Внешняя политика и безопасность современной России - 2 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 446

мышленности в общей численности активного населения выросла с 27 до 51% [Krugman 1994b]; в Южной Корее с начала 1960-х по начало 1990-х годов этот показатель повысился с 22 до 48%; на Тайване — с 17% в 1952 г. до 40 в 1993 г. [Islam and Chowdhury 1997: 31]. При этом в Южной Корее и на Тайване в первой половине 1990-х средняя продолжительность рабочего времени в индустриальном секторе достигала почти 2,5 тыс. часов в год (в большинстве европейских стран она законодательно ограничена 1,5 тыс.) [см. Maddison 1996], а заработная плата промышленного рабочего в Малайзии составляла не более 15 дол. в день, в

Индии и Китае — около 3 дол. в день [Boyett J. H. and Boyett J. T. 1996; Garten 1997; Nisbrtt 1996] (в Германии работник подобной квалификации получал в это же время до 25 дол. в час).

В-третьих, рост инвестиций обеспечивался государственными программами, не свободными от субъективизма и ошибок. Так, корейское правительство осознанно проводило политику дотирования крупнейших предприятий, несмотря на низкую эффективность их деятельности: к примеру, в начале 1980-х годов более 70% всех кредитных ресурсов направлялись в несколько крупнейших промышленно-финансовых корпораций, отличавшихся при этом минимальной рентабельностью. Например, в 1998 г. при объеме продаж в 32 млрд. дол. прибыль корпорации «Самсунг» составила 439 млн. дол. [см. Bello and Rosenfeld 1990: 66]. (Для сравнения отмечу, что по итогам 1998 г. «Форд Мотор» получил прибыль в 22 млрд. дол. при объеме продаж в 144,4 млрд., а соответствующие показатели для «Эй-Ти энд Ти» и «Эксон» составили 5,23 и 53,3; 6,44 и 103,0 млрд. дол.) [Business… 1999]).

В-четвертых, нужно подчеркнуть, что все эти меры не дали бы известного всем результата, если бы не масштабные иностранные инвестиции, выросшие за период с 1985 по 1992 г. в три раза в Сингапуре [рассчитано по: Islam and Chowdhury 1997: 204], в 4,5 — в Южной Корее [Yip 1998], в 9 раз — в Малайзии [Islam and Chowdhury 1997: 230], от 12 до 15 раз — в Таиланде [McLeod and Garnaut 1998], а в Индонезии — в 16 раз [Economist 1997]. Направляемые на местные фондовые рынки финансовые потоки, объем которых в 1990 г. не превосхо-

дил 2 млрд. дол., увеличились за 1990 — 1994 гг. до 42 млрд. [Islam and Chowelhury 1997: 56]; как результат, капитализация, например, малайзийского рынка составила в 1996 г. 300% ВНП, что превосходило даже японский показатель времен бума конца 1980-х, и была почти в два с половиной раза выше, чем в Великобритании и США [см. Henderson 1999]. Важно и то, что на протяжении всего периода ускоренного роста экономик азиатских стран темпы роста их ВНП оставались в 1,5–3 раза ниже темпов роста иностранных инвестиций.

В-пятых, опыт модернизации, осуществленной в регионе, показывает, что рост экономических показателей далеко не тождествен улучшению социальной ситуации. Известно, что на протяжении 1980-х годов потребление на душу населения в Таиланде, Малайзии и Индонезии снизилось соответственно на 7, 23 и 34% по сравнению с аналогичным показателем, рассчитанным для стран «большой семерки» [см. Palat 1993], где темпы роста были гораздо умереннее. Результат же подобной политики выражается в росте макроэкономических показателей, оторванных от таких важных характеристик, как уровень жизни населения и обеспечение социального благополучия [Arrighi 1994].

