Футуризм

ЦЕНТРИФУГА

отличий явился признанием духовного пролетариата в его пра вах на художнический труд.

Клиент читатель стал господином нового вида промышлен ности. В такой обстановке бездарность стала единственно уроч ным родом дарования. Это избавило держателя от своеволия мастера собственника.

Читатель неузнаваем сейчас. Он или без разбору принимает все, что выпускает к его услугам индустрия последних сроков, или же с тем же безразличием отвергает все рыночные новинки, из слепого недоверия все к той же, на его взгляд, недостаточно испытанной дате. Дата и снова дата, вот что притягивает его или отталкивает.

Но нет читателя, который умел бы отличать поэта от само званца, ибо нет читателя, который ждал и нуждался бы в поэте. Есть передовой и есть отсталый читатель, вот и все. Привычка — добрый гений последнего, непривычное — опият первого. <…> Мнимо художественные продукты подлежат исследованию какой угодно теории, но они не представляют для эстетики ни малейшего интереса. Исходная точка футуризма в общем тако ва, что экземпляры, ложно к нему относимые, подпадают веде

нию социально экономических дисциплин.

Истинный футуризм существует. Мы назовем Хлебникова, с некоторыми оговорками Маяковского, только отчасти — Боль шакова и поэтов из группы «Петербургского глашатая».

Существует футуризм истинный. Уже этого было бы доста точно для того, чтобы существенно ожидать и ложного футуриз ма. Действительность предваряет нас в наших догадках. Среди ее сокровищ есть у нее про нас и теоретически допущенный на ми вид. <…>

В. Шершеневич, жертва юридической доступности стихотвор чества как эмансипированного ремесла.

В последних его фабрикатах совершенно отсутствует все то, тайна чего и не подозревается непосвященными, и напротив, они изобилуют зато всем тем, в чем публика всегда видела родо вой признак поэзии. Соответствие это настолько полно, что мы вынуждены сознание производителя приравнять к сознанию потребителя, а такое уравнение есть формула непроизводитель ного, посреднического сознания.

298

Вассерманова реакция

Лирический деятель, называйте его как хотите — начало ин тегрирующее, прежде всего. Элементы, которые подвергаются та кой интеграции или, лучше, от нее только получают свою жизнь, глубоко в сравнении с нею несущественны.

Последовательный прозаизм шершеневичевых строф (мы го ворим о стихах, помещенных в журнале «футуристов») происте кает вовсе не от того бытового балласта, которым он обременяет метафорический свой аппарат. Повторяем, это все лишь элемен ты, и мы отказываем им во всяком самостоятельном значении. Как таковые, они модулятивно влияли бы на общий строй стиха, если бы ферментом их движения было лирическое целое. Доста точно, к примеру, указать на Маяковского, у которого какомор фия, с точки зрения обывательской, образом оправдывается движением лирической мысли. Тематизм, другими словами quan tite´ imaginaire *, в стихах Шершеневича отсутствует. Это и есть как раз тот элемент, который не поддается определению покупщика и не может поэтому стать условием спроса и сбыта. Начало это вообще выше понимания нашего индустриала, и мы предоставля ем более счастливым его соседям, поэтам Маяковскому и Боль шакову, разъяснить своему партнеру, что под темою разумеется никак не руководящая идея или литературный сюжет, но как раз то, что заставляет Большакова ломать грамматику в строках:

Сымпровизировать в улыбаться искусство… Чтобы взоры были, скользя коленей, о нет, не близки…

или:

Потому, что вертеться веки сомкнуты… Потому, что вертеться грезится сердце…

Черта эта, составляющая единственную соль большаковского жанра, и есть лирическая основа его пьес, тот интеграл беско нечной функции, вне которой конечную метафору постигла бы судьба констант и шершеневичевых метафор. Говоря популярно, не будь в некоторых строчках Большакова такой стихии, к кото рой Шершеневич, как критик, обнаруживает курьезную глухоту,

* мнимая величина (фр.).

299

ЦЕНТРИФУГА

коллекция его сравнений представляла бы собою праздную си муляцию расстроенного внимания, не более того. И мы без тру да нашли бы экономических виновников такого расстройства.

