2833.Западная философия от истоков до наших дней. Книга 4. От романтизма до н

использовать словари и прибегать к помощи интерпретаторов. Он оттолкнется от ситуации-стимула и попытается сравнить его и наше поведение при появлении зайца.

В радикальном переводе сопоставляются вовсе не значения слов. Лингвист не имеет перед собой словесные смыслы наподобие произведений искусства в картинной галерее. И слова отнюдь не функционируют в роли этикеток. Сделать их вещами, т. е. конкре­ тизировать коннотаты (смыслы, значения) и попытаться свести перевод к таким конкретным единицам — значит довольствоваться галлюцинациями. Эго подтверждает ментальный эксперимент ра­ дикального перевода.

Смыслы на деле связаны не с ментальными состояниями, а со стимулами. Вопреки менталистскому «мифу о галерее», смыслы отсылают к поведению. Нет сигнификата в виде идеи, а есть смысл как поведенческий ответ на стимул. «Язык есть социальное искус­ ство, — подтверждает еще раз Куайн в «Онтологической относитель­ ности», — которого мы достигаем на основе очевидности демонстри­ руемого поведения в социально опознаваемых обстоятельствах».

Возвращаясь к работе «Слово и объект», попробуем понять, что стоит за решением лингвиста отождествить слово туземца «гавагай» со словом «заяц»? Возможно, перед нами игра слов, ожиданий и концептуальных схем. Естественное ожидание туземцев, вкладывае­ мое в короткое выражение «заяц», возможно, значит больше, чем все прочее. Лингвист, раз услышав его при обстоятельствах, когда заяц был объектом особого интереса, проверит слово «гавагай» в качестве утвердительного или отрицательного ответа, попытается элиминировать такие его возможные варианты, как «белое» и «жи­ вотное», в качестве альтернативных для перевода. Остановившись на слове «заяц», он не будет ставить бесконечные эксперименты, хотя и будет готов к тому, что какой-то неожиданный опыт сделает необходимой ревизию его версии перевода.

2.5. В принципе неопределенный перевод

Посредством экспериментальных ситуаций, реализованных в би­ хевиористской перспективе и структурированных вокруг оси сти­ мул-реакция, лингвист создает некий «словарь перевода» и «анали­ тические гипотезы» для установления сети корреляций между словами и выражениями туземца и своими собственными словами и выражениями. Однако вся эта работа не гарантирует, что термины «гавагай» и «заяц» сосуществуют в самих вещах. Возможно, пишет Куайн, объект, к которому прилагаются термины, — всего лишь временные сегменты того, что мы называем «зайцем», и ситуация, стимулирующая дать положительный ответ на «гавагай», совпадает

с той же, что и со словом «заяц». Когда от тождества смысловых стимулов «гавагай» и «заяц» лингвист умозаключает об их соответ­ ствии, то делает это потому, что для него само собой разумеется, что туземец достаточно похож на нас, чтобы иметь общее краткое понятие для зайца вообще, а не для отдельных его частей.

Из этого следует, что лингвист не переводит смыслы терминов и выражений с языка туземца на свой собственный, скорее он проектирует свои концептуальные схемы, ожидания и привычки на поведение туземца. В этом и заключается принципиальная неопределенность перевода. Ментальный эксперимент радикально­ го перевода показывает, что суть перевода не в сопоставлении сигнификатов (смыслов, или коннотатов) и слов с вещами (как в случае с мифом о музее или о галерее). Смыслы суть поведенческие позиции. «Нет ничего в смысле, чего бы не было в поведении». Крах объективистской и менталистской семантики означает невоз­ можность апелляции к абсолютным критериям для установления единообразия перевода. Правила перевода неопределенны, и такая неопределенность есть неопределенность принципиального свой­ ства. Они релятивны относительно тотальности проверенных и непроверенных диспозиций, пишет Куайн в очерке «Философский прогресс в теории языка». От этой неопределенности можно изба­ виться только посредством свободного выбора, в том числе и бессознательного, и с помощью аналитических гипотез перевода. Неопределенность, следовательно, не означает неосуществимости перевода, это скорее принципиальный вопрос бегства от коннота­ тов и «мифа о галерее».