Кризис, наступивший в 1997 г., показал всю относительность азиатского благополучия. Сегодня можно уверенно утверждать, что основной его причиной

были отнюдь не только ошибки в финансово-кредитной политике, но главным образом — нарушение фундаментальных воспроизводственных пропорций, поставившее эти страны в жесткую зависимость от мировой хозяйственной конъюнктуры. Итоги первой в постиндустриальную эпоху попытки «догоняющего» развития позволяют сделать вывод, в соответствии с которым ни одна хозяйственная система не способна в современных условиях к быстрому развитию без широкомасштабного заимствования технологий и знаний у развитых наций, без активного экспорта собственных продуктов на рынки постиндустриальных стран, поскольку именно они обладают достаточным платежеспособным спросом. Накануне нового столетия в мире объективно сложилась ситуация, не по-

зволяющая ни одной из стран войти в постиндустриальное сообщество без его согласия и без его активной поддержки. Постиндустриальный мир вступает в

XXI в., не имея себе достойных конкурентов.

В этом контексте нужно, по-видимому, рассматривать и вопрос о потенциале и перспективах России накануне XXI столетия. Существуют три основных аспекта, в которых явно прослеживается разнонаправленность динамики развития России и постиндустриального мира, — технологический, экономический и социальный. В своей совокупности они характеризуют дистанцию, отделяющую нашу страну от тех семи государств, лидеры которых из сугубо политических соображений стали в последние годы приглашать на свои регулярные встречи российских президентов.

Отставание России в технологической области не может замаскировать сегодня (после августовских событий 2000 г. в Баренцевом море — тем более) никакая социальная демагогия. Советский Союз стал утрачивать свое технологическое лидерство, которым он обладал в некоторых стратегически важных отраслях, с начала 1970-х годов. Подскочившие в этот период цены на сырье — традиционный продукт отечественного экспорта — сделали «излишней» заботу о повышении эффективности производства. В 1970-е и первой половине 1980-х годов, когда СССР получил от экспорта нефти более 170 млрд. дол. валютных поступлений [см. Goldman 1992] потребление энергии на душу населения выросло более чем вдвое, с 3,16 до 6,79 тонн условного топлива [см. Гайдар 1997]. Научные исследования были подчинены в то время стратегии развития военнопромышленного и космического комплексов и оставались автономны по отношению к массовому производству, невосприимчивому к научно-техническим достижениям. Это тормозило развитие в области фундаментального образования: несмотря на очевидные успехи советской системы подготовки кадров в конце 1980-х годов в СССР на одну тысячу населения приходилось 18 студентов ВУЗов, тогда как в США — не менее 55 [см. Путь 1999].

Такой тип хозяйства мог казаться эффективным, только будучи защищен от конкуренции на внешних рынках. Стоило рухнуть социалистической системе, немедленно оказалось, что по доле высокотехнологичной продукции в экспорте Россия занимает 50–55-е место в мире (7,5% против 90-93% в Японии, на Тайване, в Южной Корее и Гонконге). В то время как постиндустриальный мир продает другим странам преимущественно информационные продукты, по определению не обладающие редкостью, Россия сегодня экспортирует 90% производимого в стране алюминия, 80% меди, 72% минеральных удобрений, 43% сырой нефти и 36% газа [см. Андрианов 1999а], радикально сокращая тем самым свои невосполняемые запасы. Это приводит к деградации трудовых ресурсов: если в

США в 1995 г. неквалифицированные работники составляли не более 2,5% рабочей силы, то в нашей стране их доля не опускается ниже 25%. Неудивительно, что к 1997 г. уровень затрат на финансирование научной сферы в России сократился более чем в семь раз по сравнению с 1990 г., а доля расходов на НИОКР составила 0,32% ВВП при пороговом значении этого показателя в 2% ВВП. В условиях ускоряющегося на Западе технологического прогресса Россия, наряду со многими другими странами, получает шанс легко приобретать новейшие информационные средства и технологии (по причине их удешевления на мировых рынках), но все более явно утрачивает способность их создавать.