Фигуральная образность, вот что связывалось всегда в пред ставлении обывателя с понятием поэзии. И так как историче ское место разбираемых строф — в истории спроса, то снова нас не должна удивлять та половинчатая новизна, с какою, сверх всякой надобности, заполняются футуризмом фигурационные гнезда стихотворения, нисколько не задевая другой, единствен но существенной, но публике неведомой тематической стороны.

Однако и строй метафоры шершеневичевой таков, что не ка жется она вызванною внутренней потребностью в ней поэта, но внушенной условиями внешнего потребления.

Если метафору хочется сравнить с тем узорчатым замком, ключ от коего хранит один лишь поэт, да и это — в худших слу чаях; с замком, сквозь скважину которого разве только подсмот ришь за таящейся в stanz’е затворницей (см. Dante, De vulgari eloquio *, игра слов stanza — горница и станс, стихотворная фор ма), ключи от шершеневичевских затворов — в руках любите лей из толпы.

Факт сходства, реже ассоциативная связь по сходству, и ни когда по смежности — вот происхождение метафор Шершене вича. Между тем только явлениям смежности и присуща та чер та принудительности и душевного драматизма, которая может быть оправдана метафорически. Самостоятельная потребность в сближении по сходству просто не мыслима. Зато такое, и толь ко такое сближение может быть затребовано извне. Неужели Шершеневич не знает, что непроницаемое в своей окраске слово не может заимствовать окраски от сравниваемого, что окрашива ет представление только болезненная необходимость в сближе нии, та чересполосность, которая царит в лирически нагнетен ном сознании. Такое неведение и приводит его к Апеннинскому сапогу; тому самому, которым был дан первый толчок обраще нию Шершеневича в футуриста; тому самому, след которого не изгладился, вероятно, и по нынешний еще день на половиках московских коридоров.

* «О простонародной речи» (лат.).

300

Вассерманова реакция

Образ мыслей Шершеневича — научно описательный. Это тот вид мышления, который, оставляя нетронутым все синтак сическое богатство языка академического, не говоря уже об уклоняющихся от этого канона попытках, разражается градом категорических положений типа: S есть Р. Простые предложе ния, нескончаемые вереницы подлежащих, сказуемых и обстоя тельств ложатся правильными рядами, разделенные точками, символами терпеливого предчувствия последней, до которой иным и случается доходить.

Нас мало интересуют те фигурационные диковинки, которы ми уснащены однообразные жардиньерки его шаблонных пред ложений. Природа этих последних такова, что с места же отбра сывают они нас в область факта, научного явления, протокола. Так именно мыслит мечтательный обыватель, воспитанный на определениях, суждениях, описаниях. В таком именно стиле пи шет он свои прочувствованные послания с Волги или из Швей царии. Не надо удивляться тому, что этот склад его мысли выра зился в продукте, футуристически изготовленном по его плану.

Борис Пастернак

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О «ЛЕТОРЕЕ»

Видение слова преследует человечество со времен первобыт ных. В слове человек узнает самого себя.

Слышимый мир огромнее мира видимого, так как в нем есть кроме названий — имен мира видимого — звания мыслей, воп лощаемых без пространственной помощи. Ряды душевых дви жений, вызывающих к жизни слово, превращаются в хотенье творца, вызывающее к жизни строку и стих. Но слово всегда по зади человека. Больнее же всего кинутые в спину: речи, слухи, брань. Язык без костей; он гибок и силен и бросает слова далеко. Все дело в оснастке слова; уснастить его можно по разному: умом, либо красотой, либо жизнью.

Ум вливает в слово яд, красота дает ему полет, а жизнь лишь в том сочетании звуков, что остаются у людей многовечно, от крываясь внезапно созвучиями корней в языках разных рас. Ядовитое слово ранит и умирает, летное — облетает легко город, страну, мир, задевая крылами множества губ, перекликая много повторенным эхом, но живое — живет не будя повторенным, быть может, ни разу долгое время — как в дереве огонь. К тако му слову устремлены дыхания всех существ и — кто знает — не обгонят ли в этом человека — камни, потому что немота челове ка охватывает все чаще и все на большие промежутки веков.