Нельзя сказать, сколько устойчивых выражений необходимо сравнить, чтобы сопоставить слова туземца с нашими терминами. Еще меньше шансов для их отождествления с нашими инструмен­ тами предметных сопоставлений: артикулами, местоимениями, фор­ мами единственного и множественного числа, типами соединитель­ ных союзов, предикатами тождества. Элементы языкового аппарата взаимозависимы, и даже само понятие термина релятивно по отно­ шению к нашей культуре. Поэтому наша интерпретация фонетичес­ ких и поведенческих стимулов туземца может оказаться неестествен­ ной и произвольной. Нет сомнений, полагает Куайн, что конкурирующие системы аналитических гипотез могут быть адапти­ рованы как к тотальности вербального поведения, так и к тоталь­ ности диспозиций вербального поведения таким образом, чтобы специфицировать переводы бесчисленных и часто несопоставимых высказываний, ускользающих от независимого контроля.

2.6. Онтологическая относительность

Как критика редукционизма, так и мысленный эксперимент радикального перевода, спонтанно ведут к принятию холистской перспективы, в рамках которой смысл и содержание высказывания зависят от теоретического контекста Такую позицию Куайн назы­ вает онтологическим релятивизмом. С этой точки зрения нелепо говорить об объектах, как если бы они были независимы от наших дискурсов. Мы говорим о предметах, их качествах и отношениях, находясь внутри теорий. О «сущем как таковом», независимом от устанавливающих его языка и теории, ничего нельзя сказать. Запра­ шивать о предметных соответствиях независимо от системы концеп­ туальных координат — занятие такое же бессмысленное, как искать абсолютную скорость и местоположение какого-то тела Таким образом, Куайн порывает с онтологическими теориями и акценти­ рует внимание на онтологических «обязательствах» дискурса.

Конечно, пишет Куайн в работе «Логика и конкретизация универ­ салий», существующее в целом не зависит от того, как оно вписано в наш язык, однако именно от языка зависит, чем проговариваемое на самом деле является. В этом смысле «сущест^вать», т. е. быть предметом, есть не предикат, а ценность некоторой переменной. Это значит, что онтологическая приемлемость абстрактных или конкрет­ ных объектов основывается на приемлемости теорий и дискурсов по поводу этих объектов. «Коллекция», «класс», «ощущения», «вещь» и т. п. хотя и принадлежат к разным онтологическим областям, все же находятся на одном уровне. Их бытие Куайн сводит к определенной конструктивной операции «дискурсивных универсумов». Онтологи­ ческое пшостазирование в той или иной мере подразумевает некий компромисс концептуально-лингвистического характера.

«Специфицируя теорию, — пишет Куайн в книге “Онтологичес­ кая относительность”, — мы должны полно и подробно расписывать все наши слова, выяснять, какие высказывания описывают теорию и какие вещи могут быть приняты как соответствующие буквам предикатов». Таким образом, мы интерпретируем теорию относи­ тельно наших собственных слов и одомашненной теории, стоящей за словами. Но то, что фиксируется как предмет теории, относитель­ но и при желании может быть поставлено, в свою очередь, под вопрос. Нет смысла говорить о предметах теории помимо их интер­ претации одной или другой теорией.

Экономическая теория говорит о лицах с одинаковыми подхода­ ми, но ее предикаты безличностны. Чтобы растолковать онтологию экономической теории, следует найти некую фоновую теорию, в рамках которой была бы ясна тождественность личностей. Физичес­ кие объекты, большие и малые, силы, классы, стало быть, всего лишь

мифы. С эпистемологической точки зрения это «постулаты», срав­ нимые с гомеровскими богами. И физические объекты и боги, добавляет Куайн, различаются лишь по степени, но не по природе. И те, и другие входят в наше познание только как культурные постулаты.