В сугубо экономической области разрыв может показаться менее значительным, но и здесь он весьма велик. В последние два года появилась, к счастью, тенденция существенного улучшения общеэкономических показателей: в первом квартале 2000 г. темпы роста ВНП составили 8,4% в годовом исчислении, а положительное сальдо платежного баланса было больше, чем в Китае и Южной Корее [см. Economist 2000]. Однако эти успехи достигнуты, с одной стороны, на фоне беспрецедентного промышленного спада 1990-х годов, с другой — за счет отказа от исполнения ряда финансовых обязательств после дефолта 1998 г. Между тем в мировой классификации стран по размеру ВНП в текущих рыночных ценах Россия сегодня опустилась до 23 места; занимая 11,47% мировой территории, она создает лишь 1,63% мирового ВНП и обеспечивает 1,37% мирового экспорта [см. Илларионов 2000]. Производительность в промышленном секторе России не достигает и 20% американской [см. Кудров и Правдина 1998], а в сельском хозяйстве остается на уровне 1,2% (!) от максимального в мире показателя, которого добились Нидерланды [см. Андриянов 1999б]. Страна, еще недавно считавшаяся опасным соперником США, оказалась по объему валового национального продукта меньше Иллинойса — американского штата, девятого по объему регионального продукта [см. Schwartz, Leyden et al. 1999].

Однако гораздо более важно, что сама модель рыночных реформ, узаконенная в 1991 г., воспроизводит и увеличивает это отставание. Во-первых, сегодня, как и прежде, значительная (если не большая) часть отечественного производства не сориентирована на внутренний рынок и фактически не зависит от масштабов потребления промышленной продукции в пределах самой России. Во-вторых, экономика испытывает жестокий дефицит производственных инвестиций (в промышленности доля оборудования в возрасте до пяти лет составляет сейчас менее 10% против 65% в США, а более 70% инвестиций в индустриальный сектор идут на развитие экспортоориентированных сырьевых или металлургических производств). При этом доля сбережений в личном доходе граждан снизилась с 20–25% в конце 1980-х годов до 5–7%, а суммарный приток прямых иностранных инвестиций в Россию не превысил 2% ее годового ВВП [см. Монтес и Попов 1999] (в расчете на душу населения иностранные инвестиции составляют в России не более 80 дол., что в 15 раз меньше, чем в Венгрии). В- третьих, отечественная промышленность не производит сегодня большинства высокотехнологичных потребительских товаров, конкурентоспособных даже на внутреннем рынке. Теле- и радиоаппаратура собираются из импортных комплектующих, производство компьютерной техники, мобильной телефонии, систем спутниковой связи и т.п. полностью отсутствует, автомобильная промышленность влачит жалкое существование. Важно отметить, что так наз. догоняющее развитие в современной России затруднено еще и тем, что государство является

должны заместить продукцию сырьевого сектора в качестве основной статьи отечественного экспорта. В условиях дефицита финансовых средств государству следовало бы прекратить финансировать разработку техники, в массовом масштабе производящейся за рубежом; поддержка должна быть направлена только на те цели и задачи, которые обещают дать явный технологический приоритет. Хорошо бы сократить неэффективные расходы на дотации отечественным производителям второсортной техники, отказаться от содержания недопустимо громоздкой военной машины, резко уменьшить расходы на государственный аппарат.

Представляется, что на протяжении двух-трех десятилетий подобная политика могла бы превратить Российскую Федерацию в среднеразвитую промышленную страну, с уровнем валового национального продукта порядка 10 тыс. дол. на человека в год. Такая политика позволила бы перевооружить отечественное производство, обеспечить новые технологические разработки в промышленности и сельском хозяйстве, избавиться от унизительной зависимости от импорта потребительских товаров и продовольствия. В более отдаленной перспективе хозяйственный комплекс России, как и большинства государств Восточной Европы, может трансформироваться в постиндустриальный, и только это станет основой для полноправного вхождения нашей страны в содружество постиндустриальных стран.

