Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Эстетика народной жизни

го века один из самых могущественных толчков, чье слово за обиженных природою и жизнию, сказавшись сначала великим художественным типом Квазимодо, завершилось глубокомысленным и пламенным, но все-таки рефлективным сочинением фигуры Вальжана, — того самого поэта, который любил

илюбит преимущественно — в уродстве ли нравственном (Лукреция, Машенька де-Лорм) или физическом (Квазимодо, Трибуле), в унизительных ли социальных положениях (Рюи Блаз) —добиватьсяотдушичеловеческойеевечныхсвятыньи лирически торжествовать их цельность и неприкосновенность, их победу над ското-человеческим, — того самого, пожираемого жаждой идеала, хотя идеала перед собой и не имеющего, Гюго, которому чернь литературная приписывала между прочими нелепостями две нелепых формулы: «le beau с’est le laid»

и«l’art pour l’art»42...

Все это, пожалуй, и так, скажешь ты, но «к чему же гибель сия бысть?» — к чему же, дескать, ты заговорил и о книге Гюго, и о нем самом, когда собрался парадоксальными принципами органической критики проверять исторический ход нашего умственного и нравственного развития, выразившегося в преемстве различных литературных направлений?

Но ведь нет тоже действия без причины, по крайней мере, так думалось всеми, кроме Стюарта Милля43, предполагающего возможность и таких миров, где действие не связано с причиной, и доселе, несмотря на Стюарта Милля, большею частию мозгов человеческих так думается. Не имея поводов предполагать в тебе особенного сочувствия к логике весьма, впрочем, замечательного английского мыслителя, я надеюсь, что ты и в моем начале предположишь какую-либо причину.

Ну и утешься... Причин две целых. Одна — самая книга; другая — впечатление, которое книга должна, по законам человеческого мышления, сделать на наших, собственно наших,

доморощенных мыслителей.

Книга сама по себе — гениальное уродство, в котором о самом Шекспире едва ли найдется листа два печатных; книга по постройке чудовищная и обманывающая читателя на каж-

171

А. А. Григорьев

домшагу,книга,гденапрасносталбыктоискатьобычнойучености и где найдет он громаднейшую, неимовернейшую ложь там, где вовсе ее не ожидает; где увидишь — как справедливо заметил в своей первой статье о Шекспире один из молодых друзей наших44 — бессознательные и обусловленные национальностью автора пропуски целых полос шекспировского творчества — как, например, мир его исторических драм, — и найдешь глубочайшие прозрения в областях, которые рыты и перерыты разными мыслителями. Таков, например, анализ натуры Гамлета и пластов, лежащих в ней один на другом; разъяснение созерцания Гамлетом жизни сквозь пласт ошеломившего его сверхъестественного события — и пребывания героя в каком-то полуопьянелом, полуясновидящем состоянии; такие найдешь, говорю, прозрения, что двадцать пять немецких профессоров засиживай такую область, все вместе в двадцать пять лет не выдумают такой глубокой и вместе простой мысли. Ну, хоть бы, например, глубокое историческое разъяснение двойственности действия — одного основного и сильного, другого как бы рефлектирующего первое и пожиже (Лир и Глостер) — общим характером двойственности творчества времен Реставрации. Или хоть бы прелестнейшее — да мало того прелестнейшее — гениально вернейшее и глубочайшее сравнение громадной постройки трагедии о Лире, как подставки для парящего над нею светлого образа Корделии — с постройкою Севильского собора какого-нибудь, которого громада — в сущности подставка для парящего над ним ангела. Вот эти-то проблески молний гения в насиженных сотнями филистеров местах и замечательны особенно в странной книге по отношению к Шекспиру, хотя, с другой стороны, нисколько не удивительны тому, кто видит в Гюго величайшего выразителя современного западного человечества. Одним каким-нибудь словом Гюго херит обтрепанного, засиженного «героя безволия» Гамлета, сочиненного немцами; и восстановляет полный мрачной поэзии шекспировский английски-сплинический образ; каким-нибудь словом вроде «Romeo — се Hamlet de l’amour»45 херит он какой-то полубабий образ, созданный по-

172

Эстетика народной жизни

требностями итальянских композиторов и досугом филистеров, и делает совершенно понятным, что и великорослый мужчинища Макреди и неловкий мужик Мочалов играли (да еще как!) Ромео; возвращает фигуре шекспировского героя тот зловещий свет, которым облита она с третьего акта трагедии...