Но такое слово жжется больнее, чем раскаленная медь. Ры нок, взявший огромную кису остывших, истертых слов, доволен их службой обменной монеты. Он принимает за злобную шутку горячие деньги. Он студит их, затаптывая каблуками в грязный снег.

И, если весной находят новенькие блестящие денежки — они уже холодны и радуют своей позволительностью к ним прикос

302

Несколько слов о «Леторее»

нуться. О, несчастные классики, купившие нищенство за ласку рынка! И старость!

Не хлеб и рыбы — камни и змей несите на рынок… Еще и еще раз утверждайте единственную ответственность творчества — правило новаторства. Но не технического …изма, а признания за каждым пишущим своего не боящегося хотенья, поражающего ходячий смысл. Родится ли слово жизни в душе избранника — это все равно неизвестно будет толпе. Красота и ядовитость — только сподручники. Их может и не быть. Слово у современного человечества может явиться только в стихе. А стих не является размерной однообразной качкой купе первого класса, как дума ли доселе. Он без костей размера! Он без третьего блюда рифмы! Он только сочетание звуков, ведомых проснувшейся волей. Бое вое слово является в нем внезапно, поражая чувство и ум. На пряженная душевною силою речь!

Поэтому для нас необязательны ни ранее существовавшее правило о содержании творимого, ни ныне вошедшее в силу учение о форме слова и слога. Поток звуков может образовать мысли, НО ОНИ НИКОГДА НЕ БУДУТ УПРАВЛЯТЬ ИМ. Стих может быть размерен и созвучен, НО РАЗМЕР И СОЗВУЧИЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ ПРИЗНАКАМИ СТИХА.

Дикое слово ведется нами из душевных дремлин.

Может быть оно умрет не вынесши неволи. Но может быть дойдет и, разъяренное, перервет горла домашним псам, ревниво охраняющим за корм и угол, лавчонки рынка.

Лирень

ДВА СЛОВА О ФОРМЕ И СОДЕРЖАНИИ

Не так давно из весьма левым себя именующего лагеря на во прос: каково новое искусство и чем оно отличается от старого? — последовала такая формула: «1) искусство досимволическое: со держание превалировало над формой; 2) искусство символис тов: равенство формы и содержания; 3) искусство футуризма: форма превалирует над содержанием».

Формулы такой следовало дожидаться. Он совершенно необ ходима, иначе мы не будем понимать, о чем говорить. Отноше ние к форме и содержанию существенно определяет художника. По этим немногим словам мы имеем полное основание судить о теоретическом и миросозерцательном багаже лиц, которым улыбается такая позиция.

Формула эта, по внешнему своему виду, обладает всем, чем такой формуле обладать приходится. Она не только отмежевы вает футуризм от недавнего символизма, но и указывает его мес то в словесности вообще. Но, увы, это только по внешности, внутренняя сторона ее ничтожна. Уже не говоря о том, что сим волическая школа последнего времени не может быть противо поставлена всей мировой литературе (да и где был символизм? Французский — нечто весьма далекое от русского. Верлен, Мал ларме, Рембо — много ли оказали на русскую литературу влия ния? В Германии… но ужели сверхэстеты школы Стефана Георге — прекрасного версификатора — и один Рильке делают символизм? Не все ли это? Остаются: Уайльд, Гамсун, Аннунцио, Ибаньес, Дёглас, Пшибышевский и всякие Манны), мы должны всячески эту формулу отвергнуть. Первая ее часть относится к поэзии до символической, преимущественно к поэзии реалистической. Только средина формулы постижима непосредственно, края ее,

304

Два слова о форме и содержании

первая и третья часть — негативны. То есть реалисты (кто это, между прочим?) отвергали форму, футуристы отвергают содер жание. Так в буквальном значении — реализм бесформенен, фу туризм бессодержателен. Но оба эти определения (не говоря об их бесформенности и бессодержательности) совершенно бес смысленны. Символизм вовсе не присваивал себе исключитель ные права на формулу «содержание равенствует форме», что было его философским осознанием всей сущности искусства, никто из символистов не пытался на деле применять это рече ние, да это и не могло иметь места, — нельзя же, в самом деле, себе приказать: буду гармоничным. Если в построении стихов и были попытки утвердить (в конце концов, внешними приема ми) это положение, то эти случаи — тому обратное доказатель ство.

