Футуризм

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

собирательное, вроде того, как лес, состоящий из деревьев, ну, что ли, из дубов или из осин.

Впрочем, пусть критики еще пару месяцев поживятся на счет футуризма. Ведь каждому ясно, что не будь сейчас футуризма, критики бы перемерли с голоду. Ведь о Кузмине и Гумилеве больше пяти строк никак не напишешь, а на пять строк в месяц не проживешь. Ясно, что критики на содержании у футуризма; и футуризм дает им немало на мелкие расходы. А что, если футу ризм поймет, что за свои деньги он и не таких на содержание мо жет взять!

Вадим Шершеневич

ДВА ПОСЛЕДНИХ СЛОВА

Я утверждаю, что в современном футуризме есть много необо снованного (напр.: примитивизм, национализация и т. д.), слиш ком много усилий было выброшено на то, чтобы заглушить преждевременные похоронные марши критиков, эту песнь тор жествующей… недотыкомки. Для того, чтобы перекричать эти марши, надо было возвысить свой голос до рева трансатланти ческих сирен. Постепенно выметается пыль, поднявшаяся от по ломки старых особняков, и на их месте воздвигаются железобе тонные двадцатиэтажия, которые дымной шевелюрой нашей буйности подпирают небо нашего восторга.

Если мы и отрицаем прошлое, то это прошлое все же дало нам богатое медицинское предостережение.

И мы, объединенные чувством современности, распахиваем гардины ваших привычек, мы говорим, кричим, поем, утверж даем наши директивы. Сбросьте со слов их смысл и содержание, которые жеваной бумагой облепили чистый образ слова. Разго ворное слово так же относится к поэтическому, как дохлая ворона к аэро. В искусстве нет ни смысла, ни содержания, и не должно быть. Поэзия и проза это одно и то же. Типографская привычка не критерий для раздела. Литература — это искусство сочетания самовитых слов. Всякий смысл в литературе — это наше неиз бежное зло. Надо освободить поэзию от богадельни философ ских или иных экспериментов. Стихи — это не транспарант, по которому пишут проблемы науки. Не унижайте науку и искусст во! Всякая стилизация бесполезна и вредна, так как стилизатор, подобно крысе, головой роется в помойке прошлых веков, а ру ками захватывает деньги и сердца красивых, но глупых женщин. Научитесь понимать наши автомобильи слова. Дни и секунды

259

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

напоены допингом и мчатся с быстротой сорока часов в секунду. Старая поэзия в кружевах луны, баркарол, прогулок по озеру логики с господином разумом, с которым она состояла в неза конной связи и от которого родила пару рахитичных детей — натурализм и символизм, эта поэзия скончалась от истощения.

Сегодня лохмотья вывесок прекраснее бального платья, трам вай мчится по стальным знакам равенства, ночь, вставшая на дыбы, выкидывает из взмыленной пасти огненные экспрессы световых реклам, дома снимают железные шляпы, чтобы вырас ти и поклониться нам.

Мы отвергаем прошлое, все прошлые школы, но мы анатоми ровали их трупы, без боязни заразиться трупным ядом, так как мы привили себе молодость и по этим трупам узнали об их бо лезнях. Мы видели, как славянизмы и поэтичность, подобно мо гильным червям, изъели стихи наших современников. Мы вида ли славных поэтов, которые хотели перейти улицу пошлости, но узкая юбка правильных рифм и размеров стянула их ноги, и авто жизни, трамвай 20 го века налетел на спутанных, которые всю жизнь расчищали место, чтобы пройти к своему трону, а когда они умирали, гг. пушкинианцы заползали к ним в могилу, и, ин тимничая с трупом, вытаскивали из гроба старье, чтобы этим старьем расстроить желудок потомкам. Эти исследователи зали ли коллодиумом примечаний и справой истинный крик поэтов.

Нам нет времени подражать! Многое у нас вам кажется смеш ной клоунадой, но вырежьте на сердцах, заплывших от улыбки, вензель сегодняшнего дня и научитесь быть сами собой, научи тесь смотреть на все своими глазами. Мы первые были бы рады приветствовать вас, если бы освистывали нас за отсталость, за несовременность! Перегоните нас, и тогда издевайтесь над нами. Разбейте монокль веков, врезавшийся в тело! Вы все время гуля ли, оглядываясь назад, и сами не заметили, как вбрели в кладо вые и в подвалы. Ваш сегодняшний день самозванец: он репро дукция вчерашнего. Тяжелее надгробных речей толстые книги современных поэтов. Уже давно раздался звук барабана:

«Муза! Беги из Эллады и к Парнасу прибей дощечку с вывес кой: за отъездом сдается внаймы!»

