Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Эстетика народной жизни

отношении ко всему рожденному критика в наше время оказывалась большею частию несостоятельною. Были блестящие исключения, есть они и до сих пор (ибо иначе трудно было бы объяснить самое появление моей, чисто отрицательной статьи

вжурнале, в котором она является, и, стало быть, известную степень симпатии мнений автора с мнением редакции), но такие исключения редки. С другой стороны, и в отношении ко всему обыденному критика потеряла право суда, утратила то полномочие, которое дается ей правильным отношением к рожденным созданиям искусства.

Историческая критика, слепо отдавшись формуле, потеряла самое дорогое: веру в историю. Счастливы, трижды счастливы те, которые веруют в историю; еще счастливее те, которые чувствуют ее дуновение; но многие ли способны действительно в нее веровать, и еще не меньше ли количество тех, которые чувствуют ее по непосредственному наитию? Неужели те в нее веруют, которые понимают последовательность исторического развития литературы только в проведении своих мыслей? Неужели те ее чувствуют, которые способны закидать камнями все нововозникающее в литературе потому только, что оно возникло без их ведома и позволения?

Нет! не веруют они в историю, ибо неспособны сознать исторической необходимости, неспособны сознать иной исторической и литературной задачи, кроме их собственной; не чувствуют они истории, ибо не в силах встать выше преходящих явлений, выше самих себя, в уровень с вечными началами правды. Верить в историю — значит верить в вечную и непеременную правду. Те, которые верят в произвольно принятую теорию, не способны ради правды отрешаться от своих личных, узких идеалов. Теория знает и видит только себя, помнит только то, что она по своему убеждению делала хорошего, всякие возражения зовет ограниченностью, всякое противодействие ее противоестественным прихотям — обскурантизмом. Таким образом, выходя из идеи вечного развития, она впадает

всовершеннокитайскийзастой.Оназабывает,что,каклюбовь к людям, разумно воспитанная, состоит не в том, чтобы бе-

111

А. А. Григорьев

речь, холить и гладить в личностях их порочные, слабые или смешные стороны, — так, равномерно, и уважение к делу, до нас совершенному, к слову, до нас сказанному, заключается не в том, чтобы принимать дело со всеми его неорганическими наростами, повторять слово как мертвую букву, но в том, чтобы дело оценить по заслугам, ни выше, ни ниже того, что оно действительно стоит, чтобы слово очистить от шелухи и воспользоваться вполне заключающимся в нем ядром.

VI

Во всякой произвольной теории, как бы безотрадна она ни была, есть своя увлекающая сторона; неправда ее и крайние ее последствия обнаруживаются уже после. Первые теоретики и первые прозелиты теории обыкновенно суть люди самообманывающиеся, пламенно стремящиеся к идеалу и сами не видящие крайних граней своей мысли: в деятельности их увлекает других их натура, их даровитость, их убеждение. Слабости теории обнаруживаются уже тогда, когда пламенные поборники замолкли, когда остались одни нагие результаты, лишенные того живого и безграничного, что жило, что горело вдаровитойимогучейнатуре,чтоослеплялосвоимяркимблеском и влекло за собою сочувствия массы. Тогда начинается реакция жизни против теории. Видали вы, как трава пробивается сквозь скважины кладбищных памятников, ветшающих и распадающихся, несмотря на то, что они каменные, по мудрому закону природы, которая не любит трутней, превращая их в прах и тление и из праха выводя жизнь? Так отпоры духа жизни пробиваются сквозь трещины теории, надгробного памятника, имеющего значение только как напоминание о том, что когда-то жило и волновалось.

Подобные явления совершались всегда и теперь совершаются. Позволяю себе остановиться на них.

