Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Эстетика народной жизни

могучие силами борцы. Человек столь великой души и великой жизненной энергии, как Ломоносов, не писал бы доноса на Миллера за вывод наших варягов из чужой земли, и не клали бывэтотвопросдушисвоейлюди,какШлецер,Карамзин,Погодин, если бы это был только ученый, а не живой вопрос10. Род и община11 не делили бы так враждебно нас всех, служащих знанию и слову, если бы корнями своими они не врастали

вживую жизнь. Борьба за мысль головную невозможна (разве только для Триссотина и Вадиуса12). Только за ту головную мысль борются, которой корни в сердце, в его сочувствиях и отвращениях, в его горячих верованиях, или таинственных, смутных, но неотразимых и как некая сила, могущественных предчувствиях! Вот почему вопрос о безразличии или отсутствии народности в знании точно так же не имеет существенного содержания, как требования чисто художественной точки

вкритике искусства13.

Возвращаясь собственно к вопросу о чисто художественной критике, должно прежде всего сказать, что такой чисто художественной критики, т.е. критики, которая смотрела бы на явления письменности как на нечто замкнутое, ценила бы только эстетически, т.е. обсуживала бы, например, план создания, красоту или безобразие подробностей в их отношении к целому и к замыслу целого, любовалась бы архитектурой или рисунком произведения, не только в настоящую минуту нет, да и быть не может. Как ни хотел бы критик, рожденный даже с самым тонким художественным чутьем, стать на отрешеннохудожественную точку, — живая, или, правильнее сказать, жизненная сторона создания увлечет его в положение невольного судьи над образами, являющимися в создании, или над одним образом,выразившимсявнемсвоеювнутреннеюнравственною жизнию, если дело идет о круге лирических произведений.

Позволяю сказать себе еще более: критики отрешеннохудожественной, чисто технической, никогда и не было в отношении к произведениям слова. Она возможна только в отношениикпроизведениямпластикиилизвука,даивэтиобласти критики искусства начинает уже закрадываться разъедающая

91

А. А. Григорьев

мысль о значении в художестве созерцания, о связи свободной, по-видимому, кисти живописца, свободного резца ваятеля, свободной мысли зодчего с общею мыслию их эпохи, с ее религиозным и нравственным настройством; даже и в критику искусства звуков некоторые смелые люди начинают вносить мысль о жизни музыканта, о душе человека.

Дурно это или хорошо, правильно это или неправильно? — возвращаюсь я опять к поставленному мною вопросу.

Для того чтобы я имел право сказать, что это дурно и неправильно, укажите мне в истории критики народов блестящую минуту отрешенно-художественной критики.

Выненайдетеее,конечно,висториикритикианглийской, всегда, от Джонсона и до наших дней, до Маколея (статья его, например, о Байроне), отправляющейся с нравственной точки зрения, за исключением философа-мечтателя Кольриджа и великого мечтателя поэта-философа-историка-пророка Карлейля14, которые оба тоже не могут быть названы поборниками отрешенно-художественной точки зрения и из которых последнийестьтворецсовершенноновойкритики,той,которуюназываю я, как читатели увидят в конце моего рассуждения, критикою органическою. Другие же постоянно кладут или довольно узкую нравственную подкладку под свои статьи, или исключительно народную, английскую, как, например, Джеффри, в своей знаменитой статье о Гётевском «Вильгельме Мейстере»15.

Выненайдетеееивкритикенемецкой,хотяниктобольше немцев не толковал об отрешенно-художественной критике.

