учебный год 2023 / Op_tsiv_issled_3_blok

О возврате полученного в случае расторжения нарушенного договора

требование о возврате полученного после расторжения квалифицировалось как кондикционное1.

Это сочетание просто немыслимо для юриста в континентальном праве. Для него первое вряд ли может сочетаться со вторым, ведь обоснование расторжения нарушенного договора с помощью идей условия означало бы намек на ретроактивность, а не на перспективность эффекта расторжения. В свою очередь второе вряд ли может сочетаться с третьим: если расторжение имеет перспективный эффект, требование не может квалифицироваться по правилам о неосновательном обогащении, поскольку при перспективности основание (договор) не отпадает. И, конечно, само по себе третье – осознанный выбор внедоговорного регулирования – вызывало бы сомнения, учитывая все его недостатки, с которыми боролись на континенте. В основном они связывались с невозможностью учета общими кондикционными нормами специфики отношений сторон после отмены договора (взаимности обязательств по возврату, возможности сохранения некоторых условий договора после его отмены и др.).

Но для английского юриста все складывается логично. Когда обсуждалось условие как основание и обоснование для права на расторжение нарушенного договора, акцент делался не на том, что оно отменяет договор, а на том, что это существенное условие, при неисполнении которого нельзя откупиться убытками (т.е. что это condition, а не warranty). Одновременно не возникало противоречия и в сочетании перспективного эффекта расторжения с применением кондикционных норм к последующему возврату полученного: в common law сама категория правового основания не имеет такого же значения, что и на континенте, исторически на первый план выдвинута несправедливость обогащения2, поэтому кондикционное требование понимается здесь не как опосредующее возврат находящегося без правового основания, а, скорее, как требование о возврате несправедливого обогащения, где его «квазивнедоговорный» характер не противоречит перспективности эффекта расторжения и отмене договора лишь на будущее время. Более того, не возникало и желания отойти от внедоговорного регулирования

1  См., напр., об этом: Feuerstein P.H. Op. cit. S. 76–77 (английское право); Hartmann St. Op. cit. S. 76 (американское право); Hellwege Ph. Op. cit. S. 275 (английское право); Perillo J.M. Op. cit. P. 1019 etc. (американское право, позиция неоднозначна); Rheinstein M. Op. cit. S. 204ff (вообще о common law).

2  Неслучайно оно здесь не ohne rechtlichen Grund, sans cause и др., а просто unjust. См., в частности: Новак Д.В. Указ. соч. (СПС «Консультант Плюс»); и литературу, на которую ссылается автор.

371

К.А. Усачева

из-за того, что им не учитывается специфика отношений сторон после отмены договора: для стран common law в принципе не характерна столь же строгая оппозиция между contract и restitution, что и для правопорядков континентального права, т.е. кондикционная квалификация здесь еще не говорит о том, что невозможно учесть взаимность обязательств сторон при осуществлении возврата полученного, что невозможно сохранить некоторые условия договора после его отмены и пр.

Что же все это время происходило в российском праве? Российское право подключилось к общей дискуссии только на тре-

тьем круге обсуждений, пропустив споры о квалификации возврата в рамках определения правовой природы самого расторжения нарушенного договора, а затем и споры о квалификации возврата в рамках установления ретроактивности или перспективности эффекта расторжения.

Нет, конечно, во второй половине XIX в. в российском праве тоже признавалось общее право кредитора отказаться от нарушенного договора, которое основывалось на некоторых положениях Свода законов гражданских и общих доктринальных позициях, а потом также получило свое отражение в проекте Гражданского уложения Российской империи1. Требование о возврате полученного тогда квалифицировалось как кондикционное. Но какие-либо следы специальных обсуждений выбора такой квалификации отсутствовали. Затем же – почти на весь последующий век – по разным причинам расторжение вообще превратилось в маргинальный институт2, о котором по-настоящему вспомнили только после принятия ГК РФ 1994 г., т.е. как раз минуя два круга обсуждений, состоявшихся тем временем в других правопорядках (о правовой природе самого расторжения, об эффекте расторжения), и уже видя, какая палитра решений к тому времени образовалась. Вот тогда-то и доктрина, и практика столкнулись со множеством возможных квалификаций последствий расторжения и долгое время не могли определиться с подходом3.

1  Подробнее со ссылками на источники и литературу об истории вопроса, в том числе о дореволюционном периоде, см.: Усачева К.А. Последствия расторжения нарушенного договора. Что изменилось с реформой ГК // Арбитражная практика. 2015. № 10. С. 118–124.