учно-технический прогресс с его высшей современной техногенной стадией, выстраивало своеобразное отношение со средой функционирования. Техногенная парадигма развития, принявшая гипертрофированные формы, не могла не оказать влияние на состояние среды, в рамках которой она функционирует: на науку, на культуру, на религию, на этнонациональные особенности человека, на экологию. Компоненты этой естественной среды по-разному преображались под воздействием техногенности, качественное изменение этих компонентов проистекало с огромными различиями по глубине и степени трансформации. История этой трансформации есть процесс беспрерывной борьбы естественного начала с механистически выхолощенными парадигмами существования. Податливость этих элементов различна. Мы являемся свидетелями перерождения культуры, искусства, религии в тоталитарно — техногенные формы.

Они стали своеобразным продолжением индустриальных воспроизводственных циклов, хотя и в разной степени перерождения. Единственными, в определенной степени не перерождаемыми ячейками в этой схеме оставались этнонациональные и экологические блоки. Их стойкость противления техногенности — основное свойство этих систем. В такой ситуации постиндустриальная модель и этнонациональные системы могут только взаимоуничтожаться. И немало примеров, когда этнонациональные системы были поставлены на грань исчезновения. Они превращались, по сути дела, в огромные «национальные парки», которые техногенная, постиндустриальная модель воспринимает как некие экзотические, реликтовые феномены. А новый виток техногенности, получивший в литературе название «информационное общество»1, практически превращает этнонациональные системы из национальных парков в этнонациональные резервации.

Этой глобальной тенденции противостоят этнонациональные системы, они борются за свое самосохранение, а учитывая жесточайшие противоречия этой смертельной борьбы, происходит ее выплескивание в опасные формы — ведение религиозно-фундаменталистских войн.

Таким образом, техногенность и фундаментализм не совместимы как антиподы, и эта несовместимость нарушает равновесие глобальной системы, служит опасным источником глобальных военных угроз.

Однако это неравновесное состояние не может продолжаться бесконечно; мировое сообщество обладает удивительным свойством — оно способно к реструктуризации, к новому равновесному состоянию, таким перегруппировкам, которые гармонизируют всю глобальную систему на новых путях саморазвития. Такими группировками (анклавами) выступают этноэкономические системы,

которые являются органичным симбиозом этнонациональных систем и индустриальных воспроизводственных циклов, иными словами, формируются новейшие популяции общественного экономического уклада.

2. ЭТНОЭКОНОМИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ КАК ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ЭЛЕМЕНТ НЕОЭКОНОМИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ

Формирование вышеотмеченных этноэкономических ячеек имеет ряд принципиально отличительных свойств. Первое. Эти системы уже не отражают постиндустриальную техногенную модель, ибо несут в себе совершенно другие принципы функционирования и организации. Как раз их формирование и закладывает переход на новую модель цивилизационного развития —

неоэкономическую, то есть такую модель, которая по своим свойствам отличается от постиндустриальной — вырастая из нее, она ее постепенно вытесняет. Второе. Будучи сращенными из дифференциальных составных частей, этноэкономические системы не обосабливаются ни от культурологических, нравственно-этнических, религиозных и т.п. сфер, ни от воспроизводственноиндустриальных сфер, они выступают как бы этнонациональной «окраской» интернационализированных воспроизводственных циклов (ядер). Третье. Идет трансформация экономических атрибутов в рамках этноэкономических систем и, прежде всего, трансформация закона стоимости. На этом следует остановиться более подробно.

Рассматривая этноэкономическую систему как самостоятельную и самодостаточную ячейку, которая способна функционировать в рамках цивилизационного развития, невольно возникают вопросы. Центральные из них — а какие закономерности предопределяют развитие этноэкономических систем? Насколько правомерно перенесение элементов постиндустриальной модели в рамки этноэкономических систем? Функционируют ли они по своим, еще не разгаданным законам, или в них трансформируются известные законы мирового развития и прежде всего закон стоимости? Не являются ли этноэкономические системы инородными, а отсюда и временными включениями в глобальную экономическую систему? Представляется, что эти вопросы должны прежде всего попасть

вполе зрения исследователей, экономистов, политологов, социологов и т.д. При всей их значимости и разнонаправленности представляется, что центральным из них является блок вопросов, связанных с функционированием закона стоимости

врамках этноэкономических систем. Ниже предпринята попытка дать некоторые подходы к этой проблеме.

