Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Эстетика народной жизни

г. В. Зайцев — уже на основании одного г. Антоновича и что придут такие, которые будут писать на основании одного г. Зайцева. Да отчего же и не прийти таким, и даже пусть приходят, пусть высказываются дотла, до точки, до сути. Все же — какие онининаесть —онижизненнеетех,правда,немногих,тщетно пытавшихся действовать в покойниках: «Атенее» и «Русской речи»26, которые хотели бы остановить и свой и чужой кругозор, и кругозор самого Белинского на чистом западничестве, и которым надобно, как мертвым, предоставить «погребсти своя мертвецы» — все-таки ближе к настоящему делу, чем те, которые хотели бы видеть в нем голого западника.

Недаром, конечно, останавливался я долго на Белинском

ина различных изменениях его критического сознания. Это критическое сознание столько же наше сознание, сколько наше творчество — творчество Пушкина. Только так как творчество результат работы сил непосредственных, сил совершенно жиз- ненных, —несравненноширезахватом,чемкакоебытонибыло сознание, то и не мудрено, что именно об это творчество споткнулосьнашекритическоесознаниевлицеБелинского,переходя различныемоменты.Сознаниеможетразъяснятьтолькопрошедшее:творчествокидаетсвои,таксказать,ясновидящиевзглядыв будущее, часто весьма далекое, забрасывает такие очерки, которые только последующее развитие наполняет красками.

Втом-то и существеннейшая разница того взгляда, который я называю органическим, от односторонне-исторического взгляда,чтопервый,т.е.органическийвзглядпризнаетзасвою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы; иными словами: не один ум с его логическими требованиями и порождаемыми необходимо этими требованиями теориями, а ум и логические его требования плюс жизнь и ее органические проявления.

Логические требования голого ума непременно так или иначе достигают своих, в данную минуту крайних, пределов

инепременно поэтому укладываются в известные формы, известныетеории.Прилагаемыекбыстротекущейжизни,формы эти оказываются несостоятельными чуть что не в самую ми-

161

А. А. Григорьев

нуту своего рождения, потому что ведь они сами в сущности суть не что иное, как результаты сознанной, т.е. прошедшей жизни, и к ним как нельзя более прилагается глубокий стих из глубокого стихотворения Тютчева «Silentium!» —

Мысль изреченная есть ложь...

И между тем, однако, знаешь ли, что я подчас дорого бы далзанаивнуюверутеоретиковвнепогрешимостьлогических выкладок голого ума? Живется с теориями гораздо спокойнее — и даже мыслится легче, т.е. коли ты хочешь — рутиннее, нозатоневпримерлегче —разумеется,впределахтойограды, которуюставиттеория.Чтотакоежизньиееявления —дляте- оретика? Лезут под теорию — прекрасно; не лезут — режь или растягивай, «секи-руби!» — как говорят мои старые приятелицыгане, стреножа лошадей и долотом переделывая им зубы из старых на молодые. Крупно слишком известное жизненное явление, ну, положим, например, как в наше время Островский и его деятельность, так что нельзя обойти этого явления, — употреби добролюбовский кунштюк, т.е. возьми в жизненном явлении такую его сторону, которая лезет под теорию, — и дело сделано!27 Формула «темного царства» совершенно помирила, например, в этом случае, теорию с Островским и — к сожалению даже — самого Островского — хоть внешним образом — с теоретическим лагерем, так что и его «Минин», к немалому удивлению всех мало-мальски мыслящих читателей, явился в органе теоретиков. А впрочем, что же? При тебе ведь, кажется, был как-то, года полтора назад, разговор о «Минине», в котором один из адептов школы (правда, уж из самых дурашных) находил отрицательную манеру изображения и сатирический элемент в известном легендарном явлении, о котором рассказывает Минин, и чуть ли не в аскетическом лиризме Марфы Борисовны... Нашелся тоже господин (из «лихачей» покойного «Современного слова»), который со всеусердием обругал Льва Краснова, как представителя «темного царства», и другой господин, который по поводу гульбы образованной Татьяны Да-