Все же лучше верить в реальность физических объектов, чем гомеровских богов, ибо, с точки зрения эпистемологии, миф о физических объектах показал себя более эффективным по сравне­ нию с другими мифами, что позволило из потока опыта получить простую конструкцию. Равным образом абстрактные понятия — классы, классы классов и т. п. — не что иное, как те же мифы, что физические объекты или боги. Они, будучи не хуже и не лучше, различаются между собой способом трактовки сенсорного опыта.

2.7. На стороне материалистов

Типы сущностей, входящие в наше познание в качестве культур­ ных постулатов, Куайн отбирает как привержениц материализма «Я утверждаю, что только физические объекты, существующие вне

инезависимо от нас, реальны... Я не признаю существования умов

иментальных сущностей иначе, чем в виде атрибутов или активнос­ ти, исходящей от физических объектов, и, особым образом, от личностей». Личность — это тело. «У человека есть ощущения, чувства, он думает и верит в то или в это, но человек с душой и умом есть прежде всего живое тело».

Куайн принимает бихевиоризм с акцентом на внешние интер­ субъективные критерии в целях контроля ментальных терминов. «Бихевиоризм в моем случае, — пишет Куайн, — не говорит ни о том, что состояния, или ментальные события образуют часть наблюдаемого поведения, ни о том, что они могут быть объяснены поведением. Однако в поведении они манифестируются. Невроло­ гия дает основные объяснения. В терминах внешнего поведения мы специфицируем то, что хотим объяснить». Бихевиоризм неиз­ бежен в методологическом смысле, говорил Куайн в одном из интервью, ибо оснащает нас критериями. Для выделения невроло­ гического механизма и ментальных процессов интроспекции необ­ ходимы начальные точки отсчета, достаточно четкие и объективно верифицируемые. Неврология дает решение проблем с бихевио­ ристски установленными терминами. Как в медицине: причины инфекционных заболеваний связывают с микроорганизмами, од­ нако болезнь не отождествляют с ними. Куайн, следовательно, как монист и материалист не принимает дуализм души и тела. Отде­ ление одного от другого возможно разве что в сновидениях.

2.8. Натурализованная эпистемология

Эпистемологию Куайна можно обобщить следующими момен­ тами: субдетерминация теории со стороны логики и опыта (т. е. невозможность всех фактических очевидностей и логических ар­ гументов подтвердить или опровергнуть теорию окончательным образом); идея, что две противоречащие теории могут продемон­ стрировать равную фактическую очевидность; убеждение в том, что посредством концептуальной схемы предсказуем будущий опыт в свете опыта прошлого; мысль о том, что нельзя сопоставлять две теории с неконцептуализованной реальностью; акцент на гипотетико-дедуктивном методе; принятие двух кардинальных принципов эмпиризма: 1) любая научная очевидность есть по существу сенсорная очевидность и 2) принятие словесных сигни­ фикатов базируется на сенсорной очевидности, — а также критика редукционизма и аналито-синтетического разделения.

Такая эпистемология отвергает старые фундаменталистские пре­ тензии понять все процессы познания и способы приспособления к миру. Эпистемология, полагает Куайн, может стать главой психоло­ гии как естественной науки. Натурализованная эпистемология изу­ чает природные феномены и человеческий организм. Когнитивные процессы изучаются с точки зрения способа получения информации нашими рецепторами и того, как она обрабатывается мозгом.

Старая эпистемология пыталась контролировать в каком-то смысле естествознание, конструировать его из сенсорных данных. По новому сценарию эпистемология оказалась внутри естествозна­ ния как глава психологии. В человеческий субъект вкладывается определенное содержание, некий «input» (проливной дождь) упоря­ доченный в трехмерное пространство и эмпирически контролируе­ мое описание мира в его истории. Задача эпистемологии, таким образом, состоит в нахождении способов, посредством которых человек может проектировать науку на основе сенсорной информа­ ции, достигнутой опять же посредством той же науки.

