2. Обе светлые, но неодинаковым светом: Полина и «Летучая мышь»
Полина – не первый мистический женский образ. На подступах к нему были «эта женщина» из «Тутанхамона», где-то рядом с ним – «Сестры печали» (сильно «переработанные» по сравнению с их прототипами – «Sisters of Mercy» Леонарда Коэна; главное отличие от прототипа, по-моему, – в противопоставлении «сестер печали» «женам радости»1). А на предыдущем этапе («Чужой земли», 1991 г.) – того времени, когда «Наутилус» сильно «болтало», – «Летучая мышь».
У «Летучей мыши» много общего с будущей Полиной: «Светла как печаль безмятежна как сон», – но она совсем в другом роде, весьма неопределенном, как и другие персонажи «Чужой земли»:
ведьма или ангел птица или зверь
<...>
смерть или спасенье свет ты или тьма
если не вернешься я впервые узнаю
как сходят с ума
Конечно же, она оказывается еще и частью авторского «Я» – чем-то вроде обладателя (обладательницы) его души (см. весь сюжет этой истории про «Летучую мышь»).
Полина – тоже светла... и в то же время несветла:
в ее хрустальной спальне постоянно светло
– это правда, но в то же время ее «сонные глаза» еще только «ждут того кто зажжет в них свет», и в самой «комнате Полины нерешительно мнется рассвет»...
И Полина – это никакое не «Я». Она – главное в жизни, но совершенно НЕ от этой жизни:
я люблю тебя за то
что твое ожидание ждет
того что никогда не может пpоизойти
Она – интересней этой жизни, но не только не часть «Я», но, пожалуй, интересней и самого «Я»:
я знаю тех кто дождется
и тех кто не дождавшись умpет
но и с теми и с дpугими
одинаково скучно идти
я люблю тебя за то
что твое ожидание ждет
того что никогда не может пpоизойти
<...>
и мне не жалко того что бесконечен мой путь
Полина – по-настоящему неотмирный образ, а не какая-нибудь заурядная бесовщина, плод самокопания, «душа поэта» или прочий ширпотреб лирической поэзии. Полина имеет другой масштаб:
утpо Полины
пpодолжается сто миллиаpдов лет
В этом масштабе она делается абсолютно недостижимой; ее «ожидание ждет того что никогда не может произойти», но по сравнению с этим невозможным «одинаково скучны» те, кто ждут – и дождутся – возможного, а также те, кто ждут – и не дождутся – какого-нибудь другого, но тоже возможного... или невозможного... но не Полины. Полина – даже за пределами возможного и невозможного (то есть нереального): она реальна, но такой реальностью, по сравнению с которой – если немного продолжить логику текста – вся прочая реальность нереальна. Но она дает о себе знать тому, кому «одинаково скучно» все остальное – все остальное, кроме нее. Собственно, после сказанного сейчас уже ясно, что о Полине надо писать «Она», «Нее» и т. д. – всё с большой буквы.
3. «Госпожа, что ты здесь делаешь?»
Пришло время задать этот вопрос (Ерма, Пастырь, видение I, 1). Ответ на него может быть только тот, который получил Ерма в самом начале II в. по Р. Х. Мы вернемся к нему в конце, а пока что убедимся, что Полина – та же самая госпожа, которая явилась Ерме и не только ему. На языке христианском она называется Церковь (и в таком – женском – образе Она является Ерме; подобный же образ в гл. 14 так называемого 2-го Послания к Коринфянам св. Климента Римского и в некоторых других раннехристианских текстах), на языке более ветхозаветном – Сион (так в Апокалипсисе Ездры = 4 Ездры латинской Вульгаты = 3 Ездры славянской библии), или небесная Скиния (в разных христианских и дохристианских иудейских откровениях), или Новый Храм (у пророка Иезекииля, гл. 41–47). Она же – девушка Асенеф, персонаж античного «романа» (а в действительности – символической и мистической) Повести об Иосифе и Асенеф.
Церковь имеет образ женщины, но вид ее переменчив (см. Ерма, Пастырь, видение III, 11–13). Она является старицей – «потому что дух ваш (христиан) обветшал и ослабел, и не имеет силы от грехов ваших и сомнений сердца»; она немедленно молодеет, когда слышит хотя бы о надежде на обновление духа ищущих ее людей; наконец, она бывает совсем молодой, «прекрасной, веселой и лице ея светло» – от радости тех, чей дух обновляется покаянием.
Полина – юна и прекрасна, но лице ея не светло: она ждет того, кто зажжет в ее глазах свет... пожалуй, даже электрический свет, который включают, входя в комнату: она ждет тех, кто войдет в Церковь (в мистическом смысле).
Полина уже радуется о надежде, но еще не радуется об исполнении надежды. Эта надежда неисполнима: для человека дойти до Церкви – это именно «то, чего никогда не может произойти». Для такой встречи нет и не будет места в мире. Но для того, кто захотел – пусть еще не смог – от мира отречься, сразу открывается другой вид...
Лирическая поэзия тоже претендует на что-то подобное. Но все, что она может, – это «а дома совсем другое кино» («Взгляд с экрана»). Это, как и все прочее, «не дает ничего, кроме будничных утренних драм», самая последняя из которых наступит при всеобщем утре воскресения мертвых.
Однако перестав смотреть то одно, то другое кино, можно увидеть действительно другое – то, что уже не кино:
утpо Полины
пpодолжается сто миллиаpдов лет
и все эти годы я слышу как колышется гpудь
и от ее дыханья в окне запотело стекло
Вне этого мира с его профанным временем видна другая жизнь, другой источник света («свечи в канделябрах ночей»), другой источник жизненного тепла, лучше же сказать – самой жизни.
Небесная Церковь (или Скиния, или Храм) так и является: как свет посреди тьмы (таково было и явление «Скинии Давидовой», которой надлежало «пасть» и «восстать», – Тела Христова в Преображении на Фаворе), как вечный источник (бьющий из Святого Святых Иезекиилева Храма и напояющий всю вселенную – «слезы Полины превратились в бесконечный ручей»). Наконец, руки Полины – как постоянное пение: Церковь в видениях сама никогда, кажется, не поет, но поют перед престолом Агнца (в Апокалипсисе Иоанна) «песнь нову» все члены Церкви (Апок. 5, 8–10) – чем это не «руки»?
Но о тепле можно, скорее, догадываться, чем его чувствовать, а свет из хрустальной спальни Полины – достаточный, чтобы внутри было постоянно светло, – на пороге спальни видится как свет рассветный. Переступить ли порог, ведущий от рассветных сумерек к настоящему свету, – дело покаяния. Но именно это дело остается неназванным и, может быть, неопознанным.