Польши».

После переезда Кареева из Варшавы в Петербург, одна за другой выходят его монографии по истории Польши. «Очерк истории реформационного движения и католической реакции в Польше», 1886 года, Москва. 1888 год был очень плодовитый «Исторический очерк польского сейма», «Падение Польши в исторической литературе». 1890 год «Польские реформы 18 века».

Особое внимание привлекает «Падение Польши в исторической литературе», где Кареев продолжил то, что привлекло его изначально. Примечательно, что в том же 1888 году появился и перевод на русский язык «Очерка польской истории» Вобжинского. Вышел он по инициативе Кареева и под его редакцией. Он не сам переводил. А в 1889 году Кареев лично познакомился с Вобжинским, когда он побывал в Кракове. Кареев проявил большую настойчивость в издании «Очерка польской истории» Вобжинского, несмотря на свою занятость. Именно тогда он заканчивал работу над своей докторской диссертацией «Основные вопросы философии истории». Кареев у нас проходит еще и как социолог и методолог.

Кроме того, Кареев как плонист с 1881 года становится самым активно пишущим автором на польские темы. С 1881 года он отправлял свои материалы в журналы и газеты. А в 1905 году именно из этих газетных и журнальных статей был подготовлен сборник «Полоника или собрание статей по польским делам».

Когда мы говорим о Карееве и о Вобжинском, надо сказать, что первым обратил внимание на Вобжинского не Кареев, а Попов, московский профессор, зять Соловьева. Он еще в 1884 году в «Известиях Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества» выступил с сообщением о важнейших явлениях в польской исторической литературе.

Можно поспорить с теми, кто утверждает, что Попов с должным образом разобрался в этой концепции Вобжинского.

Почему объясняется такое внимание к книге польского историка нашими отечественными историками? почему Кареев проявил такой энтузиазм? Дело в том, что выход «Очерка истории Польши» Вобжинского на русском языке дал повод с удовлетворением отметить Карееву: «Пусть и позднее других, но поляки стали понимать истинные причины старой Польши». Важно то, что это в полной мере отвечало чаяниям Кареева, чьим самым искренним желанием было содействовать установлению между нами и поляками мирного сожительства в духе истинной справедливости. Понимаемой именно с точки зрения отечественного читателя и отечественной исторической науки. Исходя из тезиса, что правдивая наука – лучший путь для установления человеческих отношений между обеими национальностями, Кареев видел в концепции Вобжинского оптимальный шанс для сближения поляков и русских. Ему импонировало, что Вобжинский в своей книге с особенной настойчивостью доказывал тот самый тезис о причинах гибели Речи Посполитой, который для российских историков давно не был новостью.

Каким-то парадоксальным образом в трактовке этой кардинальной для отечественной полоностики проблемы, которая касается поисков причин гибели Речи Посполитой, совпали мнения представителей консервативной историографии – Попова, и мнения либерала-позитивиста Кареева. Попов был представителем консервативной историографии, государственником, он шел по стопам Соловьева и других. Кареев – его не раз обругали в нашей российской прессе, обвиняли в непатриотическом поступке и чуть ли не в подкупе поляками. Как Вобжинского в Польше.