2  Подробнее см.: Усачева К.А. Последствия расторжения нарушенного договора. Что изменилось с реформой ГК // АП. 2015. №10. С. 122–123.

3  См. основные варианты (со ссылками на доктрину и практику): Усачева К.А. Эффект отмены нарушенного договора. Реформа ГК как отражение походов, развитых практикой // Арбитражная практика. 2015. № 11.

372

О возврате полученного в случае расторжения нарушенного договора

После реформы обязательственного права в ст. 453 ГК РФ (в 2015 г.) появилось указание на применение к возврату полученного после расторжения норм о неосновательном обогащении. Казалось бы, теперь законодательно отразилось решение, которое во многом следует из дореволюционной традиции, а также знакомо истории права и сравнительному правоведению. Тем не менее доктринальные его предпосылки во многом остаются непонятными.

В российском праве квалификация возврата по нормам о неосновательном обогащении предполагает отпадение основания, т.е. необходимость признания ретроактивности расторжения. Но при такой ретроактивности требование о возврате должно квалифицироваться вообще как вещное (из-за каузальности перехода права собственности), а не как обязательственное. При этом от самой ретроактивности невозможно отказаться, по-прежнему применяя к возврату нормы о неосновательном обогащении: поскольку данные нормы предполагают отпадение основания, их применение просто немыслимо при признании перспективного эффекта расторжения. Этим российское право существенно отличается от common law, с легкостью решающего подобное противоречие между кондикционной квалификацией и перспективностью расторжения1, тогда как правопорядки континентального права в основном от такой квалификации уже уходят либо пока еще сохраняют лишь по формальным соображениям .

Любопытен и сам факт, что российским правом было выбрано внедоговорное регулирование. Ведь даже для недействительности им долгое время обсуждался особый характер ее последствий (что вылилось в известные дискуссии о правовой природе «реституции» и в оговорки к ст. 1103 ГК РФ). По такой логике отмена действительного договора тем более должна была обусловить особенности, не учитываемые общими внедоговорными правилами. Этим российское право вновь заметно отличается от common law, не предполагающего жесткого противопоставления contract и restitution, тогда как страны континентального права точно так же постоянно стремились предусмотреть для последствий отмены договора специальный режим, отличный от общих внедоговорных норм2. Спасательным кругом для возвращения российского права в прежнее русло может, наверное, служить лишь оговорка, которую сегодня делает ст. 453 ГК РФ: согласно

1  Нужно помнить, что по кондикционным правилам здесь возвращается не обязательно находящееся именно без основания (sans cause, ohne rechtlichen Grund и т.п.), а, скорее, просто несправедливое (unjust) обогащение. См. ранее.

2  См. ранее.

373

К.А. Усачева

ее п. 4 правила гл. 60 ГК РФ применяются к последствиям расторжения, «если иное не вытекает из существа обязательства». До изменения ст. 453 ГК РФ такую же оговорку содержало Постановление Пленума ВАС РФ № 35 («если иное не вытекает из существа соответствующих отношений»), тоже исходившее из внедоговорного регулирования последствий расторжения (п. 5).

Получается, российское право оказалось посередине между решениями разных правопорядков. Несмотря на то, что для него не характерна такая же специфика внедоговорного регулирования, как и для common law, оно все равно предусмотрело внедоговорную (кондикционную) квалификацию возврата и теперь вынужденно идет по тому пути ее возможных корректировок, который уже проделали правопорядки континентального права и который просто не нужен в common law (из-за и без того отсутствующей там жесткой оппозиции между

restitution и contract).

* * *

Таким образом, взгляды на правовую квалификацию возврата после расторжения нарушенного договора эволюционировали тремя большими последовательными этапами: (1) признание общего права на расторжение нарушенного договора и обсуждение квалификации его последствий в рамках споров о правовой природе такого расторжения; (2) появление теорий о действии расторжения и обсуждение их роли при установлении норм, на основании которых осуществляется возврат полученного; (3) современная дискуссия о договорном или внедоговорном характере требования о возврате полученного. Некоторые правопорядки смогли поучаствовать во всех этапах обсуждения (например, французское право), некоторые – лишь в небольшой их части (например, российское право).

Исследование данной эволюции показывает, что дистанция, разделявшая в разные периоды подходы различных правопорядков, являлась, скорее, не предметной, а хронологической. Везде обсуждался во многом одинаковый набор решений, но за счет того, что в разных правопорядках это происходило в разное время, почти никогда не было единообразного подхода: когда одни правопорядки приходили к определенному решению или его опровержению, другие еще находились в пути.

Ключевую роль играло установление ретроактивности или же перспективности эффекта расторжения, но нередко на выбор подхода

374