162

Эстетика народной жизни

ниловны28с пустым барчонком написал, с выписками ни к селу ни к городу, чуть ли не из Молешотта, целое рассуждение о женской эмансипации, и наикрасивейшим образом озаглавил свою изумительно ерундистую статью названием «Любовь и нигилизм»... Вообще подвиги теоретиков в последние два года заставили бы наконец Купидошу Брускова воскликнуть:

Изумлю мир злодейства, И упокойнички в гробах спасибо скажут, Что умерли...29

еслибысамыйдаровитыйизних —дажеправдусказать,един- ственно даровитый из них, г. Писарев, — не разрешил загадки, как я упомянул уже выше.

Теперь дело разъяснилось окончательно. Дело не в «побрякушках» Пушкина и не в «пошлости» некоторых его стихотворений (как, например, «Герой») — дело вовсе не в «темном царстве», якобы все только сатирически изображаемом Островским, — дело в деле, т.е. в том, что:

1)Искусство — вздор, годный только для возбуждения спящей человеческой энергии к чему-либо более существенному и важному, отметаемый тотчас же по достижении какихлибо положительных результатов.

2)Национальности, т.е. известные народные организмы — тоже вздор, долженствующий исчезнуть в амальгамировке, результатом которой должен быть мир, где Луна соединится с Землею.

3)История(этобылоужегодадваназадсовершенноясно сказано) —вздор,бессмысленнаятканьнелепыхзаблуждений, позорных ослеплений и смешнейших увлечений.

4)Наука — кроме точной и положительной стороны, выражающейся в математических и естественных знаниях, — вздор из вздоров, бред, одуряющий бесплодно человеческие головы.

5)Мышление — процесс совершенно вздорный, ненужный и весьма удобно заменяемый хорошей выучкой пяти — виноват! — шести умных книжек.

163

А. А. Григорьев

«А все-таки вертится!» — повторит невольно галилеевские слова всякий человек, привыкший к зловредному процессу мышления. Ведь и эти результаты, в конце концов отрицающие значение мышления, — суть все-таки результаты мышления, какого там ни на есть, но все-таки мышления, а не пищеварительного же процесса. («А может быть, и пищеварительного процесса?» просишь ты опять вставить замечание.)

Известные «обобщения», до которых так не охочи адепты нашего нигилизма, которых они бегают и боятся, как черт ладану, тем не менее присутствовали при зарождении их теорий. Для того даже, чтобы сказать «я лягушек режу» или «я мыло варю», нужно известное обобщение, хотя и отрицательное, — а именно возведение в принцип неверия в какое-либо другое познание, кроме почастного познавания. Самые слова эти — не искренние у Базарова, и детски пошлы у его пародии. В устах Базарова они просто покрывают некоторое умственное отчаяние, отчаяние сознания, несколько раз обжигавшегося на молоке и приучившегося вследствие этого дуть на воду, оборвавшегося на нескольких несостоятельных системах, стре- мившихся —хотьиграндиозно,нонесовсемуспешно —охва- тить одним принципом целую мировую жизнь. Такой момент сознания, представляемый идеальным Базаровым и идеальным же нигилизмом, совершенно понятен, имеет совершенно законное место в общем процессе человеческого сознания, и вот почему, от души смеясь над фактами, т.е. над тем или другим из дурашных представителей так называемого нигилизма, я никак не позволю себе смеяться над самою струею, над самым веянием, которые — удачно там или нет — окрещены этим прозванием, еще менее способен отрицать органическиисторическую необходимость этой отрыжки материализма в новых формах. Но что эта органически необходимая отрыжка — не более как момент, в этом тоже не разуверят меня никакие мечты о белых Арапиях30.

Мышление, наука, искусство, национальности, история — вовсе не ступени какого-то прогресса, вовсе не шелуха, отметаемая человеческим духом тотчас же по достижении

164

Эстетика народной жизни

каких-либо положительных результатов, а вечная, органическая работа вечных же сил, присущих ему, как организму. Дело, кажется, очень простое и ясное, а ведь вот и о нем прихо- дитсятолковатьвнашевремякакочем-тосовершенноновом...

