Выжутович, Черниченко, Никитин

можно привлекать не кого попало, а выбирать. Ну, и платить привлеченным меньше.

Все эти факторы давали звену полную уверенность, что урожайность свеклы окажется выше запланированной, и, таким образом, уменьшение площади даст экономию, а на валовом сборе не скажется.

Так оно и вышло. Все эти «во-первых, в-четвер- тых» не подвели, и урожай свеклы превысил договорную цифру. А с двадцати гектаров они собрали отличную картошку.

Еще один пример разумности звеньевой системы, рачительности, действительно хозяйственного расчета? Нет, пример противоречия этого самого расчета и сложившейся системы планирования, то есть управления. Звено совершило смертный грех: нарушило план посевных площадей. Три пятилетки подряд колхозу «спускают» одну и ту же цифру — «300 гектаров». Столько свеклы он должен сеять. И ни гектаром меньше.

Разрешив звену засеять столько, сколько оно считало нужным для выполнения договора, разрешив применять в работе разум, председатель и главный агроном взяли на себя этот «грех». Но вот настала пора посылать отчет в район. «Да чего вы боитесь,— уговаривал их Василий Дмитриевич Смирнов, руководитель колхозного эксперимента, ученый из Новосибир- ска.—Пишите f«280». Ведь план-то звено выполнило! Победителей не судят!» «Эх, Василий Дмитрич,— от-" ветили ему,— это, может, у вас в науке так. А в сельском хозяйстве иначе. Побежденных тоже не судят — им списывают убытки. А вот ослушавшихся — судят».

И в отчете написали— «300».

Василий Дмитриевич Смирнов, старший научный сотрудник Новосибирского института экономики и организации промышленного производства — человек удачливый.

Область цифр — его стихия, с цифр и начнем до-

ведь мы, сибиряки, в любую минуту можем там потребоваться. Попрыгали в теплушки и только в пути узнали, что — туда».

Да, вот как бывает в жизни — думаешь только по-

241

тренироваться, поэкспериментировать, попробовать, а оказываешься на переднем крае. Тяжело в ученье, ни трижды тяжелее, если оно — бой.

«На передовой мне везло. Наших всех уже перебило, а я долго оставался невредим». Долго — это три недели. Фронт был сталинградский. Потом в ночной разведке боем его, как он выражается, «стукнуло». Ребята вытащили на свою сторону, медсанбат, госпиталь и в двадцать один год — с палочкой, от ветра качающийся — комиссован «вчистую», 2-я группа инвалидности.

тебя не работа — затоскуешь, пропадешь. Я знаю, физически в колхоз ты слаб, но не век же в нем только ишачить нужно будет, пуп рвать. Победим, отстро^ имея — и понадобятся люди с головой, умственные работники. Учись». Смирнов поверил. Поокрепнув, он поехал учиться. Не куда-нибудь — в Москву.

Шел сорок четвертый год, война продолжалась, а он ехал через всю страну учиться, потому что верил в свою будущую полезность, в то, что колхозу понадобятся люди с головой. К экзаменам готовился до голодных обмороков, но сдал на все пятерки в Московский финансовый институт на специальность «бужгалтерский учет». 1 сентября 1944 года пришел на лекции, а второго на медкомиссии его признали вновь годным, и снова — фронт. Первый раз он был пехотинцем под Сталинградом, второй — танкистом на Дальнем Востоке. Опять уцелел и 1 сентября 1946 года вновь пришел на лекции. А в пятьдесят четвертом бывший боевой офицер, дважды фронтовик защитил кандидатскую после столичной аспирантуры. И уехал работать в Иркутск.

Его направили преподавать в сельхозвуз. В первые же каникулы он с семьей поехал в колхоз, «изучал натуру», на следующее лето снова, а в 1957 году положил ректору на стол заявление с просьбой об увольнении «в связи с решением работать в колхозе». Ректор отказал категорически, объяснив Смирнову, что в колхозе и без кандидатов экономических наук есть кому работать. Смирнов написал длинное горячее письмо министру высшего образования. Из Москвы пришел ответ: отпустить.

