Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Эстетика народной жизни

исповеди выразилось словами: «Гений поэта есть вещество такое упругое, такое гибкое. Это лист белой бумаги, из которой самый плохой штукарь делает попеременно то колпак, то петуха, то лодку, то опахало, то брадобрейную тарелку и дюжину других вещей к удовольствию своих зрителей. Ни один из получивших триумф не имел еще недостатка в барде. Хвала есть такое же ремесло, как и другие». — И действительно, когда припомнишь 1) целый ряд различных торжественных стихотворений бывалых времен и целый род особых стихотворений на случай; 2) у поэтов истинно вдохновенных и даровитых — произведения, в которых поэтизировали они «волшебной силой песнопенья» явления безнравственные; 3) сладострастие, опоэтизированное многими из поэтов, и 4) вообще наклонность художества к поэтизированию всех сторон человечности, добрых и порочных, наклонность, выразившуюся раз в художественной религии Греции и выражающуюся в художестве, по крайней мере у многих из художников, или плачем по этим прекрасным разбитым формам, как у Шиллера:

Wie ganz anders, anders war es da,

Wenn man deine Tempeln noch bekränzte,

Venus Amathusia!

Damals trat kein grässlicher Gerippe

Vor dem Bett des Sterbenden. Ein Kusz

Nahm das letzte Leben von der Lippe,

Seine Fackel senkt’ ein Cenius68;

илиблагоговейнымкаким-тослужениемидеаламкрасоты,как у Гёте в «der Wanderer», или протестом за них и стремленьем к ним, как у Гёте же в его «Коринфской невесте», или у Гейне в его стремлениях к этим

Kolossale Gotterbilder

Aus leuchtendem Marmor69.

На все эти пункты надобно отвечать по порядку.

71

А.А. Григорьев

1)Что касается до «торжественной поэзии и поэзии на случаи», которой уже самое происхождение говорит о большой уверенности в способности, искусству данной, поэтизировать что угодно и как угодно, способности, которою ничто не препятствует искусству злоупотреблять, то этот пункт возражения опровергается тем несомненным фактом, что из торжественных стихотворений удавались только такие, в которых поэт мог быть искренне энтузиастом. Возьмите нашего Державина, и на нем всего лучше можно убедиться, что истинно поэтизировать явление можно, только проникаясь высотою и глубиною его нравственного смысла, истинно поклониться событию или личности только тогда, когда личность или событие точно имеют великий общественный или нравственный смысл. сколь истинна ода к Фелице, или песни, обращенные

кСуворову, столь же холодна и непоэтична заказная ода к Решемыслу, а между тем о том же лице, к кому писана эта надутая ода, поэт умеет говорить высоко поэтически в «Водопаде» тогда, когда оно приобрело в самом деле значение великое и поэтическое. Все же неискреннее — или хотя даже и искреннее, но внушенное чисто личными отношениями — в поэзии торжественной и стихотворениях на случай — не признается самим художеством, казнено даже сатирою:

Возьму ли, например, я оды на победы, Как покоряли Крым, как в море гибли шведы: Так громко, высоко — а нет, не веселит И сердца моего ничуть не шевелит70.

Легко чрезвычайно отличить в этом случае то, что поэтизировано насильственно или случайно, от того, что поэтизировано с полною верою в великий общественный смысл поэтизируемого. Шекспир, по-видимому, не к месту даже опоэтизировал королеву Елизавету в своем «Сне в летнюю ночь», но нельзя заподозрить чистоты и искренности прекрасного поэтического изображения идеальной весталки; вы помните эти слова Оберона Пуку:

72

Эстетика народной жизни

Тогда же видел я (не мог ты видеть): Летел между луной холодной и землею В вооруженье полном купидон; Прицелился в прекрасную весталку, Что царствует на западном престоле; Из стрел любовных своего колчана Острейшую он наложил на лук, Как будто тысячу сердец сбираясь Пронзить. Но огненная та стрела Младого купидона — вдруг погасла, Я видел, в целомудренных лучах Луны водяно-влажной, и прошла Спокойно-тихо царственная жрица, Вся в думах девственных, от обаянья Свободна...71

Дело в том, что такою именно Шекспир и, что очень важно,всяегоэпохапредставлялисебеЕлизавету,какоюпроходит онавэтомудивительномпоэтическомвидении.Вообщепоэтизировка для поэта истинного невозможна без признания высшего смысла в поэтизируемом. Гоголь превосходно объяснил это в письме «о лиризме наших поэтов», письме совершенно правильномвовсемсущественном,хотянаписанномвтоненесколько неумеренном.