И вот на этот барабан отгулом звучит наш оркестр авто, ло комотивов, пароходов и трамваев:

260

Два последних слова

«Да! Муза выбыла к нам, в наш шумный и быстрый город. Музе надоело смотреть, как поэты рассматривали и консервиро вали фиговые листочки Олимпа. Муза выбыла в наш город, под брезентовым тентом, где к солнцу проведены провода и приде лан выключатель, где в главном агентстве продается на аршины обтрепанная бахрома лунного света, а на фунты кисель облаков. Вся романтика распродается по самой дешевой цене! В нашем городе муза. Она не оступится, не свихнет себе ногу в башмаке с французским каблуком, потому что она не ходит, а мчится на моторе, и всем кричит она:

“Господа! Да взгляните! Машина пронизала своим визгом каждую секунду. Я струбливаю рожком дни. Мои руки мостами тянутся через Атлантический океан! Во мне отображение все го — все во мне отразилось: вспенье верфей и заводов, животы вокзалов, маховое колесо солнечного диска, вертящееся в зуб ках облаков, локомотивы, которые, подобно профессорам, поте ряли в беге клоки своих волос из дыма и у которых седые усы пара, небоскребы с набухшими нарывами балконов, — и если вам непонятно мое восклицание, так это только потому, что вы боитесь быть сегодняшними. Научитесь же ценить и понимать единственные красоты мира:

“Красоту формы и красоту быстроты”».

Вадим Шершеневич

ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ

В. Шершеневич (фото 1915 г.)

** *

Порыжела небесная наволочка Со звездными метками изредка… Закрыта земная лавочка Рукою вечернего призрака.

Вы вошли в розовом капоре И, как огненные саламандры, Ваши слова закапали В мой меморандум.

Уронили, как пепел оливковый, С догоревших губ упреки… По душе побежали вразбивку Воспоминания легкие. Проложили отчетливо рельсы Для рейсов будущей горечи… Как пузырьки в зельтерской,

Я забился в нечаянных корчах.

262

ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ

Ах, как жег этот пепел с окурка Все, что было тоскливо и дорого! Боль по привычке хирурга Ампутировала восторги.

** *

Фотографирует сердце.

Хрисанф

Вы не думайте, что сердцем кодаком Канканирующую секунду запечатлеете!.. Это вечность подстригла свою бороду И зазывит на поломанной флейте.

Ленты губ в призывчатом далеке… Мы — вневременные — уйдемте! У нас гирлянды шарлатаний в руке,

Их ли бросить кричащему в омуте?!

Мы заборы новаторством рубим! Ах, как ласково новую весть нести… Перед нами памятник кубик,

Завешенный полотняной неизвестностью.

Но поймите — я верю — мы движемся По проспектам электронервным.

Вы шуты! Ах, я в рыжем сам! Ах, мы все равны!

Возвратите объедки памяти! Я к памятнику хочу! Пустите!

Там весть об истеричном Гамлете (Моем друге) стоит на граните.

Ломайте и рвите, клоуны, завесы, Если уверены, что под ними принц!.. Топчут душу взъяренные аписы!

Я один… Я маленький… Я мизинец!..

263

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

** *

Вы вчера мне вставили луну в петлицу, Оборвав предварительно пару увядших лучей, И несколько лунных ресниц у Меня зажелтело на плече.

Мысли спрыгнули с мозговых блокнотов. Кокетничая со страстью, плыву к Радости, и душа, прорвавшись на верхних нотах, Плеснула в завтра серный звук.

Время прокашляло искренно и хрипло… Кривляясь, кричала и, крича, с Отчаяньем чувственность к сердцу прилипла

И, точно пробка, из вечности выскочил час.

Восторг мернобулькавший жадно выпить… Кутаю душу в меховое пальто.

Как то пристально бросились Вы под Пневматические груди авто.

** *

Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга, Всверлите мне в сердце штопоры зрачков тугих и густых, А я развешу мои слова, как рекламы, поразительно плоско На верткие столбцы интонаций простых.

Шлите в запечатанном рте поцелуи и бутерброды, Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз, А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты, Как дрессированную пони, Вас.

Из Ваших поцелуев и из ласк протертых Я в полоску сошью себе огромные штаны

И пойду кипятить в семиэтажных ретортах Перекиси страсти и докуренные сны.