Да это я так, наугад, на выдержку беру, а мало ли любопытных штук найдется в крайне любопытной уродливой книге!

Потомуповторяю:онахотьиуродство,дагениальнейшее из гениальных.

Но прежде всего тем ужасно любопытна эта книга, что она, как книги Карлейля, проникнута верой, жаждою, и полна пламенным, хотя тщетным, исканием идеала.

А уж как в искусство-то верит — ведь это просто, с точки зрения наших, собственно наших доморощенных мыслителей, должно быть просто «смеху подобно»! Страшнейшей эрудицией и остроумнейшими сближениями Гюго, например, на нескольких страницах доказывает, как вечно и непеременно искусство, и как — боюсь вымолвить — все ветреничала, менялась наука... А как против живота-то, или попросту брюха, столь дорогого нашим, собственно нашим доморощенным мыслителям, вопиет!.. Нет... я не удержусь, я выпишу эту удивительную тираду о брюхе по поводу Рабле.

«У всякого гения есть свое изобретение или открытие. Рабле тоже нашел находку — брюхо. Есть змей в человеке, это — желудок. Он искушает, предает и наказывает. Человек, существо единое как дух и сложное как человек, получил для себя в земную задачу три центра: мозг, сердце, брюхо; каждый из этих центров священ по великому свойственному ему на- значению:умозга —мысль,усердца —любовь,убрюха —от- чествоиматеринство.Feriventrem46,говоритАгриппина.Катерина Сфорца, когда ей грозили смертию детей, находящихся у врагавзалоге,показалабрюхосзубцовРиминийскойкрепости и сказала врагу: «Вот откуда выйдут другие». В одну из эпических конвульсий Парижа, женщина из народа, стоя на баррикаде, показала войску голое брюхо и закричала: «Бейте своих матерей!» Солдаты издырявили пулями это брюхо. У брюха есть

173

А. А. Григорьев

свой героизм; но от него же ведь истекают в жизни разврат, в искусстве —комедия.Грудь,гдесердце,имеетвершинойголо- ву: оно же — фаллус. Брюхо, будучи средоточием материи, — в одно и то же время и наслаждение наше, и опасность: оно содержит в себе и аппетит, и пресыщение, и гниение. Привязанности и сочувствия, прививающиеся к нам в нем, подвержены смерти: эгоизм сменяет их. Внутренности весьма легко изменяются в кишки. Но когда гимн опошляется, когда строфа обезображивается в куплет — дело печальное. Зависит это от скотины, которая в человеке. Брюхо в сущности и есть эта скотина. Падение, по-видимому, его закон: что вверху начинается песнью песней, то внизу кончается гнусностью. Брюхо — животное, это свинья. Один из отвратительных Птоломеев прозывался «брюхо», Physcon. Брюхо для человечества — страшная тяжесть: оно ежеминутно нарушает равновесие между душой

ителом. Оно пятнает историю. Оно ответственно за все почти преступления. Оно — вместилище пороков. Оно указывает Тарквинию ложе Лукреции, оно кончает тем, что заставляет рассуждать о соусе под рыбу этот сенат, который ждал Бренна

иослепил изумлением Югурту. Оно дает совет разорившемуся развратнику Цезарю перейти Рубикон. Перейди Рубикон — как с долгами-то отлично расплатишься! Перейди Рубикон — женщин-то сколько будет! обеды-то какие! И римские солдаты входятвРимскриком:Urbani!clauditeuxo-res;moechumcalvum adducimus47 (граждане! запирайте жен...). Аппетит развращает разумение. Похоть сменяет волю. Сначала как и всегда — еще есть некоторое благородство. Это оргия. Есть оттенок различия — напиться и нахлестаться. Потом оргия превращается в кабачныйзагул.Наместе,гдебылСоломон,очутилсяРампоно. Человек стал штофом водки. Внутренний поток темных представлений топит мысль; потонувшая совесть не может более подать знака пьянице-душе. Оскотение совершилось. Это даже уж и не цинизм: пустота и скотство. Диоген исчез; осталась только его бочка. Начинают Алкивиадом, а кончают Трималкионом.Довершено.Ничегобольше:нидостоинства,нистыда, ни чести, ни добродетели, ни ума: животненное наслаждение