Тогда в колхозе даже должности такой не было —

242

«экономист». Смирнов упорно называл себя «бухгал- тер-экономист», делая ударение на втором слове. Здесь, в колхозе «Прогресс» Иркутской области, он впервые начал претворять в жизнь свою теорию «поднятого

гвоздя». Теория проста — колхоз тогда расцветет и окрепнет, когда каждый его член, увидав валяющийсяна

дороге гвоздь, не пройдет мимо, а поднимет его, пустит в дело. Задача экономиста — сделать так, чтобы работать и беречь каждому было выгоднее, чем отлынивать и воровать. Внедрять хозрасчет, сказали бы мы сейчас. У него оказалось даже больше единомышленников, чем он предполагал. Но тут в колхозе начали сеять кукурузу, и стало не до гвоздей.

К вящей радости ректора он тогда вернулся. Но для чистой кабинетной науки бывший столичный аспирант погиб навсегда. Ее чистота и кабинетность вызывали у него отвращение, потому что были издевательством над колхозной действительностью. Чем кабинетнее был «умственный работник», тем вреднее для колхоза оказывалась его деятельность. И Смирнов вновь и вновь ехал в село, работал в Омской области, в Казахстане. И каждый раз оказывалось, что тот срок, о котором говорил ему инвалид-председатель, еще не настал. Правда, должность под названием «экономист» в колхозе появилась...

А у животноводов в «Пути к коммунизму» свои проблемы — не хватает кормов. Из-за этого договоры, заключенные со звеньями доярок, в опасности, причем не по вине звеньев.

Вы когда-нибудь вдумывались в смысл этой такой привычной фразы: «Не хватает кормов»? Это означает, что того количества кормов, которое в состоянии заготовить колхоз «Путь к коммунизму», даже при нынешней передовой звеньевой системе, недостаточно, чтобы обеспечить то количество коров, которое есть в колхозе. Коровы не едят досыта, поэтому дают мало молока — «молоко у коровы на языке», подтверждает поговорка. И еще с недоеду они телят не рожают — бесплодными становятся, яловыми. Что посоветуете?

Человек вам жалуется — дров ему не хватает, чтобы печки топить. Вроде не бездельничал, рубил, пилил, таскал, а теперь вот зима — мучается. Мечется от печки к печке, туда полешко, сюда щепочку, вон туда опилки подобрал, засыпал, даже веники из бани сжег,

243

даже хвою спалил — не хватает! Еле тлеют печки, в избе же — зуб на зуб не попадает. А его еще и ругают: «Что это, братец, холодно как у тебя, а?!»

Чудак ты, хозяин, усмехнетесь вы. Ты одну печку растопи докрасна. И дров тебе хватит, и метаться не будешь, и тепло станет в избе!

Но только не думайте, что он на вас посмотрит с благодарностью и заголосит: «Батюшки! Да как же я сам не догадался...» Он посмотрит грустно и объяснит, что, кроме тепла, ему планируют количество дымов над крышей. Строго следят, чтобы ни одной трубой не стало меньше.

Для чего?! А чтоб теплее было...

Печка дает тепло. Корова — молоко и телят. Для этого они и нужны. Плохо топить печку — будет холодно. Плохо кормить корову — не будет молока и мяса. Ясно, как день.

Так, выходит, сколько нужно печек? Вы сказали — одну? Не поддавайтесь на провокацию, читатель, не отвечайте. На этот вопрос может ответить только хозяин избы. И ответит, если будет хозяином. Пока же он — истопник.

План поголовья (или «план по хвостам», как его зовут в колхозе) и хозрасчет — две вещи несовместные. План уничтожает саму возможность рассчитывать. Что толку, что Лидия Дмитриевна Галыгина, звеньевая доярок, может распорядиться слесарем и пьяницей Клавкой, если она не может распорядиться главным своим ресурсом, главным источником затрат — кормами. Платят ей за молоко, а она вынуждена кормить и Зорьку, которая доится из последних сил, и яловую Ночку, от которой — ни капли. Будь Галыгина действительно хозяйкой, она бы Зорьку накормила досыта, чтобы получить больше молока, а Ночку отправила туда, куда надо,— на мясокомбинат. Но план велит, чтобы в колхозе оставалось 1300 коров, и ни головой меньше. План заставляет и приучает Галыгину действовать самой себе во вред, неразумно.

