Grigoryev_A_A_Apologia_pochvennichestva

Аполлон Григорьев

Апология

Почвенничества

Москва

Институт русской цивилизации

2008

Григорьев А.А. Апология почвенничества / Составление и комментарии А. В. Белова / Отв. ред. О. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2008. — 688 с.

В книге публикуются главные идеологические работы русского мыслителя, поэта, критика А.А. Григорьева, сформулировавшего основные идеи почвенничества — движения национальной русской интеллигенции за возвращение к народным основам, традициям и идеалам. Почвенники призывали к «слиянию образованности и ее представителей с началом народным». Идейно близкие славянофилам почвенники симпатизировали купечеству, мещанству, народной интеллигенции, отвергали либерально-космополитические и социалистические идеи, обличали духовно-нравственное разложение Запада. Тайна русской народности, считал Григорьев, в Православии. Опираясь на него, может быть построена новая высокодуховная жизнь не только в России, но и во всем мире.

ISBN 978-5-902725-23-7

© Институт русской цивилизации, 2008.

Предисловие

Литературный критик, поэт имыслитель,одинизидеологов почвенничества, Аполлон Александрович Григорьев получил домашнее воспитание. Окончил Московский университет, где участвовал в студенческих кружках. По окончании университета Григорьев служил в университетской библиотеке, несколько позднее он входит в редакцию «Москвитянина». В состав новой («молодой») редакции «Москвитянина» входили такие талантливые писатели, как А. Н. Островский, Писемский, Потехин, такие разносторонне образованные люди, как Эдельсон, известный церковный деятель Т. И. Филиппов и др. Эта молодая редакция, только примыкавшая к славянофилам, стояла за развитие «самобытной» русской культуры. Это было новоенаправление,видевшеесвоеговдохновителявА.Островском, в своих драмах рисовавшем русский купеческий, отчасти мещанский, отчасти народный быт, — в этих драмах для кружка «Москвитянина» было как бы откровение русской мощи, непроявленных, но могучих сил русской души. Сам Ап. Григорьев, прежде переживший влияние Гегеля, а позже все более увлекавшийся Шеллингом, считал, что его поколение стояло «между трансценденталистами и нигилистами» (появившимися позже под влиянием материализма). Григорьев, действительно, склонен был отрицать трансцендентализм во имя психологизма, но «трансцендентальная закваска», по его собственному выражению, у него осталась. Определяющим влиянием была внутренняя связь с романтизмом, с его ощущением глубины и

5

Предисловие

таинственности в природе и в человеке. Но в «молодой редакции» «Москвитянина» к этому присоединилось «восстановление в душе новой, или, лучше сказать, обновленной веры в грунт, в почву, в народ, — присоединилось воссоздание в уме

ив сердце всего непосредственного». В культе «почвы» этот неожиданно воскресший, или, лучше сказать, проросший культ «непосредственности», играет решающую роль. Григорьев красочно описывает, как из увлечения всем тем, что несло с собой отречение от искусственной и лживой внешней жизни во имя ее скрытой, но бесконечно глубокой «непосредственности», возникали совсем новые переживания. Именно в это время он становится «искателем Абсолюта», как он о себе говорил позднее, — перед душой его раскрывались «громадные миры, связанные целостью»,складывались его основные идеи, видение «органической целостности» в бытии в целом и во всех его живыхпроявлениях,и,наконец,каксвидетельствуетФет,живший в это время вместе с Григорьевым, вспыхивает религиозное чувство. В этом религиозном пробуждении момент национальный, а отчасти эстетический играет очень большую роль; Православие, которое становится дорогим Григорьеву, неотделимо для него от русской стихии. «Под Православием, — писал он, — я разумею стихийно-историческое начало, которому суждено жить и дать новые формы жизни». Нужно сопоставить это с др. утверждением Григорьева: «все идеальное есть не что иное, как аромат и цвет реального», — чтобы почувствовать момент натурализма в религиозном его сознании. Этот момент был и в основной концепции Шеллинга, а также и того крыла в романтизме, которое было охвачено его влиянием. Для Григорьева религиозная сфера есть именно драгоценнейшая сторона реальности, ее «аромат и цвет». Закваска имманентизма, столь сильно пронизывающая романтические течения и на Западе

ив России, была, быть может, у Григорьева отзвуком раннего увлечения Гегелем. В т. н. почвенничестве очень силен момент «христианского натурализма». Сочетание имманентизма

истремления «к идеалу» у Григорьева становится возможным на почве эстетических идей.

6

Предисловие

Участие в «молодой редакции» «Москвитянина» связывает теснее мысль Григорьева с Православием. Характерно его увлечениестатьямиархим.Бухарева,вкоторыхтаксильновыражено приятие мира и истории православным сознанием. В 1857 Григорьев воспользовался предложением уехать за грани- цу(вкачестведомашнегоучителя) —еготяготилаМосква,где он пережил тяжелую неудачу в личной жизни. Возвратившись

вРоссию, Григорьев получает приглашение писать в журнале «Время» (его издавали братья Достоевские); как раз доктрина «почвенничества» уже совершенно кристаллизовалась в редакции этого журнала, для которого Григорьев был чрезвычайно желанным сотрудником.