174

Эстетика народной жизни

напрямки,грязьнаголо.Мысльраспадаетсявусыплении;плотское потребление поглощает все: не выплыло даже и остатков великого и властительного творения, обитаемого душою; да простят нам это слово — брюхо съело человека. Конечное состояние всех обществ, в которых померк идеал. Это выдается за счастие и называется округлением. Иногда даже философы ветрено помогают этому унижению, влагая в учения материализм, живущий в совестях. Это приведение человека к скоточеловеку — великое бедствие. Его первый плод — видимая подлость везде, на всех верхах: продажность судьи, симония жреца, кондотьерство солдата. Законы, права и верования —

навоз. Totus homo fit excrementum48. В XVI веке все учреждения прошлогодотогодошли;Раблесхватываетэтоположение;свидетельствует его; отмечает это брюхо, которое — мир. Цивилизация — только масса; наука — материя; религия ожирела; у феодализма не варит желудок; у королевской власти одышка. Рим, старый разжиревший город — здоровье это или болезнь? Может быть, это просто толщина, может быть — водяная; вопрос. Рабле, медик и жрец, щупает пульс у папства. Он качает головойиразражаетсясмехом.Оттоголи,чтожизньоннашел? нет, оттого что почувствовал смерть. Оно почти умирает. Когда Лютер преобразует, Рабле грохочет. Который быстрее идет к цели? Рабле грохочет над монахом, грохочет над кардиналом, грохочет над папой: смех пополам с хрипеньем. Погремушка звонит в набат. Ну что же? будем смеяться. Смерть сидит за столом. Последняя капля пьется с последним вздохом. Агония на пиру, да ведь это отлично. Старый мир пирует и лопается. И Рабле воцаряет династию животов: Грангузье, Пантагрюэля и Гаргантюа. Рабле — Эсхил жранья, что не мало, когда подумаешь, что жрать значит пожирать, что помойная яма стала бездной. Ешьте же, милостивые государи, пейте и кончайтесь. Жизнь — песня, смерть — ее припев. Другие вырывают для развращенного рода человеческого подземные страшные темницы; насчет подземелий этот великий Рабле своего мнения и довольствуется погребом. Эту вселенную, которую Данте сослал в ад, Рабле запирает в кухню. В этом и вся его книга.

175

А. А. Григорьев

Семь кругов Алигьери сжимают эту громадную винную бочку. Взгляните внутрь, вы их там увидите в виде семи смертных грехов. Папство умирает от несварения желудка, — Рабле выкидываетколенце.КоленцеТитана.Пантагрюэлевскаярадость грандиозна не меньше юпитеровской веселости. Челюсть против челюсти, челюсть феодальная и сацердотальная49 жрет, — челюсть Рабле смеется. Кто читал Рабле, у того вечно перед глазами строгая очная ставка: на маску теократии сурово, пристально глядит маска комедии!..»

Надеюсь, по свойственной тебе чуткости ты опять-таки подразумеваешь, что не без намерения сделал я эту длинную выписку, не без причины усердствовал переводить с возможной точностью эту мрачную, своеобразно колоритную, возвышеннейшую по мысли, и до цинизма, свойственного гениям, нагую картину.

Вот бы «пища сатирическому уму» наших пророков брюха, — подумал я, даже и в первый раз читая это место. Не смешно ли в самом деле? человек против брюха вооружается! Да мало того: человек потом в принцип обращает, что искусство должно стремиться к перестановке человеческого средоточия из брюха в сердце и мозг; человек наивнейшим и вместе наглейшим образом верит и, на основании крайней веры проповедует, что для масс «хлеб животный», подаваемый небом в виде стремления к идеалу, выражающемуся в искусстве, — чуть ли не важнее обыкновенного хлеба...

«Душа человеческая, — говорит еще Гюго в другом месте своей книги, и это очень стоит сказать в настоящую минуту, — еще более нуждается в идеальном, чем в реальном».

«Реальным только живется, — идеальным существуется. Угодно ль знать разницу? Животные живут, — человек существует».