В голое небо всуну упреки, Закрепив их за тучи, и, сломанный сам,

264

ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ

Переломаю моторам распухшие от водянки ноги, И пусть по тротуару проскачет трам.

А город захрюкает из каменного стула, Мне бросит плевки газовых фонарей,

Ииз подъездов заструятся на рельсы гула Двугорбые женщина и писки детей.

Ия, заложивший междометия наглости и крики В ломбарде секунд и в пляшущей кладовой, Выстираю надежды и взлохмаченные миги, Глядя, как город подстриг мой вой.

* * *

Я не буду Вас компрометировать дешевыми объедками цветочными,

Аиз уличных тротуаров сошью Вам платье, Перетяну Вашу талью мостами прочными,

Аэгретом будет труба на железном накате. Электричеством вытку Вашу походку и улыбки, Вверну в Ваши слова лампы в сто двадцать свеч,

Ав глазах пусть заплещутся золотые рыбки,

Ирекламы скользнут с провалившихся плеч. А город в зимнем белом трико захохочет

Ибросит вам в спину куски ресторанных меню,

Иво рту моем закопошатся ломти непрожеванной ночи,

Ия каракатицей по вашим губам просеменю.

А Вы, нанизывая витрины на пальцы, Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся Искренние минуты в наксероформленные зрачки. И когда я, обезумевший, начну прижиматься К горящим грудям бульварных особняков, Когда мертвое время с косым глазом китайца Прожонглирует ножами башенных часов, — Вы ничего не поймете, коллекционеры жира, Статисты страсти, в шкатулке карельских душ

265

Ф. Т. Маринетти среди слушателей его лекции (1914 г.)

Хранящие прогнившую истину хромоногого мира, А бравурный, бульварный, душный туш!

Так спрячьте ж запеленутые сердца в гардеробы, Пронафталиньте Ваше хихиканье и увядший стон, А я Вам брошу с крыш небоскреба

Ваши зашнурованные привычки, как пару дохлых ворон.

** *

Болтливые моторы пробормотали быстро и на Опущенную челюсть трамвая, прогрохотавшую по глянцу

торца, Попался шум несуразный, однобокий, неуклюже выстроенный, И вечер взглянул хитрее, чем глаз мертвеца.

Раскрывались, как раны, рамы и двери электро, и Оттуда сочились гнойные массы изабелловых дам;

266

Н. Кульбин. Портрет Ф. Т. Маринетти (1914 г.)

Разогревали душу газетными сенсациями некоторые,

Адругие спрягали любовь по всем падежам и родам.

Акогда город начал крениться набок и

Побежал по крышам обваливающихся домов, Когда фонари сервировали газовые яблоки Над компотом прокисших зевот и слов,

Когда я увлекся этим бешеным макао, сам Подтасовывая факты крапленых колод, — Над чавкающим, переживающим мгновения хаосом Вы возникли, проливая из сердца йод.

** *

Это Вы привязали мою голую душу к дымовым Хвостам фыркающих, озверевших, диких моторов И пустили ее волочиться по падучим мостовым, А из нее брызнула кровь, черная, как торф.

267

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио, Исступленно переламывались колокольни, и над Этим каменным галопом железобетонные двадцатиэтажия Вскидывали к крышам свой водосточный канат.

Адуша волочилась, и, как пилюли, глотало небо седое Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы.

Асторожа и дворники грязной метлой

Чистили душе моей ржавые зубы.

Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою пыткою,

Идуша по булыжникам раздробила голову свою,

Икровавыми нитками было выткано

Мое меткое имя по снеговому шитью.

** *

Прямо в небо качнул я вскрик свой, Вскрик сердца, которое в кровоподтеках и в синяках.

Сквозь меня мотоциклы проходят, как лучи иксовые, И площадь таращит пассажи на моих щеках.

Переулки выкидывают из мгел пригоршнями Одутловатых верблюдов, звенящих вперебой, А навстречу им улицы ерзают поршнями

И кидают мою душу, пережаренную зазевавшейся судьбой.

Небоскреб выставляет свой живот обвислый, Топокопытит по рельсам трамвай свой массивный скок, А у барьера крыш, сквозь рекламные буквы и числа, Хохочет кроваво электро электроток.

Выходят из могил освещенных автомобили И, осклабясь, как индюк, харей смешной, Они вдруг тяжелыми колокольнями забили По барабану моей перепонки ушной.

Рвет крыши с домов. Темновато ночеет. Попарно Врываются кабаки в мой охрипший лоб, А прямо в пухлое небо, без гудка, бесфонарно,

Громкающий паровоз врезал свой стальной галоп.