Здесь три аспекта. Первый аспект связан с ответом на принципиальный вопрос — какова специфика воспроизводственных циклов, складывающихся в рамках этноэкономических систем, приобретают ли они этнонациональные свойства и каким образом они взаимодействуют с другими этноэкономическими структурами, либо структурами, не относящимися к ним, в том случае, когда происходит вынос определенных звеньев производственно-технологических цепей за этноэкономические рамки.

Аспект второй — насколько правомерен принцип соизмерения общественно необходимых затрат труда в рамках этноэкономических систем, и в какой форме вплетается в него этнонациональный элемент, и не влияет ли он на общественно необходимое время производства товаров, иными словами, не модифицируется ли стоимостной каркас воспроизводственного цикла.

Итретий аспект — не выдвигаются ли на передний план в рамках этноэкономических систем новейшие мотивационные начала в отличие от известного мотивационного атрибута закона стоимости — прибыли?

1. До сих пор экономическая наука, объясняя воспроизводственные процессы, которые опосредствуются законом стоимости, рассматривала их в относительно однородной, «чистой» среде. Все атрибуты воспроизводственного процесса принимались сугубо обезличенными. Объяснение товарного производства, не выходящего за национальные рамки, в принципе, и не требовало другого подхода: независимо от особенностей этнонационального анклава механизмы закона стоимости функционировали тождественно, ибо среда функционирования его была монохромна. Здесь могли быть два момен-

та. Один из них — общий характер воспроизводственных процессов может отражать национальный менталитет, обычаи, трудовые склонности, национальные пристрастия и предпочтения. И второе — отражаться в специфике товарной массы. Эти процессы характерны для однородной, монохромной этноэкономической среды. Хотя следует отметить, что и в этом случае, для многих стран, где наблюдается этнонациональная полихромность, зарождаются противоречивые моменты в национальном воспроизводственном процессе. Но они в определенной степени приглушены, придавлены, ибо как товарная масса, так и сам воспроизводственный процесс отражает не только однородную техногенную воспроизводственную среду, но и условия главенствующего этнонационального анклава. Но это неравновесное состояние может в конечном итоге вырасти до таких противоречий, которые способны разорвать весь анклав (в определенной степени этому примером может служить экономика в рамках пространства бывшего СССР).

Совершенно другая картина наблюдается, когда воспроизводственный процесс выходит за национальные рамки, где он попадает в совершенно отличную среду, определяемую этнонациональной полихромностью. Интернационализированные воспроизводственные ядра, проявляемые на геоэкономическом атласе мира и включающие в себя огромные взаимосвязанные производствен- но-инвестиционные звенья, пролегающие через различные этнонациональные системы, уже не могут бесперебойно функционировать в рамках закона стоимости, ибо происходит впитывание огромного мотивационного спектра, отличного от мотивационных начал закона стоимости — прибыли. Здесь необходимо гармонизировать (уравновесить) этнонациональные и техногенные компоненты, учтя их и вплетая по всему воспроизводственному циклу, в этом смысл новой цивилизационной неоэкономической модели2. Центральным здесь атрибу-

том является — воспроизводство не только производственно-

инвестиционной модели, как это было в рамках постиндустриальной модели, но и, главнейшим образом, воспроизводство встроенных в производ- ственно-инвестиционные циклы этнонациональных систем, а это возможно при их гармоничном, этноэкономическом симбиозе. Колоссальная стратегическая ошибка заключается в недопонимании этого момента: постиндустриальная модель игнорирует этнонациональный фактор, она способна воспроизводить обезличенную товарную массу, оставаясь безразличной к этнонациональному фактору, но с такой же неизбежностью они воспроизводят этнонациональ-

ные противоречия, которые в конечном итоге опрокидывают постиндустриальную модель, ведут к конфликтам, принимающим национальную (в том числе религиозно-фундаменталистскую) окраску.