«Существовать — это понимать. Существовать — это улыбаться настоящему, — это смотреть выше стены на будущее. Су- ществовать —этоиметьвсебевесыивеситьнанихдоброизло. Существовать — это иметь укорененными в сердце справедливость,истину,разум,преданность,честность,искренность,здра-

176

Эстетика народной жизни

вый смысл, право и долг. Существовать, это знать, чего стоишь, что можешь, что должен. Существование — это совесть. Катон не вставал перед Помпеем. Катон существовал».

«Словесность посвящена в тайны цивилизации, поэзия посвящена в тайны идеала. Вот почему словесность — потребность обществ. Вот почему поэзия — жажда души».

«Вот почему поэты — первые воспитатели народа». «Вот почему надо переводить, растолковывать, издавать,

печатать, перепечатывать, литографировать, стереотипировать, раздавать, выкрикивать по площадям, разъяснять, читать, распространять, давать всем, продавать дешево, продавать только что за свои, продавать ни за что, наконец, всех поэтов, всех философов, всех мыслителей, всех выразителей величия души».

Анахронистическим, смешным — даже вредным и потому достойным всякого порицания и даже преследования — явлением должна быть книга великого западного поэта с точки зрения материалистов-мыслителей, если действительно брать всерьезэтуточку,помимотаинственнойинамозолившейглаза фразы «когда настанут новые экономические отношения».

Вопрос, конечно, прежде всего о том: можно ли брать всерьез эту точку, и сами они берут ли ее всерьез? Но если только хоть in abstracto50, хоть для шутки, на минуту даже — взять всерьез исходные точки того странного брожения, которое, пожалуй, может быть окрещено известными выражениями Гоголя: белиберда, Андроны едут, сапоги всмятку, — т.е. если взять всерьез как нечто установленное, догматическое, — и литературный терроризм г. Варфоломея Зайцева, и отречение талантливого г. Писарева от искусства и литературы, «как от сатаны и всех дел его», и изумительные экономические «андроны» г. Соколова, и «сапоги всмятку» г. Антоновича51... на основании всегоэтогокниги,подобныекнигеГюго,должныбытьпозорно обличаемы, преследуемы, осмеиваемы — даже позоримы.

Ну вот почему я и обратился к тебе прежде всего с вопросом Репетилова:

Читал ли ты? есть книга...

177

А.А. Григорьев

иты, пожалуй, мог бы мне ответить репликой Чацкого:

Аты читал? задача для меня!

потомучтовывсе —иты,иС.,иА.,иД.52 упрекаетеменянередко в том, что я мало читаю современного, мало слежу за «знамениями времени». Ну — каюсь — я точно весьма многого не читал, что писали г. Чернышевский, г. Антонович, даже покойный Добролюбов, — многого очень и не знаю; но я решительно не думаю, чтобы я был в потере: я с наслаждением читаю гг. Варф. Зайцева, Шелгунова53, белиберду г. Соколова, вопиющие «андроны» г. Г-фова54, автора изумительнейшей статьи «Любовь и нигилизм»,читаютех,которыеписалина основании означенных мыслителей и которые, если опять-таки брать всерьез исходные точки «андронического» учения, пошли несравненно дальше; потому те ведь и правее, кто новее, и за ними будущее, как недавно выразился г. Писарев. То есть если идти еще дальше, то собственно будущее за еще будущими и т.д. usque ad infinitum.

Явное дело, что всех сих наших, собственно наших до-

морощенных мыслителей — я вызываю смеяться над книгой великого поэта, и, если они принимают всерьез свои исходные точки, — они должны глумиться над нею.

Надо всем в ней они должны глумиться: и над основною ее мыслию, над признанием за искусством величайшего и важнейшего значения в жизни человечества, и над верою в душу человека, и над пожирающею всю ее, эту книгу, жаждою идеала, и над ее мистически пантеистическими формулами, над этим царящимвкнигеоб«Иовеинадголовоюего»«страшнымсолнцем Аравии, воспитателем чудовищ, увеличивателем зол, обращающим кошку в тигра, ящерицу в крокодила, свинью в носорога, ужа в боа, крапиву в кактус, ветер в самун, заразу в чуму»55, над этими типами, «новыми Адамами», и, наконец, над этою пламенною верою в безграничность жизни и ее творчества.