Начнемте с Лессинга (в славянском происхождении которого я, ей-богу, не виноват: он произошел от славянской семьи совершенно помимо моего ведома), с этого отца настоящей германской критики и, можно сказать, деда настоящей германской литературы, с этого человека, в котором художническое чутье развилось на счет художественного таланта, в котором критик убил поэта, но зато стал идеалом критика, и в котором не знаешь поистине, чему более дивиться — тонкости ли чутья или ясности понимания. Величайшая заслуга Лессинга в том, что он разбил своим «Лаокооном» идею о приложимости

92

Эстетика народной жизни

к произведениям искусства словесного той же мерки, которая прилагается к произведениям пластическим, идею Винкельманна. Художественные тонкости, которых он был глубочайший знаток и которыми дорого всякому истинному художнику его бессмертное творение, суть только оболочка живой мысли, жизненно-нравственного вопроса. Принцип красоты в движении, принятый им для искусств словесных, со всеми последствиями из этого принципа проистекающими, в противоположность принципу красоты в установленных, успокаивающих моментах, не есть результат одних умственных соображений, а формула, в которой выразилась вся сущность его нравственной натуры, дело его сердца, его страстей столько же, как и дело его ума, протест нового против исключительно античного, германского начала против романизма.

Но и на солнце есть пятна, и в великом Лессинге был недостаток. Натура, живая до того, что на каждом шагу она переходила из созерцательной в практическую, — критик до возможности художника («Эмилия Галотти», «Мисс Сара Сампсон», «Нафан Мудрый»), жаркий поклонник той зари, которая во второй половине XVIII века занялась светло и радостно под видом Aufklarung16 и окончилась багровым заревом пожара, весь полный надежд и горячих верований, он видит в своем настоящем последние формы красоты и правды.

И вот почему другой, столь же великий и призванный критик, только с иным призванием, восстает против тонкостей его «Лаокоона» не менее удивительными тонкостями, против его исполинских знаний своими исполинскими же знаниями. Смысл полемики Гердера против Лессингова «Лаокоона» опять-таки есть смысл живой, а не научный: борьба была и здесь не за мысль головную, а за мысль сердечную.

Человек настоящего и будущего, Лессинг мало уважал красоту прошедшего, которая так дорога была Гердеру, обнимающему своею любовию все памятники первобытной жизни народов. Гердер вводит чувство массы, притуплённое и пресыщенное искусственным и условным, в понимание непосредственного, народного и первобытного, вводит, так сказать, в

93

А. А. Григорьев

наслаждение запахом и цветом прошедшей, не мертвой, а вечно живущей жизни, посвящая современников в миросозерцание, в жизнь, породившую эти свежие, могучие отзывы. Чтобы дать им вкусить всю красоту первобытной поэзии, он ведет их

впастушьишалашипервозданногомира,заставляетихпрежде всего понять, как самое небо представляется юному человеку шатром великого домовладыки, и это великое дело совершает

вэпоху господства самых порывистых, самых разъединенных с прошедшим стремлений.

Трогательно, соображая все обстоятельства эпохи, видеть, как робко, уклончиво, в нашем смысле странно — приступает он к подвигу в своих первых разговорах «О духе еврейской поэзии». Увы! он вынужден еще защищать пользу изучения первобытнейшей и возвышеннейшей поэзии! И как слышится, что вопрос есть его сердечное, его кровное дело! С этим вопросом слиты его верования в прошедшее, в историю,

вцелость человечества: этот вопрос развернется, в последующей его деятельности, стремлениями обнять все народы мира любовию, приветствовать всех их не простодушными и могучими голосами («Stimmen der Volker in Liedern») и наконец успокоиться в цельном, широком созерцании судеб человече-

ства («Ideen zur Geschichte der Menschheit»)17.

Технической критики нет и у второго величайшего критикаГермании,хотяразумениетехникиунегостольжетонкое и изощренное, как у первого, а чутье, если и не столь проницательно и отчетливо, зато шире объемом.

Нет ее и у братьев Шлегелей, которых, несмотря на все их странности, никоим образом нельзя миновать, говоря о германской критике. Они разумели Шекспира и открыли Кальдерона; но самое предпочтение Кальдерона, так очевидное в них, в особенности в Фридрихе, связано с их искусственным католичеством и подогретым романтизмом, а искусственное католичество и подогретый романтизм с вопросами плоти и крови!