а ведь совсем, кажется, простое и ясное дело, до того простое и ясное, что самый органический взгляд, из этого дела непосредственно вытекающий, есть не что иное, как простой, нетеоретический взгляд на жизнь и ее выражения или проявления в науке, искусстве и истории народов.

Ведь если, например, допускать прогресс в том смысле, в каком намеренно допускают его мыслящие, — и совершенно наивно дурашные адепты школы — выйдет, по приложению, например,кискусству, чтоГомера не стоит и не следует читать после Шекспира, Шекспира же после, положим, Гюго, Гюго после Помяловского и т.д., т.е. до бесконечно малых величин, вроде поэтика, который ухитрился заставить слезы гражданина спать в какой-то долине; или по приложению к мышлению, например, что ничего не стоит читать кроме Бюхнера, до тех пор, пока не явится еще что-нибудь поудалее, что г. В. Зайцев далеко опередил Белинского, и т.д. Да, я вполне убежден, что наивные, т.е. дурашные адепты даже нисколько не испугаются таких результатов, а старшие, riant dans leur barbe31, конечно, не посмеют остановить их азарта, а если посмеют, так получат такуюженахлобучкуотдаровитейшихизмладших,какуюполучил недавно от г. Писарева глава наших «Абличителей» г. Щедрин. Так и следовало, и прав г. Писарев, взялся за гуж, — можно сказать г. Щедрину — не говори, что не дюж, — или «не виляй хвостом», по его собственному любимому выражению. Как бы ни были забавны результаты, тот, кто вел к ним, должен им подчиняться или... что труднее для самолюбия, свернуть с дороги.

По приложению, например, к истории, идея прогресса, как понимает ее школа, даст тоже результаты прелюбопытные. Жаль только, что в сущности они представят очень мало нового и повторят только «La philosophie de l’histoire» аббата Базена (один из тысячи псевдонимов фернейского старика)32 да «Essai

165

А. А. Григорьев

sur les moeurs et l’esprit de nations»33, без остроумия, которое до сих пор так и бьет ключом из этих страшно талантливых книг.

Но повторяю: как бы забавны ни были результаты, они достигнуты,какдостигнутыбылионинекогдаголымзападничеством в его раболепстве перед 1) германо-романским племенем и 2) централизациею —раболепстве, доведшем последовательно покойный «Атеней» до милой апофеозы австрийского жандарма, яко просветителя диких славянских племен, и увы! еще прежде доводившем увлечение Белинского до предпочтения турок, как государства организованного — сброду наших несчастных, угнетаемых ими и в вере и в быту собратий. Увлечение Белинского, нет сомнения, сменилось бы иным и столь же пламенным увлечением; покойник «Атеней», думавший жить задним числом,

...напрягся, изнемог,

по выражению единственного, вероятно, как собственная исповедь помещенного им стихотворения, и скончался — самою тихою смертью. Наследница его идеи — «Русская речь», «орган женского ума», тщетно дожевывала старческими зубами пищу, недожеванную «Атенеем»: ее не спас от падения даже «великий Феоктистов»34... Над ней и над ее падением смеялись и «Абличители», и теоретики, смеялись совершенно наивно, нисколько не подозревая, что смеются над самими собою в своем будущем, совсем позабывши в пифическом азарте, что у нихсостарымотжившимнаправлениемодниитежеисходные точки, что перед ними стоят одни и те же в сущности идеалы, что они просто-напросто порождены, даже как необходимое логическое последствие, отжившим западничеством.