Познание немыслимо без субъекта и объекта. Но объект не может существовать без формы и содержания. Содержание есть элемент его становящести, форма — элемент становления. <…> То, что мы сказали, относится и к реалистам, и к символис там. Деревянные аллегории лихого «новатора», уснащенные са мыми дешевыми и простейшими риторическими фигурами, подчинятся схеме нашей так же хорошо, как и сложнейшие ана

колуфы Тютчева.

Совершенно ясно, что без одного из указанных элементов ре чение просто перестанет существовать. Чего же стоит тогда при веденная нами формула «футуризма»? И что же она после всего этого? — Она есть всего навсего чисто обывательское рассужде ние, ничуть не теоретическое. Просто напросто она значит, что реалисты обращали все свое внимание на содержание (и как это плоско и неглубоко), символисты делили свои пристрастия по ровну между содержанием и формой, а «футуристам» нравится форма. Теперь, освобожденная от своих quasi научных и quasi теоретических обрамлений и лишенная всякой торжественнос ти, формула эта предстает нам как простейший пустяк. Теперь очень ясно, что это сболтнуто так себе, чтобы запугать и запу тать неопытного читателя. Формула эта, по существу своему, глубоко неверна, — указывает на незнакомство ее автора с тво рениями тех, о ком он говорит, и его совершенное непонимание ни реализма, ни символизма, ни нового искусства (имя — ad

305

ЦЕНТРИФУГА

libitum). Реалисты знали и любили форму (об уродливых прояв лениях реализма вроде Надсона и Золя говорить нечего), симво листы весьма мало заботились о содержании, определяя наро чито его отдаленно и туманно. Если бы «футуризм» отрицал содержание, мы не слыхали бы такого гимна контенуальным за воеваниям мира.

Вот и все. Чего же стоят «теоретики», выступающие перед нами с таким умственным багажом и такой культурой.

Э. П. Бик

СЕРГЕЙ БОБРОВ

Из оратории «Лира лир»

* * *

Сумасшедший пляс — хороводом Нас уводит. — шепчет, шипит, горит: —

— Воздвигайте новое Замбези, Новый Берингов порлив,

Новую Атлантиду!

В неразрывные взрывы — На бегущих марганце и железе, Новую жизни кариатиду

Радиоактивное творчество! Эманировать жизнь — блеск —

Вблески данцигской водки

Внапиток Фауста.

* * *

Нам осталось лишь встретить ее Бег, ее руки, уста, очей чернь и синь И тонкими лирами отметить Ее жизнь.

307

ЦЕНТРИФУГА

Будь же смарагдовым осиянием, Будь же золотом непобедимым, Будь знамением белизны, Неуследимыми вратами,

Будь светильником на наш мир Пребывающая в небытии

Лира лир.

Азовское море

Вскипает застывший черный шелк, Спины песков рыжи; Плетется мясной мухой паровоз, Прокусывая ленты дымков.

Сеть степей. Молчите же вы —

Иколес заштатные вопли.

Ив туман. Хижин рябь. Сутолок устывшая марь. Четыре шага до шелка, Шелк несется, скрябает берегом:

— Жестяное Азовское море. — Рычи, Белоязыкой волны жало.

Скребется простор и хлюпает грузно, Накален взор и топь; Звонит, бурчит оцинкованная волна

Ижалом жерло желти лижет.

БОРИС ПАСТЕРНАК

Б. Пастернак (фото 1915 г.)

Мельхиор

Храмовой в малахите ли колен, Возлелеян в сребре ль косогор — Многодольную голь колоколен Мелководный несет мельхиор.

Над канавой изнеженной сиво Столбенеют в тускле берега, Оттого что мосты без отзыву Водопьянью над згой бочага,

Но, курчавой крушася карелой, По бересте дворцовой раздран Обольется и кремль обгорелый Теплой смирной стоячих румян.

