5. Почему после опровержения образа будущего необходима еще и критика образа прошлого

На этом могла бы и завершиться критика утопии самой по себе, когда бы здесь не присутствовал еще и другой момент, который в логическом смысле является даже первым: то, что мы (с. 197) назвали "негативным фоном" идеала, а именно учение о "еще не", о неподлинности всего, что было в человечестве до сих пор. Нам следует подвергнуть критике еще и это учение не только ради полноты. Ибо страсть к утопии как таковой, предшествующая любому конкретному образу цели, питается проблематикой того, что было и есть; и если установлено, что все тут совершенно неудовлетворительно, поиску "совершенно иного" подлинного следует продолжаться даже в случае критического разоблачения определенного его образа. Устремленность как таковая останется утопически-революционной, причем может ей оставаться (как показывает недавнее прошлое) даже без какого-либо образа того, на что надеются, а именно полагаясь на "силу негативного" как такового, на способность отрицания произвести из себя позицию самостоятельно. Не следует упускать из виду также и того, что Блох мог бы возразить на всю нашу содержательную критику (за исключением, быть может, самой последней ее части), что она была экстраполирована на основании известного нам человека, "ветхого Адама", между тем как марксизм ожидает от послереволюционного бесклассового общества нового человека, по поводу поведения и бытия которого нельзя делать заключения на основании психологии человека прежнего. Правда, такие ни на чем не основанные ожидания или надежды вполне позволительно отмести в качестве вопиющей веры в чудеса. И тем не менее в силе останется то, что причиной возникновения такой позиции явился именно определенный взгляд на протекшую историю. А поскольку всем нам приходится идти в будущее с определенными образом прошлого, на самом деле важно, даже отвлекаясь от проблемы состоятельности определенного образа окончательного будущего, находим ли мы в этом прошлом человека, который будет стоять в центре всего также и в будущем, или еще нет. Так что проверка тезиса о "еще не" применительно ко всей протекшей истории необходима самой этике ответственности.

В. Третий шаг: негативный фон мечты, или о предварительности всей протекшей истории

1. Онтология "еще-не-бытия" Эрнста Блоха

Однако что это может значить, как вообще кто бы то ни было может дойти до такого представления, что человека, каким он может и "должен" быть, пока что еще не было, так что он только еще должен появиться? Смысл этого высказывания, ориентированный на цивилизационный прогресс (в соответствии с чем, и в самом деле, многое, пускай, правда не обязательно "подлинное", еще только возникает) нам следует оставить в стороне, поскольку он указывал бы именно лишь на постоянное продолжение прошлого развития, а не на отрицающе-обновляющую революцию, и вообще даже и не касается субстанциального бытия индивидуумов, "природы" человека, но только его инструментария и коллективных порядков его существования. Понятно само собой, что эти последние оказывают влияние на ширину "полосы рассеяния" высшей культуры в пределах всякого общества, однако речь здесь идет не о частоте или, напротив, редкости осуществившихся индивидуумов, т. е. о пропорциональных размерах элиты на том или ином отрезке истории, и даже не о частоте выпадания внутри самой элиты выдающихся отдельных лиц, но о том, представляют ли собой подлинного человека даже эти выдающиеся, а значит, появлялся ли он вообще когда-нибудь в прошлом. И на это-то радикальный утопизм говорит: нет. И лишь в качестве мечты – да. У Блоха это выражается в целостной онтологии, которая в своих философских намерениях выходит далеко за пределы человеческой проблематики и включает в себя все бытие и даже материю, нас же она будет занимать лишь применительно к человеку и истории: онтология "еще-не-бытия"@18. Наиболее выпуклая ее формула звучит как "S еще не есть P" (субъект еще не есть его предикат), где P-бытие является тем, что S не только может, но и "должно" достичь, лишь через это и становясь действительно S. Пока оно еще не есть P, оно не является самим собой (это и есть "нет"). Онтологически это подкрепляется понятием "латентной тенденции" (Tendenz-Latenz), в соответствии с которым в S наличествует внутреннее стремление к этому самоосуществлению, к тому самому P, а значит – потайная телеология (это и есть мечта с ее "да"). Первым делом скажем, чего это (по причине философско-исторических параллелей) означать не должно.