Все мы смотрим передачу «В мире животных» и знаем, что в природе, где все разумно, не бывает, чтобы животных какого-нибудь вида оказалось больше, чем есть для них пропитания. Почему же в колхозе «Путь к коммунизму» экологический баланс нарушился? Кормов меньше не стало. Больше стало коров. Откуда взялась эта цифра — 1300? В результате запланированных сверху улучшений. «Не говорите при

244

мне «специализация»,— просит Михаил Васильевич Ка-

коров в его хозяйстве было девятьсот. И вот вызвали его и предложили: «Специализируйся на молоке. Увеличивай дойное стадо, а от шлейфа мы тебя избавим. Откормом молодняка займется другое хозяйство». Так и сделали. Шлейф, то есть бычков и телочек, у них забирал колхоз, который специализировался на откорме, а «Путь к коммунизму» довел поголовье фуражных коров до тысячи трехсот. А потом произошло вот что — соседи с откормом не справились. И в один непрекрасный день шлейф принять отказались. Карапоткин кинулся в район. «Что делать, Михаил Васильевич,— объяснили ему,— не пошло у них. Так что восстанавливай-ка телятники, оставляй молодняк попрежнему у себя». «А молочное стадо?» — «Что молочное стадо?» — «Сократить же надо!» «Да ты что? — пристрожили его. — Ты что, не знаешь, как у нас с молоком? В такой ситуации сокращать молочное стадо — это знаешь как называется?»

Вот как все вышло. Для ясности можно добавить, что молока от 1300 коров стало не больше, чем было от девятисот. А не хватает теперь не только кормов, но и доярок.

Звено Галыгина в прошлом году вырастило пшеницу с неплохим для здешних мест урожаем. Уборка подзадержалась из-за погоды, но звено работало дружно и за свой урожай, значит, и оплату они не волновались. Уборка завершалась, когда позвонили из района — хлеб сдать двадцать пятого. «Нам пару-тройку дней надо, дожди были»,— попросил Карапоткин. «Район взял обязательство — к двадцать пятому. Постановление районное видели? Дисциплину знаешь, Михаил Васильевич».

Убрать они успели. Не успели другое — очистить зерно. У них были «омская-9», «новосибирская-67» — улучшители. Если сдавать кондицию, закупочная цена выше. Но дисциплину они знали. Сдав неочищенное зерно, колхоз потерял 40 тысяч рублей. Пострадало хозрасчетное звено Галыгина.

Кто от этого выиграл? Тот, кто отрапортовал, что обязательство выполнено.

Когда вы услышите, что «земледельцы такого-то

245

района на десять дней раньше прошлогоднего засыпали в закрома», или вспахали, или засеяли, вспомните этот пример. В сельском хозяйстве "ничего не нужно делать ни раньше, ни позже прошлогоднего. Делать нужно вовремя. Хозяйственный расчет гарантирует попадание. Мешать нельзя, преступно.

Зачем же мешают? Пытаясь по мере сил защищать эксперимент, Василий Дмитриевич Смирнов, на правах «человека со стороны», эдакого ученого-чудака, в самой мягкой форме не раз задавал в районе этот вопрос. Ведь, говорил он, практика администрирования, мелочной опеки, вмешательства в колхозные производственные дела не один раз осуждена в партийных постановлениях. Почему же она так живуча?

«Эх, Василий Дмитрич,— отвечали ему,— думаете вы одни экспериментируете? Мы ведь тоже. Однажды, в порядке исключения, мы одному директору все разрешили. Достал он нас, что называется: дайте и дайте самостоятельность. Так что вы думаете? Поголовье он снизил, и площади, только в результате молока и зерна тоже меньше стало. Так-то. Думаете, нам тут в радость все до мелочи расписывать, за всем следить, всех подгонять? Ведь как заведенные крутимся. Но пока крутимся — все хоть что-то делают, а не станем — вовсе перестанут. Самостоятельность — дело доброе, да сознательность пока низковата. Люди, Василий Дмитрич, человеческий фактор»... «Ну, а с тем директором,— спросил Смирнов,— что сделали?» «Да ведь что сделаешь? Выговор влепили. Больше нас не доставал».

«О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас...» Убедятся тоже, что не могут быть никогда свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики». Так говорит о «малых сих» в «Братьях Карамазовых» великий инквизитор. Гениальный роман писался в пору, когда в России, по словам Л. Толстого, «все перевернулось и только начинает укладываться». Главным переворотом была крестьянская реформа, уничтожившая крепостное право и давшая долгожданную волю миллионам. Реформа и огромная, напряженная, полная драматизма работа по ее подготовке стали тем пробным

246

камнем, на котором проверялись и вырабатывались характеры людей, вошедших в нашу историю под именем шестидесятников.