Как у них же, и у западников были адепты мыслящие, и адепты «дурашные», готовые, выпучив глаза, биться лбом в стену. Помню я один разговор мой с одним из таковых, лет за пятнадцать тому назад, разговор столь же назидательный, как вышеприведенный об отрицательной манере в «Минине». Вышла только что аксаковская драма «Освобождение Москвы»;

166

Эстетика народной жизни

юный,крайнетупой,нозатокрайнежеипослушныйстаршим, запослушаниепрозванныйдажевалеткой,адепт,никакнемог понять, что меня интересует в этой вещи, пренаивно ораторствовал на тему о неразвитости, грубости, дикости нашего древнего быта, и когда я его стал доспрашивать: а что, дескать, как, по вашему мнению, — ведь Ляпунов-то, например, и Минин были люди не малые?... с наивнейшим азартом отвечал: «Какие же люди могут быть в животненном быту?»

Подобные разговоры, как этот и прежде мною приведенный разговор о Минине — драгоценны, и их нельзя, их не следует забывать. Возражение, что подобного рода наивными проговорками обоврались «дурашные», не имеет силы, потому: что ж бы сказали не дурашные-то, старшие-то, приводимые к крайним логическим граням?.. Непременно то же самое должны бы были они сказать, или — повернуть с дороги.

Но вот еще — как нечто вроде среднего термина — приходит мне на память разговор уже не с дурашным, а с одним из старших по поводу факта, столь же знаменательного в своем отношении, как знаменателен Минин (для меня, по крайней мере) в художественном, и как была знаменательна аксаковская хроника в чисто историческом. Вышла, кажется в 1854 году, книга, вероятно, тебе не безызвестная, пережившая в один год три издания и облетевшая всю простую, здоровую и здорово читающую Русь, книга глубоко искренняя, полная силы и неотразимого обаяния, о которой еще будет толк не раз в этих письмах, это — «Хождения и странствия инока Парфения»35. Вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальноталантливуюивместепростуюкнигу;немаломожетбыть нравственных переворотов, но уже, во всяком случае, немало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни. На людей, которых уже никак нельзя заподозрить в аскетических наклонностях, но которые только что не сузили в угоду теориям своего нравственного и эстетического захвата, а предпочли лучше, при недостатке какой-либо веры, остаться дилетантами, как покойный Дружинин, как В.П. Бот-

167

А. А. Григорьев

кин, она произвела почти то же неотразимое обаяние, и, по крайней мере с художественной точки зрения, они оценили ее «в точности» и до тонкости, что и высказалось в статье о ней Дружинина в «Библиотеке»36. Появление ее совпадало с появлением «Семейной хроники», и по искренности своей это были явления действительно однородные, только книга смиренного инока и постриженника горы Афонской — была, сказать правду, и шире и глубже захватом и даже оригинальнее; ибо великолепная эпопея о Степане Багрове, несмотря на свои великие достоинства, все-таки ни более ни менее, как самое прямое последствие «Хроники» семьи Гриневых, наполнение красками и подробностями очерка, оставленного нам в наследство величай- шимнашимхудожником,Пушкиным-Белкиным,акорнейкниги отца Парфения надобно было искать гораздо дальше в прошедшем, в хождении Барского, Трифона Коробейникова — и еще, еще дальше, в хождении паломника XII века игумена Даниила37; талантливей и сильнее всего этого исчисленного мной своего предшествовавшего, она тем не менее была последним его звеном, ударила в последний раз может быть, но могущественно, по одной из самых глубоких струн души русского человека, по той аскетической струне, которая создала изумительно поэтические обращения к «матери-пустыне» — изумительное же поэтическое миросозерцание духовных стихов. Такую-то струну захватывала книга смиренного инока и постриженника горы Афонской. Вещь высоко талантливая и притом своеобразно талантливая она была кроме того вещью совершенно народною. Вышедшийизраскола, —сталобыть,несмотрянавыход, —со- хранивший то, что в расколе нашем дорого, что заставляет нас подчас ценить его может быть дороже, чем он на самом деле стоит, — его так сказать растительную, коренную связь с бытовыми старыми началами, — инок Парфений как будто сохранил что-то от живой энергической речи протопопа Аввакума — или, лучше сказать, своеобразная же, как и самый талант, речь его представляла какую-то странную и, пожалуй, пеструю, но обаятельно наивную и живую смесь книжного (и даже невежественно книжного) языка с живым народным... Главным же образом

168

Эстетика народной жизни

она, эта огромный успех имевшая книга служила нагляднейшим фактом неразрывности органической народной жизни от XIIстолетиядополовиныXIX,цельности,неприкосновенности духовных начал именно потому, что сама она была нечто не деланное, а растительное, как легенда, гимн, песня.