2) Есть, говорят еще, у поэтов истинных и постоянно вдохновенных места или целые произведения, где поэтизировано то, что по существу своему гнусно, или низко, или ничтожно, или фальшиво перед нравственным взглядом; и в этом случае многие указывают, например, на такое стихотворение, как у Пушкина «Кромешник»72, представляющее в самом деле поэтизирование красивой, но в высшей степени безнравственной силы и удали. Основываясь на этом, выводят, что красота, сила и другие внешние качества способны прикрыть в глазах искусства мерзость внутреннюю; но замечательно, что в этом случае могут именно указать только места на два у Пушкина,

73

А. А. Григорьев

ибо с указанием на третье, «Анчар», я согласиться не могу: в окончании «Анчара» никоим образом не слышу я поэтизировкинеправойибезнравственнойсилы...Замечательно,чтоиуказания, с которыми нельзя не согласиться, каковы указания на «Кромешника» и на некоторые места удивительного отрывка, называемого «Медный всадник», что эти, говорю я, указания простираются именно на отрывочные, на недоконченные вещи, которых смысл поэт унес с собою в могилу, но которые, по всей вероятности, разъяснялись бы в целости создания согласно вообще с духом великого мужа, который хвалился только тем,

Что прелестью живой стихов я был полезен

Имилость к падшим призывал.

3)Что касается до поэтизирования сладострастия, то в сущности это не есть возражение: поэтизирование сладострастия истинным художеством отвергается. Найдите мне чтолибо возбуждающее сладострастие в антологических пьесах, не говорю уже, Пушкина, который в этом отношении чист и целомудрен, как древний, но кого-либо из истинно даровитых poetae minores73, каковы, например, Майков и Фет. Где течет мутнаяструясладострастия,сколькобыдаровитпоэтнибыл,у Шенье ли, у Батюшкова ли, у Альфреда ли Мюссе, — везде она течет во вред, в порчу истинному художеству: это несомненно для здравого и чистого вкуса. Художество требует великого спокойствия и полного обладания формами, а не подчинения им, служения прекрасному, а не чувственного раздражения им. «Красота, — говорит Платон в «Федре», — одна получила здесь жребий быть пресветлою и достойною любви. Не вполне посвященный, развратный, стремится к самой красоте, невзирая на то, что носит ее имя; он не благоговеет перед нею, а подобно четвероногому, ищет одного чувственного наслаждения, хочет слить прекрасное со своим телом... Напротив того, вполне посвященный, увидев богам подобное лицо, изображающее красоту, сначала трепещет, — его объемлет страх, — потом, созерцая прекрасное, он его обожает». Таково истинно художе-

74

Эстетика народной жизни

ственное отношение к красоте, т.е. наилучшее, наичистейшее из всех земных отношений. Это чувство красоты обще всем поэтическим натурам — от Платона до Пушкина, который

Благоговеет богомольно Перед святыней красоты.

Как правильное и стройное, это чувство выражается у Пушкина, тоже часто у Майкова и у Фета; как злоупотребленное, оно (миную наших поэтов) выражается, например, в необыкновенно эффектных, энергических и свидетельствующих об огромном таланте «Испанских романсах» Мюссе, тем не менее представляющих для здравого эстетического вкуса порчу истинного искусства и возбуждающих сожаление о злоупотреблении, о расточении на шалости истинно поэтического дара. Восхищаться подобными произведениями можно только по прихоти, а не по чувству: на них бывает и скоро проходит мода. Вечному же искусству до этих галантерейных вещей дела нет. Искусство признает своими откровения мира души человеческой, как бы болезненны и односторонни они ни были, лишь были бы искренни, как, например, стихотворения Огарева; но похотей тела оно никогда не узаконивало и не узаконивает.

4) Последнее, наконец, возражение будет склонность художества к язычеству, разумея под язычеством его художественнейшую форму, так называемую античность, как чувство и как религию. На это можно сказать только, что этюды в античном роде, на антиках, для художества необходимы, но что плач художества об античном есть или плач младенца над разбитой игрушкой, или, как я заметил прежде, одна из форм, принимаемых протестантизмом. Не любить же античного искусства нельзя, пока человечество способно вообще любить искусство, и не учиться на антиках также нельзя; а что античное действует на человека вовсе не своими языческими сторонами, это опять-таки глубоко понимал наш глубокий Гоголь и высказал, хотя опять несколько напряженным тоном, в своем письме об «Одиссее» к Жуковскому74.