Как под стены зоряни зарытой, За окоп, под босой бастион

309

ЦЕНТРИФУГА

Волокиты мосты — волокиту Собирают в дорожный погон.

И, братаясь, раскат со раскатом Башни слюбятся сердцу на том, Что, балакирем склабясь над блатом, Разболтает пустой часоем.

Об Иване Великом

В тверди «тверда слова рцы» Заторел дворцовый торец, Прорывает студенцы Чернолатый Ратоборец.

С листовых его желез Дробью растеклась столица, Ей несет наперерез «Твердо слово рцы» копытце.

Из желобчатых ложбин Из за захолоней хлёблых За полблином целый блин Разминает белый облак.

А его обводит кисть, Шибкой сини птичий причет,

Впоцелуях — цвель и чисть Косит, носит, пишет, кличет.

Внебе пестуны писцы Засинь в чистоте содержат. Шоры, говор, тор, но тверже Твердо, твердо слово рцы.

* * *

Константину Локсу

Февраль! Достать чернил и плакать, Писать о феврале навзрыд,

310

БОРИС ПАСТЕРНАК

Пока грохочущая слякоть Весною черною горит!

Достать пролетку. За шесть гривен, Чрез благовест, чрез клик колес, Перенестись туда, где ливень Сличил чернила с горем слез, Где, как обугленные груши, На ветках — тысячи грачей, Где грусть за грустию обрушит Февраль в бессонницу очей.

Крики весны водой чернеют, И город криками изрыт, Доколе песнь не засинеет

Там, над чернилами — навзрыд.

** *

Как бронзовый золой жаровень, Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру, Я в эту ночь перехожу, Где тополь обветшало серый Завесил лунную межу,

Где тихо шествующей тайны Меж яблонь пепельный прибой;

Где ты над всем, как помост свайный И даже небо — под тобой.

О, ночь, немая беззащитность Пред натиском тенет — имен, Что нашей мысли ненасытность Расставила под твой Эон!

311

ЦЕНТРИФУГА

** *

Не подняться дню в усилиях светилен, Не совлечь земле крещенских покрывал, — Но, как и земля, бывалым обессилен, Но, как и снега, я к персти дней припал.

Далеко не тот, которого вы знали, Кто я как не встречи краткая стрела?

Атеперь — в зимовий глохнущем забрале — Широта разлуки, пепельная мгла.

Атеперь и я, не дрогнущей портьерой Тяжко погребу усопшее окно, Спи же, спи же, мальчик, и во сне уверуй,

Что с тобой, былым, я, нынешний — одно.

Нежится простор, как дымногрудый филин, Дремлет круг пернатых и незрячих свеч. Не подняться дню в усилиях светилен, Покрывал крещенских ночи не совлечь.

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик Разлук моих, встреч и разлук, Испытанный верный рассказчик, Границы горюнивший люк.

Бывало — вся жизнь моя — в шарфе, Лишь только составлен резерв; И сроком дымящихся гарпий, Влюбленный терзается нерв;

Бывало, посмертно задымлен Отбытий ее горизонт, Отсутствуют профили римлян И как то нездешен beau monde *.

Бывало, раздвинется запад

Вманеврах ненастий и шпал

* высший свет (фр.).

312

БОРИС ПАСТЕРНАК

Б.Пастернак. Близнец в тучах. М., 1914

Ив пепле, как mortuum caput *, Ширяет крылами вокзал.

Иглохнет свисток, повторенный, А издали вторит другой,

Ипоезд метет по перронам Глухой многогорбой пургой.

Ивот уже сумеркам невтерпь,

Ивот уж, за дымом вослед, Срываются поле и ветер, — О, быть бы и мне в их числе!

Итрубы склоняют свой факел Пред тучами траурных месс, О, кто же тогда, как не ангел, Покинувший землю экспресс?

* бабочка «Мертвая голова» (лат.).

313

ЦЕНТРИФУГА

И я оставался, и грелся В горячке столицы пустой,

Когда, с очевидностью рельса, Два мира делились чертой.