Что такое, в сущности, эти поднявшиеся отовсюду требования художественной критики?36 Реакция живого, требующего живых опор, и ничего более! Что значат в самой литературе,

112

Эстетика народной жизни

(потому что литература идет об руку с жизнью, стало быть,

ис критикою) явления, диаметрально противоположные явлениям, которых слово разъяснено историческою критикою? Я разумею не такие явления, которые суть нечто совсем новое, стало быть, рожденное, живое, а такие, которых появление на свет обусловлено одним только отрицанием, которые имеют значение только как свидетельство жизненного отпора, разрушающего последние остатки отжившего и тлеющего. Отпор всегда бывает резок, как чистая противоположность, груб

исух, как голая мысль; в отпоре всё бывает пересолено, все сделано, а не рождено; но отпор прав в своем источнике, т.е. в отрицании,ипотомусухиепорожденияправойичестноймысли имеют иногда успех, и притом довольно значительный, как свидетельство реакции*.

Что же делать тут критике? Самой удариться в реакцию (что она часто и делает в последнее время)? Но реакция права только в своем отрицании, а у критики должна быть положительная основа, живые начала. Что же признать ей за такие положительные, живые начала, откуда взять их? Не из реакции! Реакция сама не имеет положительных основ; реакция знает, что она не хочет, но не знает, чего хочет: она не более, как тра-

*  Посмотрите, например, в современной письменности на довольно энер-

гическую и потому замечательную деятельность писателя, проникнутого

весьма честною и благородною, но явно отрицательною, явно порожден-

ною одним отпором мыслью: на повести г. Крестовского. Припомните в особенности его повесть «Фразы»37. Жестче, резче, безжизненнее трудно

себе что-нибудь представить, а между тем отпор, породивший ее, правдив

и честен.

Посмотрите, с другой стороны, какой отпор порождает анализ мелочных

существований, пошлейших чувств и обыденнейших происшествий, доведенный до nec plus ultra38 в продуктах умирающей, или даже, можно сказать,

умершей натуральной школы. Во-первых, начали уже толковать об Анне

Радклиф и повестях Марлинского, а во-вторых, начали являться даже и

произведения, радикально противоположные натуральным. Не говорю о таких, в которых, при любви к эксцентрическому, проглядывало нечто большее, талант и душа писателя; укажу, например, на такое, как недавно появившаяся «Портретная галерея» Данковского39. Несмотря на фальшивую

грандиозность основной темы, на поддельность главного героя, на несооб-

разную ни с чем и достойную Поля Феваля интригу, роман имел в публике некоторый успех.

113

А. А. Григорьев

ва,пробивающаясясквозьрасщелиныплесневеющихнадгробных камней, слепое орудие жизни, естественное отвращение к мертвечине, — вот что такое реакция. На ней вы не построите начал и, повинуясь ей, не выйдете из заколдованного круга старой мысли и отрицания старой мысли, пойдете не вперед, а назад, сочтете отрицательные требования жизни за причудливый возврат к старому, дойдете до школ порчи вкуса, порчи здравого чувства изящного, поставите на одну доску вечного, всечеловеческого Шекспира с жеманным Расином и ходульным Корнелем, или, по крайней мере, станете находить в них большой смак. До всего можно дойти, если отпоры жизни принимать за первые крики живых, законнорождающихся чад ее.

На место отжившего может стать не теория, извлеченная логически из отпоров, созданная a contrario (по противоположениям), а новый живой принцип.

Рассматривая явления литературы, мы можем убедиться, что произведения, сочиненные с известными отрицательными целями, только свидетельствуют об отпоре, но никаких целей не достигают: одно отрицание не создает живого убеждения, без которого творчество невозможно.

Толькоживое,толькорожденное,толькопринявшееплоть и кровь, живет и действует. Только верование, принцип сердца, может наполнить жизнь содержанием. Верование, предшественницей которого бывает всегда реакция, обыкновенно растет незаметно, выходит наружу тихо, зреет в уединении, но самым первым своим появлением уже оскорбляет и раздражает как теорию, т.е. то, что жило и отжило, так и реакцию, т.е. то, что мечтает жить на основании резкой противоположности своей отжившему.

Принцип, вносимый в жизнь верованием, есть сначала бессознательное, но крепкое и коренное чувство*, а никогда не формула, ибо формула есть не что иное, как

* Убежденье хоть не скоро Возникает — но зато

Кто Колумба Христофора

Переспорить мог? Никто!