2.9. Законные и бессмысленные философские вопросы

Если натурализованная эпистемология стала главой естествозна­ ния, то и философия для Куайна не что иное, как абстрактно теоретическая часть науки. Наука в широком смысле, пишет он, есть континуум, простирающийся, с одной стороны, от истории и инже­ нерии до философии и чистой математики, с другой стороны. «Физик говорит о каузальных связях определенных событий, био­ лог — о каузальных связях другого типа, философ же задается вопросом о каузальной связи вообще: что значит обусловленность

одного события другим?» Физик говорит об электронах, матема­ тик — о бесконечной серии числовых множеств, философ — о том, какие типы вещей составляют в комплексе мировую систему.

Как неосмысленные отвергает Куайн древние метафизические вопросы: почему существует мир и как начиналась жизнь? Как зародились мир и жизнь — эти проблемы из области физики, астрономии и биологии. Однако любой ответ относительно смысла вселенной и жизни будет лишен смысла. По мнению Куайна, есть два класса законных проблем — онтологические и предикативные проблемы. Первые — общие вопросы о том, какие есть типы вещей и в чем заключается понятие «существовать». Вторые — предика­ тивные вопросы о том, каким типам вещей осмысленно приписы­ вать существование. К существующему и осмысленным вопросам по поводу существующего мы можем прийти только посредством науки в широком смысле слова. «Научная истина по поводу физических объектов — есть все же истина, даже если она создана человеком. Мой натурализм не признает никакой другой более высокой истины, чем та, которую ищет наука.. Мы находимся внутри данной наличной системы. Конечно, наша система меня­ ется. Когда она меняется, мы говорим, что истина меняется вместе с ней, что мы должны лучше подучиться и исправить ошибочные представления. Слово порядка есть фаллибилизм, а не реализм. Фаллибилизм и натурализм».

3. МОРТОН УАЙТ И БУНТ ПРОТИВ ФОРМАЛИЗМА

3.1.Жизнь и творчество

Мортон Уайт (Morton G.White) родился в Нью-Йорке в 1917 г. Он преподавал в университетах Пенсильвании, Колумбии, Гарварда

иПринстонском институте. В 1955 г. под его редакцией вышла книга «Эпоха анализа» (антология философских текстов Карнапа, Рассела, Витгенштейна, Мура, Кроче, Сантаяны, Бергсона, Гуссерля, Сартра

иУайтхеда).

Наиболее значительной работой Уайта стала опубликованная в 1949 г. книга «Социальная мысль в Америке. Бунт против формализма». В ней мы найдем не только историю идей (1880—1930) в Америке, но и обстоятельную критику формализма в области философии, экономики, социологии, права, историографии. В другом сочине­ нии — «Кновому воссоединению в философии» (1956) — Уайт называет наиболее важными тенденциями нашего столетия аналитическую,

эмпиристскую философию и прагматизм. Вера в существование незыблемой скалы в качестве гносеологического основания, пишет он в книге «Религия, политика и высшее образование* (1959), есть одна из самых больших химер западной мысли.

Нельзя не отметить вызвавшую немало споров книгу Уайта

«■Основы исторического познания» (1965). И позитивисты (Юм, Конт, Милль), и идеалисты (Цильтей, Кроче, Коллишвуд), по Уайту, преувеличивали аспект исторического поиска (мотивируя тем, что историк, регистрируя факты, попадает в зависимость от ценност­ ных суждений). Несогласен Уайт и с точкой зрения, согласно которой модель исторического объяснения состоит из общих за­ конов и начальных условий (у Гемпеля, например). Он защищает позицию так называемого «экзистенциального регуляризма»: исто­ рические трактовки используют экспликативные обобщения, по­ лученные индуктивным путем из некоторого набора случаев, ценность полученных обобщений зависит от определенного кон­ текста, неуниверсального и прагматического по характеру.