Наконец, новые германские критики, наиболее известные (как, например, Гервинус), идут вовсе не по пути отрешеннохудожественной критики и преимущественно стремятся (и не

94

Эстетика народной жизни

всегда, надобно сказать, успешно) пояснять гений того или другого поэта общею жизнию его эпохи и вместе вывести историю его произведений из истории его души.

Минуту господства отрешенно-художественной критики найдете вы едва ли не в одной истории критики французской, той самой критики, из-под устаревшей опеки которой освободили мышление Лессинг и Гердер, дружно, хотя и не преднамеренно, хотя и в некотором полемическом отношении между собою, совершившие великое дело замены критики форм критикою духа созданий. Точно: в Баттё, в Роллене («Traite des etudes»18),втолкахакадемиифранцузскойпоповодуКорнелева «Сида», пожалуй, в толках итальянской академии della Crusca, найдете вы много рассуждений о плане созданий, о соразмерности частей и т.п.19

Но, во-первых, эти рассуждения бесполезны и для художников, которые — если только они художники истинные — самиродятсясчувствомкрасотыимеры,аеслинеистинные,то никакими толками не втолкуете им чувства красоты и меры.

Во-вторых,этирассуждениябесполезныидлямассы,ко- торойонинискольконеуяснятсмыслахудожественныхпроизведений и которую нисколько не приблизят к их пониманию, к проникновению их содержания и к оживотворению себя их содержанием, — а в этом, без всякого сомнения, заключается важнейшее назначение критики.

Кроме того, все такие рассуждения суть в сущности не чтоиное,какповторениемыслейдревних,писавшихопоэзиии красноречии,древних,которыхмиросозерцаниесводилосьвсе, кроме прозрачных гаданий божественного Платона, в красоту форм, и которые притом, сами наивные, непосредственные, синтетические, слишком мало жили жизнию анализа для того, чтобы вникать в дух своего, как они же сами, наивного, непосредственного, синтетического искусства, да и не имели в этом никакой нужды, ибо искусство шло у них рука об руку, в ничем не возмущаемом слиянии, с религиозными празднествами (трагедия), с общественными играми (лиризм), с воспоминаниями вечно живыми о предках и единстве эллинского племени

95

А. А. Григорьев

(эпос), с великими борьбами отчизны (история), с интересами агоры20 (комедия).Древняякритикаимелазадачеюрастолковывать только красоту своего искусства, не имея нужды посвящать в дух его, в его созерцания, тождественные с созерцаниями самого народа. Есть нечто праздничное, нечто ликующее в древнем греческом искусстве, — и комедия Аристофана, последнее, заключительное слово его, есть горький плач о разбитом анализом единстве созерцания и жизни. Замечательно, что в приложении к Аристофану уже недостаточна отрешеннохудожественная критика (отчасти даже и в отношении к Еврипиду). Взгляд Аристофана на жизнь, как уже разъединенный с жизнию, как уже поставивший идеал свой не в центре ее, не в настоящем, а вне ее, в прошедшем, должен уже быть объясняем. Его отношения к лицам, им создаваемым, нуждаются в оправданиях, тогда как ни в каких оправданиях не нуждаются Гомеров эпос или Эсхилова и Софоклова трагедия.

В новом мире, с самого начала своего разъединенном, отношениемысликпроизведениямискусстванемоглоинеможет остаться спокойно-техническим. Нельзя взять на себя сказать: дурно это или хорошо? Кто-то из английских мыслителей прошлого столетия, кажется, Браун, высказал мысль, остроумную по форме выражения, глубокую по смыслу. «Положим, что в сравнении с древними мы и карлики, — говорит он, — но карлик на плечах гиганта видит более, нежели сам гигант»21. Наш взгляд на искусство расширился тем, что привел искусство в связь с жизнию. Критика новая, т.е. не повторявшая задов, не могла быть и не была отрешенно-художественною.