Усвоив от Гегеля вкус к философскому осмыслению мира

вцелом,Григорьевосталсячуждегологизму.«Дляменяжизнь есть нечто таинственное, — писал он в одной из поздних статей, — то есть нечто неисчерпаемое, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод». ЭтасверхлогичностьжизнипривелаГригорьевакотвержению гегелевского рационализма, — он говорил о своей «глубокой вражде ко всему, что вырастает из голо-логического процесса». «Логическое бытие законов несомненно, — писал он в др. месте, — мировая работа по этим отвлеченным законам идет совершенно правильно, да идет-то она так в чисто логическом мире.., в котором нет неисчерпаемого творчества жизни». В Шеллинге, по восприятию Григорьева, был «разбит кумир отвлеченногодухачеловечестваиегоразвития».Водномписьме к Страхову Григорьев писал о «таинственной и неопределенной безъязычности ощущений», т. е. о внелогической полноте непосредственного сознания.

УГригорьева существует особый культ «непосредственности», которая шире и полнее того, что из нее же извлечет логическое сознание. Это все очень роднит философскую позицию Григорьева со взглядами И. Киреевского (которого очень высоко чтил он и считал «великим философом»). У Шеллинга Григорьев особенно поклонялся его учению об «интеллектуальной интуиции», как о непосредственном приобщении к

7

Предисловие

сверхчувственному миру, — и от того же Шеллинга Григорьев воспринял его идеи об искусстве. «Художество одно вносит в мир новое, органическое», — уверяет Григорьев. В искусстве мы имеем конкретное единство идеального и реального, поскольку лишь в нем мы имеем подлинное творчество самой жизни. Наука овладевает идеальным составом бытия, но отрываясь уже от живой реальности; вот почему искусство выше науки. «Как скоро знание вызреет до жизненной полноты, — пишет Григорьев, — оно стремится принять художественные формы». В духе Шеллинга, Григорьев уверен, что «одно искусство воплощает в своих созданиях то, что неведомо присутствует в воздухе эпохи», — отсюда основная идея в философии искусства у Григорьева об «органической» связи созданий искусства со всей эпохой, с историческим процессом. «Я верю вместе с Шеллингом, что бессознательность придает произведениям творчества их неисследимую глубину».

Из этого и вытекало «почвенничество» у А. Григорьева: «Почва, это есть глубина народной жизни, таинственная сторона исторического движения». Весь пафос самобытности направлен у него на это погружение в глубину народности; Григорьеву чуждо разногласие западников и славянофилов, он ищет новой историософской концепции. В этой новой концепции тайна русской народности раскрывается в Православии. «Жизнь истощилась, — писал он, — и начинается уже новая — она пойдет от Православия: в этой силе новый мир». Центр тяжести у Григорьева лежит не в самой по себе эстетике,авапологиитой«непосредственности»,котораяживалишь в органической цельности бытия, в «почве». Православие было для Григорьева выявлением именно глубины русского духа.

Построения А. Григорьева намечают высшую точку в развитии эстетического гуманизма в русской мысли. Как истинный романтик, Григорьев верит в существенное единство красоты и добра, искусства и нравственности.

Прот. В. Зеньковский

8

Эстетика народной жизни

О правде и искренности в искусстве. По поводу одного эстетического вопроса. Письмо к А.С. Хомякову

I

В одну из литературных сходок, принадлежавшую к числу немногих, на которых предметы искусства действительно и притом не насильственно занимают собравшихся, предложен был Вами вопрос: имеет ли право художник переноситься совершенно в чуждые ему состояния духа, миросозерцание, строй чувствований? Таков был общий смысл вопроса, предложенного Вами по поводу, не помню какого именно, частного случая; в нем заключалось два смысла: 1) имеет ли право художник как известное лицо, с известным образом мыслей, с известною настроенностью чувствований, переноситься в состояния духа, ему чуждые, в настройства чувствований, более напряженные или менее напряженные, нежели свойственное ему душевное настройство, и 2) имеет ли право художник как сын известного века, член известной церкви и член известного народа переноситься в миросозерцание и строй чувствований, чуждые ему как таковому? Всеми беседовавшими вопрос был взят преимущественно с этой последней стороны и каждому

9

А. А. Григорьев

из них, несмотря на разницу взглядов, показался в высшей степени важным.

Таков он был и на самом деле в обоих его смыслах. Если выразить его другими словами, он будет заветнейшим вопросом настоящей минуты, вопросом о правде, которой мы требуем от художества, об искренности отношений художника к жизни и об искренности его таланта. С другой стороны, в вопросе заключается новый вопрос о связи художества с нравственностью, по существу своему весьма тревожный и который долгое время старались обходить, потому что разрубка его оказалась далеко не столь беспоследственною, как разрубка гордиева узла Александром. Наконец, вопрос подкапывался под основания великолепной, хотя весьма зыбкой постройки, сооруженной покойной гегелевскою эстетикой на двух фундаментах: субъективности и объективности, с широким проездом между обоими.

II

Что касается до первой стороны вопроса, т.е. до его тождества с современным требованием правды и искренности от художника и от художества, то оно совершенно очевидно, в котором бы из двух смыслов мы вопрос ни взяли. Как я буду мыслить, верить и чувствовать, а вместе с тем по свойству художества заставлять мыслить, верить и чувствовать других — иначе, нежели я сам мыслю, верю и чувствую? Выйдет либо напряженная ложь с моей стороны, которая повредит созданию при всей силе моего таланта либо совершенное отсутствие какого-либо поэтического взгляда на мир, которое, оставляя талант при одних его внешних средствах (как-то: стих, слог, изобразительность, яркость красок и др.), выразится в деятельности рядом бессвязных проб, сухих этюдов, свидетельствующих о силе дарования, взятого отвлеченно, но чуждых жизни и потому лишенных в жизни всякого значения. Спросят меня,имея ввидупервый смысл вопроса: неужели же поэтсамвсеточувствуетисамвсетовсостояниисделать,что

10