3.2. Анализ и защита либеральной мысли прагматической ориентации

Уайт попытался выделить процесс формирования и развития основных понятий Ч. Бёрда, Дж. Дьюи, О. У. Холмса, Дж. Г. Ро­ бинсона, Т. Веблена и подвергнуть их критическому анализу. Обнаружив множество критической литературы, направленной против либеральной традиции (например, Р. Нибура и У. Липпмана), Уайт решил написать книгу в поддержку либерализма. Вместе с тем, полагал он, не следует идти по пути обскурантизма и консерватизма, всегда лишь компрометировавших светские формы либерализма в области философии, политики и этики. Я не сочувствую Нибуру, писал Уайт в книге «Бунт против формализма», и его использованию гегельянского метода объяснения противоре­ чий, и мне жаль, что Липпман вновь говорит об антикварной теории сущностей и естественно-правовой доктрине вместо того, чтобы решать неотложные проблемы нашего времени.

3.3. Бегство от формализма и погружение в конкретную историю

Наиболее эффективные результаты, по мнению Уайта, были получены в рамках философской традиции, которую представляют Веблен, Бёрд, Холмс, Робинсон и Дьюи. Прагматизм, инструмен­ тализм, экономический детерминизм и юридический реализм объе­ диняет неприятие крайностей формализма и постоянный контакт с реальностью, с тем, что живет и развивается.

Двадцатый век стал веком истории, эволюционистской биологии, психологии, экономики, юриспруденции и социологии. Неудиви­ тельно, что в век Гегеля, Конта, Дарвина, Спенсера, Маркса и Кроче американские интеллектуалы объединились против формализма. Абстрактной логике, математике, дедукции и механике недоступен стремительный ритм течения жизни. Философ Джон Дьюи (1859— 1952), юрист и судья Оливер Уэнделл Холмс (1841—1945), социолог Торнстейн Веблен (1857—1929), разделавшись с остатками логичес­ кого формализма, заявили, что жизнь науки, экономики и права обязана своим рождением не логике, а опыту и социальной чувст­ вительности.

Джеймс Гарвей Робинсон сфокусировал внимание на общенауч­ ном характере исторического исследования в тех случаях, когда не стоит задача утешать или развлекать читателя. Истинная цель исто­ риографии состоит в том, чтобы освободиться от морализма и эстетизма. Историю следует наконец понять как общий рассказ о судьбе самых разнообразных человеческих начинаний.

Чарльз Бёрд, в свою очередь, показал, что официальные события неотделимы от множества других реальных событий и действий не столько правительства, сколько рядовых граждан. Робинсон и Бёрд пришли практически к тем же выводам, что и Дьюи. Это говорит об устойчивости прагматистского климата в американской культуре, главное в котором — обаяние истории. Корифей социологической юриспруденции и историк права Холмс, социолог и экономист Веблен, политолог Бёрд, Робинсон и Дьюи, определявший свою философию то как «эволюционистский натурализм», то как «куль­ турный натурализм», — все они, по мысли Уайта, обращены к жизни, опыту, процессу роста, функциональности и контексту. Решитель­ ная атака на абстрактный формализм подкреплялась у них внима­ тельным анализом эволюции экономических и социальных фактов. Благодаря их усилиям был развенчан взгляд на конституцию с формально юридической точки зрения. Трудно не согласиться со ставшей афоризмом мыслью Холмса: «Жизненность права следует искать не в логике, а в опыте».

3.4. Теоретическое основание критики формализма

Социальные конфликты способствовали усилению критики фор­ мализма. Так, например, Веблен обратил внимание на структуру потребления, отметив, что крупные состония есть не что иное, как балласт для экономического прогресса Дьюи (за ним Бёрд и Робин­ сон) проанализировал деликатные отношения между наукой и мо­ ралью и попытался освободить их от теологических предрассудков.

Восстание против формализма, по мнению Уайта, объединило не­ сколько доктрин, указавших на необходимость подлинно моральной философии. Вот некоторые из доктрин:

1. Инструментализм. Идеи, полагал Дьюи, суть проекты дейст­ вий, а не отражение реальности. Любая форма дуализма обречена. Лучший способ решения проблем —разумный. Философию следует освободить от метафизики, чтобы сделать ее конструктивной.

2.Институционализм Веблена В нем сошлись связующие нити между экономическими институтами и другими аспектами жизни.