268

ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ

** *

Церковь за оградой осторожно привстала на цыпочки, А двухэтажный флигель присел за небоскреб впопыхах, Я весь трамваями и автомобилями выпачкан, Где где дождеет на всех парах.

Крутень винопьющих за отгородкой стекольной, Сквозь витрину укусит мой вскрик ваши уши, Вы заторопите шаги, затрясетесь походкой алкогольной, Как свежегальванизированная лягушка.

А у прохожих автомобильное выражение. Донельзя. Обваливается штукатурка с души моей, И взметнулся моего голоса испуганный шмель, за

девая за провода сердец все сильней и гудей.

** *

Бледнею, как истина на столбцах газеты, И тоска обгрызает у души моей ногти. На катафалке солнечного мотоциклета Влетаю в шантаны умирать в рокоте.

У души искусанной кровавые заусенцы, И тянет за больной лоскуток всякая…

Небо вытирает звездные крошки синим полотенцем, И моторы взрываются, пронзительно квакая.

Прокусываю сердце свое собственное, А толпа бесстыдно распахивает мой капот,

Ибьюсь отчаянно, будто о стену, я О хмурые перила досужих забот.

Икаменные проборы расчесанных улиц Под луною меняют брюнетную масть. Наивно всовываю сердце, как палец,

Судьбе громоздкой в ухмыльнувшуюся пасть.

ХРИСАНФ [ЛЕВ ЗАК]

Л. Зак. Автопортрет

Как бы интродукция

Пир! Негр мимо Провозит за трупом труп.

Отчаянье, пир не громи мой Медью литавр и труб. Прошлого вовсе не было.

В руки люстры и бра! Не усеивай пеплом Осколков баккара.

Негром зарыты друзья все. Стол этот длинный к чему? Пирую на бархате! Славься Ты, выдумавший чуму.

Лампочки Мэри зажгла нам. Мэри умерла.

Чокнемся стаканом Чистого стекла!

Падают звезды. Здравствуй! За мной ты приходишь сама.

270

ХРИСАНФ

Пью за убийцу — час твой — Чокнемся, чума!

Еще председатель не плакал. Мой трагический тост за гостей, За фейерверки и факел И террор и пурпур страстей!

Рябчики, клапаны устриц, Розы! garçon, du vinaigre! * Пируем в оранжевой люстре Я и чума и негр.

** *

Сердце из ветоши!

Я под северным ветром ною. Тоска все эта же.

Может быть, счастье в запое?

Конец всем возгласам, Розам и лезвиям! Нету слез глазам, Камни я, трезвый, ем.

Отчаянье! Повернися лицом,

Возьми мое сердце за руки! К виселицам его, к виселицам Сквозь пытки и арки!

** *

Отчаянье жму я руками, Руками неистово.

Зовет меня в свою камеру Демон самоубийства.

Иллюстрация одиночества! Символ недобрый!

* официант, уксуса! (фр.)

271

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

Возглас узнаю я тотчас твой:

Твои ритмы, как розы, подобраны.

Я приду к тебе, вероятно, Подожди лишь немножечко!

Сердцу скучно и любит твой яд оно — Ты разрежешь его своим ножичком.

** *

Небо усталостью стиснуто. Какого декокта Очарованный и бисмута Выпить мне, доктор?

Смерть — милосердие в чепчике — Укусит любого.

Дьявольские скептики! Неврастения любови!

Последнее, что я чувствую — Эротические комбинации. Магией не излечусь твоей, Магний, от галлюцинаций!

** *

Тарантелла тарантула! А я полежу Утомленным вандалом.

Распните меня, Сердце снесите на тропики,

Хлопните плотные пробки! Распните меня.

Брызните кровь, Механики, из насосов!

Я развратник, но не философ. Брызните кровь.

Тарантелла тарантула! А я полежу Утомленным вандалом.

КОНСТАНТИН БОЛЬШАКОВ

** *

Милостивые государи, сердце разрежьте — Я не скажу ничего, Чтобы быть таким, как был прежде,

Чтоб душа ходила в штатской одежде И, раздевшись, танцевала танго.

Я не скажу ничего, Если вы бросите сердце, прощупав,

На тротуарное зеркало камень, Выбреете голову у сегодня трупа. А завтра едва ли зайдет за вами.

Милостивые государи, в штатском костюме Заставьте душу ходить на прогулки, Чтоб целовала в вечернем шуме Слепое небо в слепом переулке.