Я. Полонский

114

Эстетика народной жизни

Schall und Rauch, Umnebelnd Himmels-glut...

звук и дым Вокруг огня небес!40

Принцип этот никогда не есть только отрицательный, потомучтоондансамоюжизнью,каксвободныйпродуктее,ане как орудие против отжившего.

Принцип этот есть, одним словом, новое слово жизни и искусства,болееилименееобширноеобъемом,новсегдарожденное, а не искусственно сделанное, всегда гениальное, т.е. с мировыми силами связанное.

Первый признак истинно нового или гениального есть присутствие в нем собственного, ему только принадлежащего содержания: оно всегда носит, так сказать, во чреве нечто такое, о чем и не грезилось реакции, но вместе с тем и все предшествовавшееемуестьегозаконноедостояние.Оновсемуродное, и притом кровное родное, и прошедшему, и настоящему, и будущему, но, ни с чем не разрывая связи, все себе усваивая, все обнимая любовью, оно никогда не теряет своего, особенного, потому, что есть нечто в высшей степени сознательное. Оба эти последствия, два этих других признака выводятся из одного источника.

У гениальных натур (потому что о них говорится, когда говорится о новом слове жизни и искусства) созерцание не разорванное, а цельное. Нося в себе будущее, они, однако, видят осязательно живую связь этого будущего с настоящим и прошедшим, знают, что последний шаг прошедшего ведет к настоящему, что этого шага миновать нельзя, но нельзя на нем и остановиться. Мерно, тихо, осторожно, чуждая слепого бунта противформ,идетвпередтворческаясила*.Онаосмыслиттоль-

*  Так Пушкин от «Руслана и Людмилы», обработки единственного живого, что он застал в старом, единственного такого, в чем, не оскорбляя старых форм, освященных Ариостовым именем, восходит постепенно до «Капи-

танской дочки» и «Бориса». Так Гоголь от «Вечеров на хуторе», обработки

опять-таки единственного живого, что застал он в направлении исторических романов, доходит до «Шинели». Так в наше время Островский на-

115

А. А. Григорьев

ко последний шаг старого, выжмет из него весь оставшийся сок и, уловивши в старых формах совершенно новые эффекты, последние, которые могут быть даны ими и которые, как звенья, связывают их с новыми формами, раскрывает новый мир. Напротив, деятельность метеоров в жизни и в искусстве начинается прямо со слепого разрушения форм, прямо с «Кромвеля», «Гана Исландца», и положения: «le beau c’est le laid»42 — или с Макара Алексеевича Девушкина и его жалоб на безжалостное, поегомнению,представлениеАкакияАкакиевича,и,какметеор,исчезаетввоздухе.«Ипамятьегопогибесшумом»,или,как говорит Гораций: «Vis consili expers mole ruit sua»43.

Сдругойстороны,гениальнаятворческаясилаестьвсегда сила в высшей степени сознательная. Много толковали о том, что творческая сила творит бессознательно; много приводили даже примеров, что произведения бывают выше сил производящих. Но это фальшивое мнение не выдерживает никакой критики, недостойно даже серьезного опровержения. Многим удивительно кажется, каким образом человек гораздо менее, чем они, ученый и образованный, творит гениальное; многим обидно, что гениальная сила открывает с простодушнейшим убеждением такие вещи, которых они не читали в книгах, — и сколько обвинений в безмерном самолюбии, в невежестве, дажевтупостипонимания,падалоидосихпорпадаетнагениальныесилызаихпростодушие!Амеждутем,тольконатаких обвинениях и основывается дикая мысль о бессознательности творческой силы. На деле же выходит совершенно противное. О том, что великая творческая сила знает свое дело, и говорить нечего: в своем деле она воспитывает даже собственных своих судей, а сначала их не имеет, ибо то новое, что вносит она в

чинает с «Свои люди — сочтемся», где гоголевский прием приложен в по-

следний раз к действительности, и переходит в мягкое, свободное и вполне разумное, истинно поэтическое отношение к великорусской жизни. Так Брюллов, по словам одного из своих биографов, избирает сюжет Помпеи, потому что этот сюжет «соединял фантазии новой романтической школы со

строгими этюдами почтенного классицизма». Так Мейербер разделывается

со старым направлением своим «Crociato»41 и затем уже открывает новый мир в «Роберте».

