Мыслимое и пережитое

Мы только что признали двойной эффект реального и правдивого, который историк ожидает от использования цитат. Этот эффект тем более интересен, что одно с другим трудно примирить. Чаще всего между ними существует напряженность — такая же, как в тексте, пытающемся соединить вместе мыслимое и пережитое.

Текст историка входит в область познания: это знание, которое разворачивается и экспонируется. Он стремится дать отчет в том, что произошло; он объясняет, он аргументирует, он прибегает к помощи в разной степени разработанных концептов, во всяком случае - к помощи понятий. Это относительно абстрактный текст - иначе он утратил бы всякую претензию на определенную научность. С другой стороны, этот текст анализирует: различает, разлагает на части, очищает от шелухи с тем, чтобы лучше видеть общее и особенное, чтобы сказать, в чем и чем объект изучения отличается от других, подобных и все же отличных от него объектов. Абстрагирование не только неизбежно: оно необходимо. История мыслит сама себя, и писать ее — занятие интеллектуальное.

Но в то же время историк стремится сделать так, чтобы читатель представил себе то, о чем он говорит. Для этого он обращается к его воображению, а не только к рассудку. Никто, без сомнения, не настаивал на необходимости делать это больше, чем холодный, суровый Сеньобос. Его навязчивой идеей были люди, использующие такие абстрактные слова, как народ, нация, государство, обычай, общественный класс и т. д., не вкладывая в них никакого смысла. А ведь в истории, говорил он, содержится риск гораздо больший, чем в географии, где учащиеся знают, о чем говорят: "Они знают, что такое река, гора, утес. В истории же, наоборот, говоря о парламенте, конституции, представительном строе, большинство из них совершенно не знают, что все это значит"¹. Он приписывал

Seignobos Ch. L'enseignement de l'histoire comme instrument d'education politique. P. 117.

285

12. История пишется

эту разницу "психологическому или социальному" характеру политических фактов. Насчет географии он ошибался, ибо она тоже оперирует абстрактными понятиями, которые могут превратиться в ничего не значащие слова. В качестве предостережения я храню воспоминание об одном кандидате в бакалавры, который рассказывал о химической промышленности во Франции и на вопрос: "А что производит химическая промышленность?" простодушно ответил мне: "Железо...". Но насчет истории Сеньобос был совершенно прав: оперирование бессодержательными словами очень рискованно.

Поэтому так важно "подключать воображение, для того чтобы представить себе вещи, которые в противном случае рискуют остаться просто словами, ибо их невозможно представить себе непосредственно":

Исходный пункт — это образы; прежде, чем предпринимать какое-либо другое действие, учащийся должен представить себе людей и вещи - их внешний вид, физическую наружность, черты лица, походку, костюмы отдельных персонажей или целых народов, форму жилища или памятников. Он должен вообразить также и внутренние феномены - чувства, верования, идеи (насколько позволяет это его опыт). Сначала, следовательно, его нужно снабдить представлениями'.

К этой педагогической необходимости добавляется логическое основание. Понятия истории — это эмпирические понятия, обобщения, сжатые описания. Их нельзя полностью отделить от обозначаемых ими контекстов. Учащийся или читатель не могут, следовательно, надлежащим образом обращаться с ними без знания их конкретного содержания: понять их значит быть в состоянии описать те ситуации, которые в них обобщены. Отсюда необходимость добавить к интеллектуальному посланию, заключенному в историческом тексте, как можно более красноречивое воскрешение реальности, которую читатель должен себе представить. Как говорит Ж. Рансьер, нужно "придавать словам плоти²".

Написание истории, таким образом, обращено одновременно и к мыслимому и к пережитому. Вот почему вопрос о том, как пишется история, — эпистемологического, а не литературного порядка. "Вопрос о словах, которыми пользуется история, — это не вопрос стиля историков; он затрагивает саму историческую реальность"; вопрос стиля касается в первую оче-

Seignobos Ch. L'Histoire dans I'enseignement secondaire. P. 15-18.

Ranciere J. Histoire et recit // L'Histoire entre epistemologie et demande sociale.