75

А. А. Григорьев

Вот, кажется, все возражения: вероятно, отдадут мне справедливость, что я не устранял ни одного из представлявшихся, не скрывал трудностей вопроса ни от себя, ни от публики, постоянно старался приводить рассуждения к результатам, был, одним словом, добросовестен, за что только и подлежу ответственности как мыслитель.

VII

Остается теперь рассмотреть в общих чертах последнюю сторону, заключающуюся в предложенном вами вопросе. Спрашивая, имел ли право такой-то художник перенестись в такие-то, ему или его веку несвойственные созерцания и строй чувствований, вы или не признаете так называемую объективность за высшее качество художества, или отвергаете возможность полной объективности. Что разумеют под так называемою объективностью? Объективность — возьмем самое простое, т.е. самое внешнее, ее определение, — есть свойство таланта отождествляться с представляемым, описываемым, изображаемым им предметом, способность отрешаться от своей личности и ее обстановки и переноситься в чужие личности с иною обстановкою, способность переноситься в чужую жизнь и жить ею. Идеальное представление такой объективности в художнике чрезвычайно поэтично и вместе ясно схвачено нашим Баратынским

встрофах на смерть Гёте:

Сприродой одною он жизнью дышал, Ручья разумел лепетанье, И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье; Была ему звездная книга ясна, И с ним говорила морская волна.

Аеще глубже, тоньше, поразительнее значение подобной объективности раскрывается в следующих стихах одного

76

Эстетика народной жизни

из высочайших поэтических созданий бессмертного нашего Пушкина («Пророк»):

Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы...

Моих ушей коснулся он,

Иих наполнил шум и звон,

Ивнял я неба содроганье,

Игорний ангелов полет,

Игад морских подводный ход,

Идольней лозы прозябанье.

Объективность в таковом ее значении есть не иное что, как удивительная тонкость поэтической организации, чуткость натуры на всякое дыхание жизни, отзывчивость на все живое:

...гремит ли гром, Ревет ли зверь в лесу глухом,

Поет ли дева за холмом...75

Что такого рода объективность, как свойство натуры поэтически отзывистой, отражающееся в отзыве, передающем полученное впечатление для всех ясно, осязательно и вместе с неуловимою тонкостью, должна составлять и составляет свойство каждого истинно художественного таланта во всякого рода изящном искусстве, это не подлежит ни малейшему сомнению. В смысле этой изощреннейшей чуткости, объективностью поражают все великие поэтические произведения, как непосредственные растительные, так и принадлежащие к периоду искусственной поэзии76. Такою объективностью поражает поэзия библейская, из многих поразительнейших мест которой укажу я, например, на следующее, как на свидетельство чуткости поэзии, конечно, высшей и вдохновеннейшей, в передаче впечатлений самых необыкновенных (Книга 3 Царств, гл. 19, ст. 10—13): «И рече Илия: ревнуя поревновах

77

А. А. Григорьев

по Господе Вседержителе, яко же оставиша тя сынове Израилевы, олтари твоя разкопаша и пророки твоя избиша оружием,

иостах аз един и ищут души моея изяти ю. И рече: изыди утро

истани пред Господем в горе; и се мимо пойдет Господь, и дух велик и крепок, раззоряя горы и сокрушая камение в горе пред Господем, — но не в дусе Господь; и по дусе трус, и не в трусе Господь; и по трусе огнь, и не во огни Господь; и по огни глас хлада тонка, и тамо Господь». Укажу еще из библейских примеров подобной чуткости вдохновения или прозрения в самую сущность передаваемого впечатления, — и притом такого, которое, как далеко не общее, может дать почувствовать именно только такого рода поэтическая объективность, — на следующее место Книги Иова (гл. 4, ст. 13—16): «Страхом же

игласом нощным, нападающ страх на человеки, — ужас же мя срете,итрепет,изелокостимоястрясе.Идухналицеминайде,

устрашишася же ми власи и плоти. Востах и не разумнех, — видех, и не бе обличил пред очима моима, но токмо дух тих

иглас слышах...» Это уже чуткость высшая, тончайшая, изощреннейшая, нежели та, которая слышит прозябания «дольней лозы», которая понимает «говор древесных листов». Но, во всяком случае, на высших ли степенях своих, в каких является она в приведенных библейских примерах, на низших ли, каковыхпримерынайдетевыукаждогоистинногопоэта(возьмите у субъективнейшего из поэтов — Байрона хотя, например, для соответствия явление тени Франчески Альпу в «Коринфской невесте»), эта объективность есть прозрение в самую сущность изображаемого явления жизни и передача его так, что оно, в художественном фокусе отраженное, на всех более или менее действует так, как самая сущность его требует: ужасом, состраданием, грустью, смехом.