Перед лицом столь масштабной перемены совершенно неожиданными гранями поворачивались и характеры, казалось бы, раз и навсегда зарекомендовавшие себя в глазах общества с сугубо темной стороны. Во второй половине 50-х годов председателем Главного Комитета по крестьянским делам, непосредственно готовившего реформу, был назначен генерал Яков Иванович Ростовцев. Тот самый Яков Ростовцев, который, будучи молодым офицером, предупредил будущего императора Николая I о заговоре декабристов.

К тайному обществу Ростовцев не принадлежал. В планы декабристов посвятил его друг, Евгений Оболенский. Планы эти Ростовцева привели в ужас, и он заявил, что, если декабристы не оставят своих пагубных для России замыслов, он предупредит царя. Он написал Николаю письмо, после чего был приглашен им для беседы. В беседе не назвал по имени ни одного заговорщика и промолчал, когда Николай сказал ему: «Может быть, ты знаешь их, но назвать считаешь противным своей чести. Тогда и не надо, не называй».

После этого он вновь пришел к вождям заговора и все им рассказал. «Оболенский,— добавил он,— если ты считаешь себя вправе мстить мне, то отомсти мне теперь».— «Нет, Оболенский, Ростовцев не виноват, что разного с нами образа мыслей,— сказал на это Рылеев.— Не спорю, что он изменил твоей доверенности, но какое право имел ты быть с ним откровенным? Он действовал по долгу своей совести, жертвовал жизнью, идя к великому князю, ныне жертвует жизнью, придя к нам...» «Господа,— сказал Ростовцев,— я оставлю у вас мои документы. В них увидите вы великую душу будущего государя. Она вам порукою за его царствование».

Под документами Ростовцев разумел копию своего письма к Николаю и запись разговора с ним. Признаки великой души он видел, вероятно, в позволении не называть имен. Великий князь стал императором, «великая душа» превратила страну в «караван-сарай солдатизма, палок и невежества». Ростовцев продолжал служить порядку. Забыт не был и в скором времени явился генералом, главой военно-учебных заведений России и автором свода правил для юношества, о которых Грановский писал за границу Герцену, что в них

247

проповедуется, как принцип: «совесть нужна человеку лишь в его частной жизни, на службе же ее должно заменить исполнение приказаний начальства».

Этого-то человека Александр II поставил главой Комитета и тем самым — под огонь герценовского «Колокола». Огонь был прицелен и беспощаден. Из номера в номер с момента назначения «Колокол» ровнял бедного генерала с землей. За повешенное по приговору «великой души» рыцарское благородство Рылеева Герцен мстил «предателю декабристов» (иначе и не величал генерала) жестоко. Но, поскольку бесцензурный «Колокол» давал при этом самую объективную и правдивую оценку положения крестьян, Ростовцев распорядился, чтобы журнал, запрещенный в России, доставлялся всем членам Главного Комитета. Позже Самарин убедил Герцена, что Ростовцев со всей своей генеральской прямотой и целеустремленностью честно работает на реформу, и Герцен прекратил огонь, заявив в «Колоколе»: «Если генерал покаялся и хочет явиться свободным гражданином России — тем лучше». Когда, не дожив года до осуществления реформы, генерал умер, Огарев написал о нем так: «Ростовцев умер, отстояв за народом право на землю и поставив вопрос об освобождении так, что его вспять уже не поворотишь. Пусть же имя, записанное в истории русской свободы по черному и белому, добром помянется в великодушной памяти народной».

На смертном одре генерала приходил навестить император. И, прощаясь, Ростовцев сказал Александру II удивительные слова. Они были бы смешны, если бы не отражали столь верно всю тогдашнюю российскую ситуацию, драматическую, от смеха далекую. Ростовцев сказал: «Государь, не бойтесь...»

Освободитель боялся именно той свободы, которую даровал своим подданным, и недалекий верноподданный генерал прекрасно это видел и понимал. Откуда же у него, отнюдь не либерала, не республиканца, даже не сторонника ограничения монархии, бралась уверенность в том, что «так надо»? Из втолкованного ему умными соратниками убеждения в экономической необходимости освобождения.