116

Эстетика народной жизни

мир искусства или жизни, разъясняется (т.е. воплощается) ее же творчеством. Гений есть нечто всестороннее; взгляд гениальной силы дорог даже и тогда, когда не касается собственно ей принадлежащего дела. Шекспир мог бы быть величайшим из государственных людей Англии. Брюллов в Дарданеллах, руководимый одним зорким взглядом, без малейшего знания морского дела, удивил корабельным маневром опытнейших моряков, и замечательнее всего то, что с упорством истинного, сознательного убеждения отстаивал возможность такого маневра. Великая творческая сила есть сила сознательная, сила практическая,силарождающая,потомучтоиначеонанемогла бы внести во плоти в мир врученное ей новое слово жизни или искусства.

Самое слово творческой силы, как приходящее во плоти, только сначала оскорбляет и раздражает, или, лучше сказать, ослепляет очи своим появлением. Оно не есть поглощающее все прежние до него сказанные и столь же многознаменательные, поскольку удовлетворяли они вечным потребностям души человеческой, и нисколько не исключает возможности будущих, ибо неисчерпаемо богатство сочувствия и понимания, дарованного вечною Любовию душе человеческой!

VII

Результат всего доселе развитого рассуждением — тот, что историческое воззрение как формулированная теория неправо; но что право, тем не менее, и право в высшей степени, историческое чувство, которого было оно неудачною формулою. Это историческое чувство есть наше, нами помимо нашего ведома приобретенное, в нас живущее, проникающее все наши созерцания и все наши сочувствия.

Что же оно такое, это историческое чувство?

Для того чтобы не вдаваться в отвлеченные определения, чтобы иметь какую-либо твердую точку опоры на каком-либо грунте, всего лучше поискать определение его в тех приемах, в каких оно выразилось в исторической критике.

117

А. А. Григорьев

Первый и главнейший прием исторической критики заключается в том, что литература и вообще всякая духовная деятельность рассматриваются ею как органический плод века и народа, в связи с развитием общественных понятий — и всякое литературное произведение, если только оно подвергается суду ее, предстает на этот суд как живой отголосок времени, егоумственныхинравственныхсозерцаний.Притом:явления рассматривает она в их преемственной связи и последовательности, выводя их, так сказать, одно из другого, сопоставляя и сличая их между собою. Наконец, историческая критика определяет: что произведение принесло с собою в мир, что в жизни оно угадало, что из жизни отразило, что оно присовокупило своим содержанием и его развитием к общему богатству содержания души человеческой.

Что этот прием обусловлен историческим чувством, этого, кажется, нечего доказывать. Из него для определения исторического чувства выводится то, что это чувство есть чувство органической связи между явлениями жизни, чувство цельности и единства жизни.

Истина, кажется, очень простая, что жизнь есть нечто органическое, и что все явления ее связаны между собою, а между тем эта истина была решительно колумбовым яйцом. Чтобы понять, каким откровением была идея органического единства, стоит только перенестись в прошлое столетие и его воззрения.

Не касаясь вообще философии XVIII века, я обращу только ваше внимание на историю мышления об изящном, на понятия литературные.

Шекспир, перед которым все народы мира ныне равно благоговеют (даже и французы, по-прежнему, впрочем, не понимая его), долгое время был почти забыт и заброшен в собственном его отечестве, во имя условной образованности французской или, лучше сказать, романской, как теперь, например, во имя, конечно, более широкой, но все-таки условной формулы образованности романо-германской уничтожается некоторыми целый мир самобытной, органической жизни44 —

118

Эстетика народной жизни

славянский. Эпитеты, которыми угощал Шекспира Вольтер,

известны(«Gille de la foire»,«sauvageivre»45),амеждутемВоль-

тержепервый,съездившивАнглиюиповеликомуумусвоему догадавшись, что может быть жизнь с другими условиями, чем та, которая в понятии его современников стояла высшим идеалом, начал говорить с некоторым восторгом о величии этого грубого гения, которого после испугался и принялся честить вышеозначенными эпитетами.