а) Различение данного "еще не" от прочих учений о несовершенном бытии

Это не должно значить (в аристотелевском смысле), что всякое изменяемое бытие со своей ежемоментной актуальностью и в ней обладает и некоторым измерением потенциальности, а именно изменяемости как таковой; т. е. что изменение всякий раз, помимо утраты того, что было актуальным перед этим, является и актуализацией чего-то, что приходит на его место, что, однако, не обязательно значит актуализацию цели: сама смерть, которой страшится всякая жизнь, является актуализацией потенциального. Далее, это не должно значить (также по-аристотелевски), что самодвижность существа обладает имманентной целью, заданной его специфической природой, а именно тем бытием (или становлением), которое осуществляют индивидуумы, в зависимости от вида, к которому они относятся, в ходе своей жизни, если только не наталкиваются на внешние препятствия: эта телеология подразумевает вечно повторяющуюся актуализацию различных бытийственных программ в завершенном универсуме. Однако современный универсум, и в особенности марксистский, принципиально незавершен. Изменяемы не только индивидуумы, но и виды, да и вообще все на свете, и их потенциальность открыта новому, прежде никогда не бывшему. Но опять-таки, однако, обсуждаемое здесь "еще-не-бытие" не означает и открытости новому как таковому и его актуализацию как цель саму по себе (Уайтхедова телеология универсума как движения вперед во всегда творческой новизне), однако еще в меньшей степени – закон бесконечной последовательности необходимых самопредставлений "сущности" (Лейбницева энтелехия монады), актуализирующаяся лишь во всем своем ходе, однако аутентично присутствующая уже на всяком этапе, ни, с другой стороны, бесконечное приближение к никогда не достижимой цели (Кантова регулятивная идея)@19. Далее, это не есть и свойство человеческой деятельности (с особой выразительностью подчеркнутое Ханной Арендт) всякий раз и постоянно осуществлять в мире нечто новое, никогда еще не бывшее, неожиданное и поразительное, т. е. принципиально непредвидимое. Свойство это означает именно срыв "ожиданий" и не имеет ничего общего ни с сознательной, ни с тайной "целью", и не обязательно (как это нам слишком хорошо известно) связано даже с желательностью: оно следует, помимо самой свободы, просто уже из фундаментального факта "рожденности", противостоящей смертности, т. е. из факта вступления в мир все новых, начинающих заново индивидуумов – факта, продолжающего наличествовать и в достигнутой утопии, если только она не упразднит производство людей на свет, поскольку производство это со своей непредвосхищаемой открытостью гарантирует неустойчивость также и самой утопии. Поэтому, наконец, это не означает и просто "будущности", того действительно онтологического свойства человека, что он живет навстречу будущему (Хайдеггер), даже без того, чтобы оно было его целью, что понижает прошлое (само являющееся продуктом прожитой будущности) до уровня подготовительной ступени. Однако "будущее", разумеется, является ключевым словом в статусе предварительности, в "еще не" всей прошлой истории по Блоху.

б) "Заря правды" и "лицемерие" в прошлом

Именно, все самое в ней высшее (что-то меньшего масштаба не заслуживает никакой иной оценки, кроме как памятника человеческому позору) является "зарей правды" и в качестве такой может открыться лишь обращенному назад взгляду бесклассового будущего, т. е. с точки зрения осуществления, "как единственное продолжающее свое действие" (P. H. 1072). Его обещание, которое прежде не могло быть даже как следует понято, исполняет лишь будущее. Только тогда, к примеру, искусство предстает "более не преждевременным разрешением общественных противоречий в яркой игре", "идеологической забавой высшего рода", но именно такой вот зарей. О каком же искусстве можно в этой связи думать? Конечно, не об Эврипиде, Грюневальде, Шекспире, Гойе, Достоевском, Кафке. Преждевременная яркая игра при их жизни? Заря правды впоследствии, когда только все и установится по правде? Не знай мы довольно хорошо этого избалованного ценителя, можно было бы заподозрить, что под "искусством" он подразумевает прерафаэлитов и тому подобное вызолачивание прозы буден@20. Однако он и правда верит, что произведения искусства должны "являться на свет стратегически", а именно в качестве "опробованного пути и содержания сознательной надежды" (P. H. 179). Трудно вообразить, где отыщется здесь место пессимистам или устрашающим маскам из храмов майя. И даже озаряющие работы будет трудно там разместить. Состоял ли смысл работы Эвклида в надежде на появление Римана? Ньютона – на появление Эйнштейна? И вообще – верно ли истолковывать стремление к истине, каким бы оно ни было, будь то возвышающим человека или его принижающим, в качестве "пути сознательной надежды"? А происходящее время от времени обнаружение истины – как подтверждение этой надежды? (К примеру, доказанная в конце концов неразрешимость математической задачи или даже невозможность непротиворечивого обоснования математики вообще.) Как раз такое одобрение наблюдателем того, что служит его назидательности, отдает "паразитическим потреблением культуры", которым Блох попрекает буржуазный мир, и на смену которому в мире утопическом должны прийти получаемые через эти культурные свершения "узрения во все более верном направлении, ведущем к обретению нами тождественности" (там же). Аскетическому духу исследования ничего неизвестно о подобных замкнутости на себя самого и переборчивости. На наше счастье, до сих пор он шел собственным путем, не уклоняясь в сторону никаких утопий.