Сердца, из под сардинок пустые коробки, Свесьте, отправляясь на бульвары, Волочить вуаль желаний, втыкать взорные пробки

Внебесный полог, дырявый и старый,

Впрозвездные плюньте заплатки. Хотите ли, чтоб перед вами Жонглировать словами?

На том же самом бульваре

Втаксомоторе сегодня ваши догадки Бесплатно катаю, Милостивые государи.

Вернисаж осени

Осенней улицы всхлипы вы Сердцем ловили, сырость лаская.

273

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

М. Ларионов. Обложка кн. К. Большакова «Le futur» (1913 г.)

Фольгу окон кофейни Филиппова Блестит´ брызги асфальтом Тверская.

Дымные взоры рекламы теребят. Ах, восторга не надо, не надо… Золотые пуговицы рвали на небе Звезды, брошенные вашим взглядом.

Ивы скользили, единственная, по улице, Брызгая взором в синюю мглу, А там, где сумрак, как ваши взоры, тюлится, За вами следила секунда на углу.

Игде обрушились зданья в провалы Минутной горечи и сердца пустого, Вам нагло в глаза расхохоталась Улыбка красная рекламы Шустова.

274

КОНСТАНТИН БОЛЬШАКОВ

Вёсны

Эсмерами вердоми труверит весна, Лисилея полей элилой аллиелит Визизами визами снует тишина, Поцелуясь в тишенные вереми трели, Аксимею, оксами засим изо сна, Аксимею оксами засим изомелит. Пенясь ласки велеми велам велена Лилалет алиловые велими мели. Эсмерами вердоми труверит весна.

Аллиель! Бескрылатость надкрылий пропели. Эсмерами вердоми труверит весна.

Осененочь

Ветер, небо опрокинуть тужась, Исслюнявил мокрым поцелуем стекла. Плащ дождя срывая, синий ужас Рвет слепительно фонарь поблеклый.

Телеграфных проволок все скрипки Об луну разбили пальцы ночи. Фонари, на лифте роковой ошибки Поднимая урну улицы, хохочут.

Медным шагом через колокольни, Тяжеля, пяты ступили годы,

Где, усталой дробью дань трамвай невольник Отбивая, вялые секунды отдал.

Осень годов

Иду сухой, как старинная алгебра, В гостиной осени, как молочный плафон, Блудливое солнце на палки бра,

Не электричащих, надевает сиянье, треща в немой телефон.

И осыпаются мысли усталого провода, Задумчивым звоном целуют огни,

275

МЕЗОНИН ПОЭЗИИ

Афиша выступления К. Большакова и В. Маяковского

вКалуге (1914 г.)

Амоих волос бесценное серебро водой, Седой обливают хилые дни.

Хило прокашляли шаги ушедшего шума, А я иду и иду в венке жестоких секунд.

Понимаете? Довольно видеть вечер в позе только негра грума,

Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается земной грунт.

** *

Весна, изысканность мужского туалета. Безукоризненность, как смокинг, вешних трав, А мне — моя печаль журчаньем триолета Струится золотом в янтарность Vin de grave.

Кинематограф слов, улыбок и признаний, Стремительный побег ажурных вечеров

276

КОНСТАНТИН БОЛЬШАКОВ

Иабрис полночи на золотом стакане, Как гонг, картавое гортанно серебро,

Иэлектричество мелькнувших взоров, Пронзительный рассвет раскрытых глаз. Весь Ваш подошв я от до зеркала пробора.

Гримасник милых поз, безмолвно хрупкий час.

Лунный тротуар

Плывут кровавые губы Вечерним в небе заревом. Дремлют фабричные трубы. Сегодня на тротуаре Вам.

Целует месяц следы одиноко ль? Скользите растерянной улицей. Луна улыбнулась в бинокль, Сдергивая пелену лица.

Картавят в призрачной жути Лунного черепа впадины.

В моем сердце, портмонэ минуте, Незаметно все секунды украдены

Рассвет

Дремлю за румяненным облаком.

Час, кинутый за заборы, упорно молчит. Винные этикетки целуют лоб лаком, Надевая прохожих на шпиль каланчи.

Стеклянные скаты рассветы вдребезги Разбиты упорством винных столбов.

И от золота, и от пыли не видно в небе зги Причесывающихся гранитно лысых лбов.

Разбиваю гранаты любовной памяти, Красным соком заливаю двери готовых контор, И ускользает, заранее занятый, Лифт дня за башенной стрелки взор.

277