III

Ещеменеевнастоящуюминутукритикаможетобратиться в чисто техническую. И сущность искусства раскрылась нам так, что не подлежит уже суду чистой техники, и значение критики определилось бесповоротно.

Что касается до искусства, то оно всегда остается тем же, чем предназначено быть на земле, т.е. идеальным отражением

96

Эстетика народной жизни

жизни, положительным, когда в жизни нет разъединения, отрицательным, когда оно есть. Развивать эту мысль я считаю здесь излишним, ибо, сколько мог, уже развивал ее в письме к А.С. X. «О правде и искренности в искусстве», напечатанном

вIII книге «Русской беседы» за прошлый год22, да здесь и нет нам прямого дела до сущности искусства. Дело в том, что сущность эта раскрылась нам совершенно иначе, нежели раскрыта была прежде.

Вообще уже иначе нежели прежде раскрылась нам сущность всего того, что называется идеальным.

Мы перестали верить, чтобы идеальное было нечто от жизни отвлеченное. Мы знаем все, как знает даже Печорин, что идея есть явление органическое, что она носится в воздухе, которым мы дышим, что она имеет силу, крепкую как обоюдоострый меч. Все идеальноеесть не что иное, как аромат ицветреального.(Но,разумеется,невсереальноеестьидеальное, и в этом-то сущность различия воззрения идеального от пантеистического.) Мы в истории добрались до того, что борьбу галльского племени с франкским видим, и видим верно и осязательно, в событиях последней половины XVIII столетия, совершившихся, по-видимому, чисто под влиянием идей23. Мы во всем стараемся ухватить, и во многом уже ухватили, живое тело с его больными местами. Одна мысль проникает все стремления века научные или художественные: создания Вальтера Скотта, который следит, как нечто живое, борьбу англосаксов и норманнов в позднейших поколениях, и создания Тьерри и Маколея, — да и напрасно еще разграничиваем мы так резко эти создания.

Только то живо и дорого в науке, что есть плоть и кровь; только то вносится в сокровищницу души нашей, что приняло художественный образ: все другое есть необходимая, конечно, но черновая работа. Как скоро знание вызреет до жизненной полноты, оно стремится принять литые художественные формы: есть возможность художественной красоты даже в логическом развитии отвлеченной мысли, когда

всамой мысли есть начало плоти и крови. Не указываю на

97

А. А. Григорьев

творения, завещанные нам древностью. Поэтическая, страстная и тревожная, или величавая, спокойная и мерная, струя бежит по многим страницам, не говорю уже поэта Карлейля и великих художников Тьерри и Маколея, но по абстрактной феноменологии Гегеля, но по строго логическому, почти неисследимому в своем отвлеченном развитии изложению Шеллинга.

Велико значение художества. Оно одно, не устану повторять я, вносит в мир новое, органическое, нужное жизни. Для того чтобы в мысль поверили, нужно, чтобы мысль приняла тело; и с другой стороны, мысль не может принять тела, если она не рождена, а сделана искусственно. Мысль, сделанная по частям, подобна Гомункулусу Вагнера: мысль, случайным напряжением порожденная, хотя бы и могучей натурой была порождена она, — Эвфориону Фауста; и таков, кажется, простейший смысл этих фигур во второй части «Фауста».

Мы равно не верим теперь как в неопределенное вдохновение, порождающее мысль, облеченную в плоть, т.е. создание искусства, так и в то, чтобы по частям слагалась живая мысль; т.е. не верим и в одно личное творчество, да не верим и в безучастное, безличное.

Вдохновение есть, но какое?