Этот бы факт, кажется, и должен был броситься прежде всего в глаза всякому мыслящему человеку: он должен был бы — при нормальном движении мышления — заставить его крепкозадуматьсяипослужитьдлянегоисходноюточкоюдля его дальнейших созерцаний или изображений народа и народного быта... Кажется, ведь так? Как ты думаешь?

Ну, на деле у «мудрых мира сего» выходило не совсем так. Я был, разумеется, весь под влиянием этой удивительной книги, носился с нею, что говорится, «как курица с яйцом», — и знакомством с ней мне были обязаны Дружинин и Боткин. На меня даже на время аскетическое настроение напало, чему ты, зная мою, ну, хоть головную, если не сердечную отзывчивость, нисколько,конечно,неудивишься...Втакомнастроениислучилось мне приехать из Москвы в северную Пальмиру, — и на одном из литературных вечеров, провождавшихся большею частью до ужинавслушаниидавновсемизвестныхскандальныханекдотов покойного П-ва38, а за ужином в глумлениях над среброкудрым старцемАндреем39,довелосьмнезавестиречьокнигеотцаПарфения с человеком, которого я, судя по его деятельности, мог считать более компетентным судьею в отношении к народу и его быту, который тогда не только одни губернские сплетни рассказывал, но подчас к народу сильное сочувствие высказывал и даже раскольников с некоторым знанием дела изображал, да и притом честно40, а не ерыжно, как один знаток их быта41... Компетентный господин в ответ на мою речь выразил только опасение насчет вреда подобных книг, что она, дескать, не развила бы слишком аскетического настройства. Господи, боже мой! Да в какую нормально устроенную человеческую голову — тем более в голову такого умного человека, каков был мой собеседник, придет опасение, что после чтения книги инока Парфения все в пустынножительствоударятся?Ведьэтонадосделать,сочинить

169

А.А. Григорьев

всебе! Ведь самый строгий религиозный взгляд не полагает, как требования непременного аскетизма. Ведь по самому строжайшему же религиозному идеализму — пустынножительство, аскетизм —сутьявлениянетребуемые,атолькосуществующие во свидетельство возможности достижения идеала...

Тогда я готов был сказать (но не сказал) моему собеседнику вот что: «Не бойтесь за человечество, что оно все уйдет в пустыни и дебри, но бойтесь за него, когда совершенно пусты будут пустыни и дебри, когда оборвется эта струна в его организме, заглохнет эта ненасытная жажда идеала, высшего, бога, влекущая подчас в пустыни и дебри...»

Теперь я не скажу этого — ибо слишком твердо убежден, что никогда эта струя не иссякнет, эта великая жажда не насытится; но в виде поучения — извлеку из приведенного разговора то, что не учить жизнь жить по-нашему, а учиться у жизни на ее органических явлениях — должны мы, мыслители, что именно в конце концов и составляет основной принцип органического взгляда.

Этим я заканчиваю свое первое к тебе письмо. Понравится оно тебе — пойдем дальше; не понравится — бросим.

Письмо второе

Читал ли ты? есть книга...

Репетилов

Да! именно вопросом: «читал ли ты? есть книга...» начинаю я второе письмо к тебе. И странен, конечно, покажется тебе этот вопрос, особенно, когда я назову книгу, о которой спрашиваю; и странно тоже покажется может быть тебе, почему именно об этой книге я спрашиваю.

Книга — ни больше ни меньше как книга о Шекспире Виктора Гюго, — того самого слона, которого не заприметили, забыли на шекспировом юбилее — да не у нас, а в Англии, — того самого, который дал литературным направлениям наше-

170