«Нет, — обращается к ней поэт, — ты не кончена. Нет передтобоюпреграды,предела,границы;нетутебяоконечности, как у лета зимы, как у птицы усталости, как у водопада бездны,

178

Эстетика народной жизни

как у океана полюсов, как у человека могилы. Ты не имеешь оконечности. Не тебе можно сказать: «не пойдешь далее»; а ты говоришь это. Нет! ты не истощаешься. Нет! твоя количественность не умаляется; глубина твоя не мелеет; творчество твое непрекратимо; нет! неправда, что в твоей необъемлемости виднелась уже прозрачность, возвещающая конец; чтобы сквозило затобоючто-то,чтоуженеты.Что-то?Ночтоже?Препятствие. Препятствие чему? Препятствие творчеству! Препятствие имманентному! Препятствие самосущему! Какая дичь!»

«Когда ты слышишь людские речи: «Вот до чего, дескать, только может дойти жизнь. Не требуйте от нее большего. Тамто вот началось, — тут-то вот останавливается. В Гомере, в Аристотеле, в Ньютоне — она дала вам все, что у нее было. Оставьте же ее в покое теперь. Она вся вылилась. Не начинать же сначала. Могла сделать раз — не может два раза. Вся она истратилась вот на такого-то человека. Нет уже достаточно безграничного, чтобы создать подобного человека». Когда ты слышишь все это, если бы, как они, была ты человеком, ты усмехнулась бы в своей страшной глубине; но ты не в страшной глубине, — ты любовь, и у тебя нет усмешки».

«Чтобы ты поражена была охлаждением! чтобы ты престала! чтобы ты прервалась! чтобы ты сказала: стой! Ты!.. Чтобы ты должна была отдыхать! Нет! каков бы ни был человек, тобой созданный, — ты ведь жизнь. Если этой бледной толпе живущих есть чему удивляться или чего пугаться перед лицом неведомого, так тому и того разве, что не видать, когда иссякнет творческая сила, когда обесплодеет вечно рождающая способность; тому и того, что вечно стремятся одно за другим изумляющие явления. Ураган чудес веет бесконечно. День и ночь феномены в тревоге возникают вокруг нас отовсюду и, — что есть не меньшее чудо, не возмущая величавого покоя Верховного бытия. Тревога эта — гармония».

«Громадные концентрические воды всемирной жизни не имеют берегов».

С особенной сластью привожу я эти восторженные гимны жизни, хотя, конечно, знаю хорошо и слабую их сторону.

179

А. А. Григорьев

Слабая сторона, впрочем, — не внутреннее глубокое их содержание, а внешняя, излишне напряженная, страстная форма выражения. Но таков уж западный человек, — таковы и его представители в мысли и чувстве. Таков, несмотря на математическую точность формул в первоначальной своей системе, светоноснейший мыслитель Запада, Шеллинг, — таково совершенно параллельное ему в области искусства явление, называемое Виктором Гюго, — таково и светозарное отражение лучей Шеллингова гения на англосаксонской почве, называемоеКарлейлем.Естьнечтостихийное,пороюбессознательное, как стихия, порою даже темное как бездна, в этих параллельных, конгениальных отражениях великого света, воссиявшего в начале века идеею натурфилософии и далеко еще не закончившего свою громадную задачу, которой бессознательно служили и служат: и голая диалектика логического мышления гегелизма, приведшая к «все — ничто», к «абсолютному ничто»; и слепой материализм, свирепствующий в наше время. Недаром же, конечно, умы истинно глубокие — хоть бы у нас покойныйХомяковиегошкола,иглубокомысленный,отчасти тоже несколько стихийный А. Бухарев, автор наделавшей много шуму (но не about nothing) книги, — видят в самых крайних его проявлениях не дело тьмы, как г. Аскоченский, а бессознательное служение свету56...

То стихийное, о чем упомянул я как о характеристической черте высших носителей настоящих «знамений века», не вредит им, впрочем, нисколько. Оно есть вместе и то жизненное в них, что Шеллинга, изведшего, с одной стороны, всю природу из абсолютного (в натурфилософии), и с другой, отождествившего абсолютное с природой (в системе трансцендентального идеализма), заставило не удовлетвориться, как удовлетворялся Гегель, красивой логической постройкой, и идти далее... И тот же, кто скептические сомнения строгого критика Канта насчет несостоятельности человеческого разума порешил простейшим положением,чтоножикнеможетсамиспробовать:остеронили туп, тот же, кто из разума и его логики построил природу, отождествил разум с природою, т.е., другими словами, разум вы-

180