Художник прежде всего человек, т.е. существо из плоти и крови, потомок таких или других предков, сын известной эпохи, известной страны, известной местности страны, конечно, наиболеедаровитыйизовсехдругихсвоихсобратий,наиболее чуткий и отзывчивый на кровь, на местность, на историю, — одним словом, он принадлежит к известному типу и сам есть полнейшее или одно из полнейших выражений типа; да, кроме того, у него есть своя, личная натура и своя личная жизнь; есть, наконец, сила, ему данная, или, лучше сказать, сам он есть великая зиждительная сила, действующая по высшему закону. В те минуты, когда по зову сего закона

Бежит он, дикий и суровый, И звуков и смятенья полн,

98

Эстетика народной жизни

На берега далеких волн,

Вширокошумные дубровы24, —

вте минуты, когда у него

...холод вдохновенья Власы подъемлет на челе25, —

совершается с ним действительно нечто таинственное. Но эти минуты, в которые, по слову одного из таковых, не бог знает как наделенных силами, но глубоких и искренних, «растаять бы можно», в которые «легко умереть»26, — подготовлены, может быть, множеством наблюдений, раскрывавших прозорливому наблюдателю смысл жизни, хотя никогда не преднамеренных, и душевных страданий и умственных соображений. Когда запас всего этого накопится до известной нужной меры, тогда некая молния освещает художнику его душевный мир

иего отношения к жизни, и начинается творчество. Оно и начинается и совершается в состоянии действительно близком к ясновидению, но и в это состояние художник вносит все богом данные ему средства: и свой общий тип, и свою местность,

исвою эпоху, и свою личную жизнь; одним словом, и тут он творит не один, и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся.

Поэтому-то и художество есть дело общее, жизненное, народное, даже местное. Как же мы отнесемся к нему с равнодушною техникой? — этого нельзя!

Сдругой стороны, самая критика, со времен Лессинга, получила иное значение в жизни.

Критик (я разумею здесь настоящего, призванного критика, а таковых было немного) есть половина художника, может быть, даже в своем роде тоже художник, но у которого судящая, анализирующая сила перевешивает силу творящую. Вопросы жизни, ее тайные стремления, ее явные болезни — близки впечатлительной организации критика, так же как тво-

99

А. А. Григорьев

рящей организации художника. Выразить свое созерцание в полном и цельном художественном создании он не в силах; но, обладая в высшей степени отрицательным сознанием идеала, он чувствует (не только знает, что гораздо важнее), где что не так, где есть фальшь в отношении к миру души или к жизненному вопросу, где не досоздалось или где испорчено ложью воссоздание живого отношения.

Всякий удар в живую жилу современности, производимый художественным созданием, отозвавшись в его сердце, прояснивши для него его собственные предчувствия, сообщивши плоть и кровь его логическим выводам, отражается потом в его деятельности целым рядом пояснений, толкований, развитий живой мысли, вырванной из сердца жизни поэтическим творчеством.

Что художество в отношении к жизни, то критика в отношении к художеству: разъяснение и толкование мысли, распространение света и тепла, таящихся в прекрасном создании. Естественно поэтому, что, связывая художественное произведение с почвою, на которой оно родилось, рассматривая положительное или отрицательное отношение художника к жизни, критика углубляется в самый жизненный вопрос. Ибо, иначе, что же ей делать? Исполнять весьма мизерное назначение, т.е. указывать на технические промахи? Но свои технические промахи каждый художник сам непременно знает, ибо великого художества без великого разума я не понимаю, да и критик, поскольку он есть существо мыслящее и чувствующее и поскольку пульс его бьется в один такт с пульсом эпохи, знает, что так называемые технические промахи художника (разумеется, речь идет о художнике серьезном, а не о борзописце и поставщике товаров на литературный рынок) происходят из какого-либо нравственного источника, из несовершенно прямого и ясного отношения к вопросу. В этих промахах выражаются или неполнота взгляда на жизнь, или колебание его, или смутное, но упорное предчувствие иного разрешения психологического или общественного вопроса, не похожего на обычные разрешения. Душа художника весьма часто не подчиняется ни такому обычному разрешению,

100