3.Юридический реализм Холмса отверг концепцию права как собрания абстрактных законов. Право эволюционирует и потому нуждается в соответствующей интерпретации. Его материал, по большей мере, — судебные факты.

4.Вклад Бёрда, по оценке Уайта, состоит в изучении тех эконо­ мических сил, которые определяют социальное ускорение и унифи­ цируют цивилизационный процесс.

5.«Новая история* Робинсона — это прагматистский взгляд на историю как инструмент, объясняющий настоящее и помогающий контролировать будущее.

4. НЕЛСОН ГУДМЕН: ПАРАДОКСЫ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ, ПЛЮРАЛИЗМ

ИКОГНИТИВНЫЙ ХАРАКТЕР ИСКУССТВА

4.1.Жизнь и сочинения

Нелсон Гудмен родился в Соммервилле (Массачусетс) в 1906 г. Закончив Гарвардский университет, он преподавал в различных университетах. С 1967 г. он профессор Гарварда (в настоящее время — почетный профессор). «Всю жизнь, — писал он, — я прожил между философией и искусством, и лишь теперь написал бы что-нибудь, объединив эти две сферы. Я все более убеждаюсь в том, что озарение в науке сродни вдохновению в искусстве».

«Структура видимости» (1951), хотя и вписана в традицию эмпиризма, чужда позиции Карнапа и других позитивистов. «Факты, вымысел и прогноз» (1954) — другую работу Гудмена — X. Патнэм назвал самой парадоксальной в современной классике. Общую теорию символов мы находим в книге «Языки искусства» (1968). В ней Гудмен развенчивает «деспотическую дихотомию» когнитивного и эмоционального и доказывает корневое тождество

эстетического и научного опыта. В сочинениях «Проблемы и про- екты» (1972) и «Пути создания мира» (1978) Гудмен полемизирует с интуитивистами: структура мира, полагает он, зависит от того, как мы его трактуем и что из него делаем.

4.2. Онтологический релятивизм и методологический номинализм

Понятия онтологического релятивизма и методологического но­ минализма мы находим в работе Гудмена «Структура видимости». Напомним, что Карнап в «Логической конструкции мира» говорил о приоритете эпистемологии над элементарным жизненным опытом. Онтологический релятивизм оспаривает эту позицию. Конструкти­ вистские системы, пишет Гудмен, могут быть основаны на самых различных предпосылках. Важно понять, что нет экстралогических данных, подобных нерушимой скале, опираясь на которую можно создать надежную реконструкцию логико-философского знания. Нет «данных», которые бы так или иначе не были истолкованы через призму комплекса привычек и предрассудков. Поскольку основание недосягаемо, то вполне объяснима и множественность систем ре­ конструкции знания. Физикалистские, как и феноменологические, системы одинаково правомерны. Релятивист и антифундаменталист Гудмен высказывается в пользу концепции номинализма. «Номина­ лист описывает мир как состоящий из индивидуального, таких единиц, что любые две из них, распавшись, никогда не соединятся вновь».

4.3. Парадоксы подтверждения

Анализ типов связей привел Гудмена к мысли, что так называе­ мые естественные законы суть те, которые в состоянии вывести следствие на основе посылок и описания соответствующих условий. И все же есть закон, принимаемый как истинный до того, как будут проанализированы и определены все подпадающие под него случаи. Каким образом это возможно? Как перейти от известного к неиз­ вестному, от прошлого к будущему? Другими словами, где гарантии, позволяющие проецировать известное на неизвестное, более широ­ кое, выходящее за рамки проверенного?

Гудмен, кроме того, отмечает, что дефиниции, подтверждающие гипотезу посредством наблюдаемых случаев (предложенные, напри­ мер, Карнапом и Гемпелем), приводят к парадоксальным выводам. Вот как Гудмен аргументирует свою мысль. Предположим, что все изумруды, взятые на момент Г, зеленого цвета. Все наблюдения, доступные нам, подтверждают эту гипотезу. Однако введем предикат