* * *

В посаде, куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги

ступала нога, в бесноватой округе, где и то, как убитые, спят снега.

Постой, в посаде куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога, до окна

дохлестнулся обрывок шальной шлеи.

Ни зги не видать, а ведь этот посад может быть в городе, в замоскворечьи,

в замостьи и прочая, — (в полночь забредший гость от меня отшатнулся назад).

Послушай, в посаде, куда ни одна нога не ступала, одни душегубы,

твой вестник — осиновый лист, он безгубый, без голоса, Вьюга, бледней полотна!

Метался, стучался во все ворота, кругом озирался, смерчом с мостовой,

— Не тот это город и полночь не та и ты заблудился, ее вестовой! —

Но ты мне шепнул, вестовой, не спроста, в посаде, куда ни один двуногий… Я тоже какой то… я сбился с дороги. — Не тот это город и полночь не та! —

** *

Весна, ты сырость рудника в висках Мигренью руд горшок цветочный полон.

314

БОРИС ПАСТЕРНАК

Зачахли льды. Но гиацинт запах Той болью руд, которою зацвел он.

Сошелся клином свет. И этот клин Обыкновенно рвется из под ребер, Как полы листьев лип и пелерин В лоскутья рвутся дождевою дробью.

Где ж начинаются пустые небеса, Когда, куда ни глянь, — без передышки В шаги, во взгляды, в сны и в голоса Земле врываться, век стуча задвижкой!

За нею, на ходу, по вечерам И по ухабам ночи волочится

Как цепь надорванная пополам Заржавленная, древняя столица.

Она гремит, как только кандалы Греметь умеют шагом арестанта, Она гремит, и под прикрытьем мглы Уходит к подгородным полустанкам.

* * *

Я клавишей стаю кормил с руки Под хлопанье крыльев, плеск и клекот Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

Ибыло темно. И это был пруд

Иволны. — И птиц из породы люблювас, Казалось, скорей умертвят, чем умрут Крикливые черные крепкие клювы.

Иэто был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дегтем. И было волною обглодано дно У лодки. И грызлися птицы о локте.

И ночь полоскалась в гортанях запруд. Казалось, покамест птенец не накормлен

315

ЦЕНТРИФУГА

И самки скорей умертвят, чем умрут Рулады в крикливом искривленном горле.

Поэзия весны

Что почек, что клейких, заплывших огарков Налеплено к веткам! Затеплен Апрель. Возмужалостью тянет из парка, И реплики леса окрепли.

Лес стянут по горлу петлею пернатых Гортаней, как буйвол арканом, И стонет в сетях, как стенает в сонатах Стальной гладиатор органа.

Поэзия! Греческой губкой в присосках Будь ты, и меж зелени клейкой Тебя б положил я на мокрую доску Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжи и фижмы Вбирай облака и овраги, А ночью, поэзия, я тебя выжму,

Ставь кляксы и плачь на бумаге!

Петербург

(отрывок)

Как в пулю сажают повторную пулю Или жарят по пламени свечки, Так этот мираж побережий и улиц Петром разряжен без осечки.

О, как велик был! Как сеткой конвульсий Покрылись железные щеки, Когда на Петровы глаза навернулись, Слезя их, заливы в осоке!

И к горлу балтийские волны, как комья Тоски, подкатили, когда им

316

БОРИС ПАСТЕРНАК

Забвенье владело, когда он знакомил С империей царство, край — с краем.

Нет времени у вдохновенья. Болото, Земли ли, иль море, иль лужа, — Мне здесь сновиденье явилось, и счеты Сведу с ним сейчас же и тут же.

Был тучами царь, как делами, завален.

Враспоротый пасмурный парус Ненастья — щетиною ста готовален Врезалася царская ярость.

Вдверях, над Невой, на часах как гайдуки, Века пожирая, стояли

Вгорячешной мгле отдаленные стуки Рубанков, снастей и пищалей.

И знали: не будет приема. Ни мамок, Ни дядек, ни бар, ни холопей, Пока у царя на чертежный подрамок Надеты таежные копи.