Возможно, однако, что, наука и не имелась в виду при упоминании о "культуре", когда Блох писал:

"Так что культурно-созидательным всякий раз является лишь формирующая мечтательная сила, направляющая к лучшему миру, или же, как ее превосходящий, механизм самой утопии. Лишь этот механизм и определяет, что в идеологии можно высказать без громкой фразы и лицемерия, а также без собственности, иллюзии и предрассудка, и он единственный образует субстрат для культурного наследия" (P. H. 179).

Как уже сказано, из этого светлого наследия следовало бы, пожалуй, исключить "Эдипа-царя", "Короля Лира", "Бесов" Достоевского и "Замок" Кафки. Или же, напротив, их нужно было бы включить сюда для контраста, как выражение тех общественных противоречий, с окончательным устранением которых подобные бедствия прекратятся, между тем как своей извлекаемой из памяти тьмою они являли бы фон, на котором будет тем ярче выделяться свет нового состояния. Не очень-то хочется обвинять в таком "Und wie wir's dann zuletzt so herrlich weit gebracht (Как чудно мы все превзошли теперь)"143* того, кто, как Блох, бросил вызов образованщине (буржуазной!). И все-таки даже это было бы лучше в сравнении с утопическим механизмом предписанного, проделываемого задним числом, извлечения истины из "фразы и лицемерия", между тем как благодетельное сомнение делается тут невозможным из-за недвусмысленности языка нравственного заподозревания, на смену которому неоднократно приходит хвала "силе мечты". В качестве примера – такое: "Лишь [революционное] действие делает действительным то, в чем когда-то лицемерно уверяли книги" (P. H. 1047 сл.) – удивительные слова в устах такого знатока книг, которому в последнюю очередь можно было бы доверить роль "terrible simplificateur"144*@21.

Однако что здесь по-настоящему достойно сожаления, так это не слова порицания в адрес прошлого, но хвала ему в роли "зари", отчуждающая его от самого себя в пользу чего-то еще более высокого: "Царства преходят, хороший стих пребывает"145* (Браво! – могли бы мы воскликнуть здесь, однако прежде, чем успеваем это сделать, фраза продолжается дальше) "и говорит о том, что предстоит" (P. H. 1072). Да нет же. Однозначно, решительно нет. Надо ли мне рассказывать Блоху про то, что он на своей долгом и богатом впечатлениями веку изведал куда лучше меня? Вот воспоминание из моей жизни. Когда я, совершенно неожиданно для себя, оказался в сакристии церкви Сан Дзаккариа в Венеции, перед принадлежащим Джованни Беллини триптихом Мадонны, мной овладело чувство: вот миг совершенства, и я могу его наблюдать. Многие эоны его подготовляли, и еще эоны минут, а он, неуловимый, более никогда не возвратится – миг, где, как кажется, в беглом "равновесьи исполинских сил"@22 само мироздание приостановилось на одно сердечное биение, чтобы допустить в человеческом произведении высшее примирение своих противоречий. И то, что оказалось удержанным в этом человеческом творении, является абсолютным настоящим146* как таковым – никаким не прошлым и не будущим, никаким не обещанием и не следствием, будь то худшим или же лучшим, ни зарей чего бы то ни было, но вневременным сиянием как таковым. Вот что есть "утопия" вне всякого "еще не", рассыпанные омигновенья (Augen-Blicke) вечности в потоке времени, и Блоху было об этом известно@23. Однако они – редкий подарок, и за ними нам не следует забывать великих мигов мучений, которым мы обязаны еще больше (причем чем-то совершенно иным, нежели наставлением в отношении "еще не"). Настоящее человека – также и в них. "Предстоящее" всегда здесь присутствует и постоянно является нашей заботой, однако вычитывать его в свидетельствах прошлого для целей наших пользы и благочестия, как если бы это только мы и могли привести его, через самих себя, к его осуществлению, как будто это нас оно ожидало или было именно для нас "предназначено", значило бы лишать его его собственного права, а нас – истинного его дара.