P. 186 (по поводу манеры письма, свойственной "Анналам").

286

Проблемы историописания

редь не самого историка, а его объекта. "Вопрос написания [истории] — это также вопрос о том, что в конце концов значит говорить о некоем существе, делающем историю", и к тому же о существе говорящем¹. Стремясь заставить читателя заново уловить, понять, представить себе силой воображения пережитое в прошлом, писание заставляет пережить его заново. Вот почему после Мишле историографическая литература постоянно возвращается к теме истории как "воскрешения" прошлого.

Это воскрешение, разумеется, невозможно: историю читают, но не переживают; она есть мысль, представление, а не эмоция в своей непосредственной данности и внезапности. И все же нужно "придавать словам плоти". Этому могут содействовать многие средства, например те, которые могут дать воображению читателя точку опоры - использование с виду бесполезных мелких деталей, интерес к местному колориту. Обращение к прошлому как к ставшему вновь настоящим обнаруживается и в употреблении глагольных времен. Начиная с Бенвениста историки проводят различие между дискурсом, который объясняет, и рассказом, который рассказывает; в первом, по идее, используется настоящее и будущее время, во втором — прошедшее, как в цитировавшемся выше тексте Гизо (с. 223—224). Но это противопоставление восходит к уже отжившей свое традиции. Ж. Рансьер показывает, что особенность исторического рассказа — у Мишле, а также у Февра, Блока или Броделя — именно в том и состоит, чтобы писать его в настоящем времени, нивелируя тем самым различие между рассказом и объяснением. Это рассказ, имеющий форму дискурса.

Жак Рансьер: Рассказ в системе дискурса

На деле научная революция в истории проявляется в революции системы времен рассказа. [...] Известно, как он (Бенве-нист) в ставшем классическим тексте противопоставил друг другу систему дискурса и систему рассказа по двум основным критериям: употребление времен и употребление лиц. Неся на себе отпечаток личной вовлеченности говорящего, стремящегося убедить того, с кем он говорит, дискурс свободно пользуется всеми личными формами глагола в отличие от рассказа, чье излюбленное лицо, третье, воспринимается фактически как отсутствие лица. Он использует также, за исключением аориста, все глагольные времена, но главным образом — настоящее,

Здесь я присоединяюсь к Ж. Рансьеру, правда, в силу других соображений и немного в другом смысле. Ranciere J. [Histoire et recit.] P. 184, 199.

287

12 Истории пишется

перфект и будущее, относящиеся к моменту речи. Историческое же высказывание, наоборот, упорядочено вокруг аориста и прошедших времен и исключает настоящее, перфект и будущее. Временная дистанция и нейтрализация лица придают рассказу непреднамеренную объективность, которой противостоит утвердительное присутствие дискурса, сила его самозасвидетельствования. Научная история в соответствии с этим противопоставлением может быть определена как такая комбинация, где повествование оказывается обрамленным дискурсом, который его комментирует и объясняет.

Вся работа новой истории как раз и состоит в том, чтобы расстроить механизм этого противопоставления, чтобы строить рассказ в системе дискурса. Даже в "событийной" части "Средиземноморья" времена дискурса (настоящее и будущее) нередко соперничают с временами рассказа. В других местах они даже добиваются превосходства, придавая "объективности" рассказа силу уверенности, которой ему не хватало, чтобы стать "больше, чем историей". О внезапном событии, как и о долговременном факте, говорится в настоящем времени, отношение предшествующего действия к последующему выражается будущим временем второго.

Les Mots de I'histoire, p. 32-33.

Хорошим примером использования этих приемов, анализируемым Ж. Рансьером, является смерть Филиппа II в конце "Средиземноморья". Бродель как бы берет читателя за руку: "Войдем в кабинет Филиппа II и сядем в его кресло..."¹. Привлечение таких деталей, как почерк короля, как употребление настоящего времени, в конечном счете направлено на то, чтобы помочь читателю вообразить себе эту сцену.

Можно привести и другие примеры: для этого достаточно открыть первую попавшуюся книгу по истории на какой угодно странице. Все дело в том, что история — это еще и литературный жанр.