В лице Вольтера целый век, целое тогдашнее человечество, привыкшие жить по условным формам, испугались раскрывающейся новой силы. Есть великий смысл в том, что пароль и лозунг философов: «ecrasez l’infame»46 равномерно обращен и на феодально-католический мир, и на Шекспира с его переводчиком, честным и робким Летурнером. Узкая рассудочная формула, созданная чисто аналитическим взглядом, чувствует тревожно и смутно, что жизнь ее разобьет.

Чтобы понять весь страх формулы перед жизнию, перенесемтесь несколько в эту минуту истории.

У Франции был так называемый классический век, с так называемыми великими писателями; по понятиям этого века, по произведениям этих писателей сложились эстетические понятия. По странному стечению обстоятельств, этим эстетическимпонятиямподчинились:иИталия,забывши,чтообразцы вышли из реставрации, а реставрация началась в ней, и забывши, что под реставрацией у нее лежит Данте; и Испания, хотя первое движение французской литературы, Корнелев «Сид», пошло от ее богатой и самостоятельной литературы; и Англия — в эпоху ее реставрации Стюартов; и Германия, в которой сознание самостоятельной жизни было убито отсутствием германского единства. Я беру только факты, не углубляясь в причины, ибо факты только мне и нужны. Дело в том, одним словом, что идея Франции, или, яснее сказать, идея романизма, идея реставрации, есть идея не только преобладающая, но все уничтожающая, есть идея всечеловеческого образования и всечеловеческого эстетического чувства. Перед этой идеею все другое есть невежество, обскурантизм (точно так же, как

119

А.А. Григорьев

внаше время для многих все есть невежество перед идеалом романо-германским, что только нейдет под его уровень).

Да и в самом деле: все уже, кажется, сделано для блага человечества образованностью реставрации. Вкус изощрен и утончен, нравы доведены до возможной степени свободы: все это так блестяще и благопристойно. По местам только слышен запах гниющего трупа в тайных оргиях разврата; иногда только выбьется наружу грязная лава в произведениях Вольтера или хлынет целым омутом в романах маркиза де Сада; порою толькочем-тозловещимотзываютсямедовыеречифилософов; но никому и в голову не приходит усомниться в том, чтобы слово эпохи не было последним словом мысли и чувства. Как усомниться в формуле, когда она так рациональна? Как усомниться в формуле, когда всякий уже знает, что человечество по прямой линии происходит от обезьян и не связано никаким единством, кроме единства телесного состава и его органов, когда философия истории аббата Базена47 разоблачила всю грубость, дикость, ложь, невежество прошедшего?

Правда, что хранительное начало жизни, сознание вечных требований души, сказывается в некоторых уединенных мыслителях, в особенности в Англии48; правда, что здоровенный ум какого-нибудь дикаря Фонвизина, признак того же хранительного вечного начала, со смехом указывает на швы этой пышной одежды49, но одного хранительного начала было бы мало для того, чтобы испугать эту, вооруженную всеми приобретениями ума, всем блеском образования, теорию. Новую силу чует она

втрепете; приближение нового зиждительного начала жизни повергает ее с первой минуты появления в озлобление и ужас, доходящие до остервенения. Бедный Лётурнёр с его робкой, но глубокой любовью к Шекспиру попался тут, как кур во щи: совсем не до того тут дело!50 Тут тронуто больное место блестящей и условной образованности, тут впервые обнаружилась близость пробуждения нового чувства, чувства исторического.

Вот как оно родилось, а что оно сделало — вы знаете! Живая, свежая трава пробилась сквозь надгробные кам-

ни, — жизнь охватила тлеющее. То, что считали умершим, —

120