Кроме чуткости, меткость выражения составляет еще характеристическое свойство объективности. Меткость эта по существу своему есть двоякая: одна заключается в передаче черт особенных во всей их особенности, с их, так сказать, запахом и цветом. Подобного рода удивительную меткость, вынесенную при пособии, разумеется, огромного таланта из

78

Эстетика народной жизни

теснейших связей с изображаемым миром, найдете вы, например (я беру примеры к нам ближайшие), в сочинениях С.Т. Аксакова: часто одно слово, один эпитет, один какой-нибудь смело употребленный и прямо выхваченный из изображаемого мира глагол (так, например, говорится совершенно семейным глаголом про Александру Петровну, что она «лебезила» пред невесткою) так и переносят вас в мир домашних свар и сплетен. Ту же меткость выражения в отношении к явлениям внутренней жизни видите вы в книге о. Парфения77; поразительная простота и вместе особенность составляют качества меткости этого рода. Другого рода меткость заключается в общности, в типичности выражения; это есть, так сказать, заключение целого ряда однородных впечатлений в типическое, часто даже повторяющееся выражение — удел непосредственной, растительной поэзии, удел и поэзии искусственного периода в творениях поэтов, призванных, как Пушкин, на то, чтобы все минутное и случайное возводить в типическое и общее.

Естественно, что такого рода объективность, как свойство чуткости и меткости таланта, вопросом нисколько не уничтожается: ибо она есть не иное что, как прозрение в сущность явлений, а не отождествление себя с ними и не подчинение себя им. Такая объективность, в смысле способности, большей или меньшей, но всегда обусловливающей самую художественную деятельность, имеет несколько степеней: первая

инизшая степень ее, дающаяся и многим простым людям, нехудожникам или не сделавшимся почему-либо художниками, но, тем не менее, указывающая на непременное существование в личности задатков художественного таланта, есть способность копировки в обширнейшем смысле этого слова: способность актера к подделке, игра или пение по слуху в музыканте

ипевце; способность к копированию в тесном смысле —живо- писца или ваятеля, способность писателя-натуралиста подмечатьипередаватьверночастныеявленияжизни,однимсловом, способностьпереноситьсебяивысказыватьпотомтакилииначе, в большей или меньшей мере то, что технически называется натурою. Превзойдет к этой непосредственной способности

79

А. А. Григорьев

постоянная работа над натурою — выйдет хороший или даже, пожалуй, отличный копировщик в той, другой или третьей области искусства; во всяком случае, при существовании в человеке такой способности, хотя бы обращенной на самые мелкие явления действительности, нельзя отвергнуть в нем известной степени художественной основы или силы. Но, между тем, голаяспособностькопировкиестьнеболее,какспособностьпередразнивать натуру, сила грубая, темная, неразборчивая, скорее задаток силы, чем сила в полном смысле; в ней нет свободы — непременного условия творчества, она ничего не видит, кроме рабски передразниваемого ею явления жизни, не видит связи явления с другими однородными или подобными, и поэтому не может даже развиться в свободную силу творческую.

Другую и сравнительно высшую степень объективности представляет способность к созданию типов — общих, отрешенных образов. Каким образом из явлений частных складываются типы в душе художника — вопрос далеко еще не разрешенный: дело в том только, что едва ли они складываются сознательно, аналитически. Я верю с Шеллингом, что бессознательность придает произведениям творчества их неисследимую глубину. В душе художника истинного эта способность видеть орлинымокомобщеевчастноместьнепременносинтетическая, хотя и требующая, конечно, поддержки, развития, воспитания. Тот, кто рожден с такого рода объективностью, есть уже художник истинный, поэт, творец. Надобно заметить притом еще вот что: тип как общий, отрешенный образ, предполагает в том, кто способен его произвести, существование поверяющего частные явления жизни высшего идеала, хотя бы даже и в смутном представлении. Тип, каков бы он ни был, есть уже прекрасное, и, по справедливому замечанию одного из поэтов наших,

Только пчела узнает в цветке затаенную сладость, Только художник во всем чует прекрасного след78.

Переносясь в явления для создания из них типа, художник, если только он художник, вносит свет своей правды, сво-

80