Еще в 1803 году российское Вольно-экономическое общество объявило тему на премию: «Какие надлежит принять меры, чтобы дух деятельности, ревности и прилежания к трудам для вящей пользы в них состоящих людей, а особливо жен и детей крестьянских так

248

возбудить можно было, чтобы оный напоследок соделался необходимой для них привычкой». Первое место заняла работа, в которой доказывались преимущества вольного труда перед крепостным. Пышное юбилейное издание, посвященное манифесту 19 февраля 1861 года, так объясняет его экономическую подоплеку: «Система принудительного труда тормозила развитие интенсификации, издержки производства не всегда окупались продажей сельскохозяйственных продуктов, так что капитал, вложенный в землю, фактически не давал никакой прибыли... Представители крупного землевладения поняли, что при господстве крепостных отношений невозможен подъем производительности сельскохозяйственного труда». Это написано в 1911 году, но генерал Ростовцев знал об этом, готовя реформу. Потому и готовил. Да, Радищевым, декабристами, шестидесятниками двигало вольнолюбие. Генеральско-чиновничий ум Ростовцева сопротивлялся их идеям, пока это ему позволяла историческая ситуация. Но когда приперло — а приперло экономически,— взялся за реформу. Декабристы разбудили Герцена, герценовский «Колокол» прямо влиял на ход реформы, и тот же Ростовцев, который когда-то предупредил Николая Палкина о напугавших его планах декабристов, сказал наследнику Николая: «Государь, не бойтесь...»

Но государь все же боялся. Потому что обращаться с волей ох как опасно. Начнешь давать сколько надо — ан выхватят всю. И великий инквизитор в романе Достоевского — он ведь тоже боится. Потому и приходит душной севильской ночью к своему арестанту, потому и исповедуется ему. Страшен ему этот арестант, пришедший вернуть людям с таким трудом отнятую великим инквизитором свободу.

«Инквизитор твой просто не верует в бога, вот и весь его секрет!» — говорит Алеша брату Ивану. Но прежде всего инквизитор не верует в людей. Единственный догмат его веры — это необходимость собственной власти. И боится в «Легенде» девяностолетний иссохший старец даже не за жизнь, а именно за власть свою. Доказывая же ее необходимость и полезность, ссылается на вечный аргумент — несовершенство человеческого материала.

«Воля — вещь хорошая, но люди не те»,— как говорит бригадир Костылев, ссылаясь для примера на другого, тоже не вымышленного героя — Петра Ивановича. Говоря о способах управления, планирования

249

мических результатов его усилий, Петр Иванович должен был заключить, что экономические законы его колхозу не писаны. Зато ему настойчиво повторяли: «План — закон!» При этом опять-таки не мог не заметить Петр Иванович, что за десять пятилеток план по сельскому хозяйству ни разу выполнен не был. И, не^ смотря на это, в одиннадцатый раз: «План — закон!» Что за закон, который даже в порядке исключения ни разу не подействовал?

Наши оппоненты прямо признают: да, план поголовья, площадей, сроков нерационален. Но оннеобходим, ибо внизу — не забывайте! — Петр Иванович. То есть их план прямо планирует Петра Ивановича,планирует расширенное воспроизводство его модели экономического, а точнее, неэкономического поведения.

Нет, удивляться все-таки следует.

Следует при таком положении удивляться тому, что существует еще звеньевой Галыгин.

Но он существует — непьющий, некурящий, рабо^ тающий, думающий.

И в порочном круге, образованном Петром Ивановичем с его «неэкономическим» поведением и бригадиром Костылевым с его «неэкономическим» руководством — подталкиванием, покрикиванием и слежением,— страдает именно Галыгин. Потому что его попытки сделать экономику экономной, для чего прежде всего необходимо сделать ее э к о н о м и ч е с к о й , постоянно наталкиваются на правила их неэкономической игры.

Почему же Костылев игнорирует Галыгина и его попытки? Неужто так нравится ему возиться с Петром Ивановичем? Или привык, жалко бросить его, не перевоспитавши? Или не замечает, что, пока они возятся, дела в колхозе идут все хуже?

Потому, что эти дела его не волнуют. Его волнует собственное положение. А Галыгин со своей экономикой и хозрасчетом делает костылевскую должность ненужной. Вот почему Костылев против «воли».

Вот почему мы, читатель, не станем разделять его убеждения. Мы можем по-человечески пожалеть Петра Ивановича и Костылева. Но «болеть» в этой ситуации можем только за Галыгина. Ведь понятно, что Продовольственная программа, в осуществлении которой мы все заинтересованы, под силу только ему.

2SO