2. Вышеотмеченная логика не может не вызвать к рассмотрению и такую проблему, как поиск механизма вплетения этнонационального элемента в воспроизводственные процессы с одной стороны, а с другой — «материализация» этого элемента. Учитывая проблемный постановочный характер данной статьи, здесь можно высказать только некоторые догадки относительно механизма, согласно которому вносятся существенные коррективы в такой атрибут закона стоимости, как «общественно необходимое рабочее время». Здесь уже можно поставить под вопрос общеизвестный тезис, предопределяющий конкурентоспособность товара. Соизмерение цен уже не может выступать соизмерением затраченного времени на его производство. Погоня за сжатием времени при

производстве товаров в рамках индустриальных воспроизводственных систем в этноэкономических системах сочетается с его расширением, увеличением до величины, достаточной для воспроизводства этнонациональных атрибутов. А они в свою очередь, в зависимости от уровня и глубины задействования этнонациональной сферы, имеют свою масштабную градацию. В принципе, здесь просматривается парадоксальная ситуация — воспроизводство этнонациональных атрибутов по их высшей градации требует «бесконечного» времени (ибо связано с трансформацией машинного производства, восстановлением реликтовых первозданных образцов, а не их суррогатов или их имитаций, вплетения в промышленно-поточное производство ремесленного и т.д.). Иными словами, мы выходим на конкурентоспособность не товаров (ценовая конкуренция и их качества), а на этнонациональную конкурентоспособность качества жизни

сэлементами самобытности.

3.И, наконец, следует прояснить в рамках логики нашего рассуждения трансформацию цены как экономической категории. В рассматриваемых этно-

экономических системах наблюдается следующий значительный шаг в мотивационных градациях производства3. Если уже сейчас мотивацией производства все более становится не цена товаров, а их качество4, то в нашем случае (в рамках этноэкономических систем, а они формируются в геоэкономическом пространстве) для поддержания гармоничного равновесия требуется оперировать таким понятием, как эффект. Его градация может быть выявлена в широкой шкале, одна из высших градаций — стратегический эффект.

Система стратегических эффектов при функционировании воспроизводственных процессов (интернационализированных воспроизводственных ядер) в геоэкономическом пространстве приобретает свой особый подтекст. Этот подтекст связан с трансформацией закона стоимости. Сплошь и рядом встречаются ситуации, когда экономические стимулы и категория «прибыль (доход)» не являются определяющими. Существуют такие факторы, которые предопределяют

способность налаживания и функционирования воспроизводственного процесса. Они предопределяются средой5, в которой они функционируют.

Производственно-инвестиционные цепи «погружены» в эту среду, которая воздействует на все звенья цепи. Если рассматривать индустриальный ракурс функционирования воспроизводственных процессов, то набор компонентов этой среды (рынка среды) в основном состоит из рынка кредитных денег, валютного рынка, рынка недвижимости и др. Взаимодействие производственно-инвестици онных звеньев со средой обеспечивает бесперебойное воспроизводство товарной массы. В этноэкономической системе среда, в которую помещены воспроизводственные цепи, принципиально другая, в ней «обитают» такие факторы, без учета которых не только деформируется воспроизводственный процесс, но и возможна полная его блокировка. Речь идет об этнонациональных, культурологических, морально-этических и других факторах, то есть тех компонентах, которые абсолютно не учитываются законом стоимости. Здесь следует оттенить особенность этих факторов. Механизм их влияния и количественную оценку еще предстоит раскрыть, но уже бесспорно другое — сам факт их влияния на воспроизводственный процесс и это влияние преломляется через стратегические эффекты. Именно система стратегических эффектов закладывает базу для формирования будущих интернациональных издержек, создает условия для функционирования закона стоимости.