Ocherki_istorii_zapadnoi_politicheskoi_filosofii

ного бытия людей. Освобожденное бытие отнюдь не означает, что публичное пространство свободы ограничено мраком несвободы (в онтологии свободы несвобода элиминирована), а говорит о том, что свобода коммунально соседствует с иными свободами. Их отноше- ния между собой и определяют политическую конституцию или (в феноменологическом смысле) свободный порядок.

Однако свобода – это сила, которая преодолевает насилие несво- боды, значит, она представляет собой не трансцендентальную идею, а атрибут исторической деятельности, поэтому всегда можно рас- познать социальную ангажированность той или иной версии свобо- ды или, точнее, – идеологии свободы.

Именно так для Грамши мыслилась первичная стратегия гегемо- нии. Его логика проста и убедительна. Социальные силы развива- ются неравномерно, историческое время течет асимметрично по от- ношению к различным общественным субъектам. Зрелые социаль- ные перспективы более очевидны, иные неопределенны. Для одних идея свободы – это пещерный суверенитет, для других «почти» уни- версальная наука эмансипации. Но именно в этой, кажущейся на первый взгляд слабости политического мышления кроется великая сила идеологического сознания. Если его основной характеристи- кой является «принадлежность», то есть отнесенность к кому-ли- бо, то, значит, возможны отношения между «мирами политических идей». Следовательно, социально-обусловленное мышление обре- чено, реализуясь само, создавать нечто, значительно превышающее любой классовый интерес, – политический модус бытия.

Для Грамши усвоенная и озвученная Марксом идея «гегемонии исторического класса» – это в значительной мере гегелевская док- трина реализации истории. Различие состоит в том, что Грамши толкует ее вне связи с первичным (субъективным) состоянием духа (формирующим понятие), а как радикальную историзацию разви- тия общества, а именно историю эксплуатации, или традицию не- свободы.

С точки зрения продуцирования свободного труда, опорные элементы человеческого общежития, экономические отношения, превратились в нечто природно-подобное – несвободный труд. Он, становясь базовой материей формы конкретного общежития, вос- производит регулярное противоречие между тем, что трудовые от- ношения представляют собой, и тем, что заложено в идеальном по- нятии «труд», который суть высшая ценность человеческого обще- жития (поскольку именно с ним связана физическая возможность

461

выживания). Иначе говоря, ценным должно быть то, что приносит счастье и удовлетворение, а не то, что понуждает и насилует, возрас- тая в исторической перспективе.

Осознать свое рабское состояние могут только те, кто в состо- янии заглянуть за границы собственной превращенной реальности и увидеть, что их социальная действительность граничит с иной, например буржуазной. В такой момент социальное самосознание оказывается перед историческим выбором. Для него существует возможность или «трансформироваться» во что-то более терпимое с точки зрения эксплуатации (например, из цехового в промыш- ленный пролетариат) или отменить всю традицию превращения, закрепив равнозначный (свободный) статус всех форм социальной реальности.

К. Маркс и многие его последователи замечают, что история экс- плуатации всегда заполнена превращенными персонажами, и не- важно кем – эксплуататорами или эксплуатируемыми, все превра- щены, а значит, те, кто пишут историю, бесконечно далеки от сво- боды. Приблизительно ту же мысль высказывает Гегель. Не имеет значения, кто ты – раб или господин, одни «тормозят вожделение», а другие настолько феноменально негативны, что даже не в состоя- нии поставить перед собой какую-либо позитивную цель, и тем бо- лее далеки от возведения свободы в ранг цели.

Поэтому исторические фрагменты традиции несвободы обрече- ны начинаться с превращения и заканчиваться отчуждением, и цепь эту не разорвать, пока будет существовать зависимость свободы че- ловека от его труда. Однако если отчуждение от труда завершить не превращением, а распредмечиванием трудящегося индивида, то историческая петля насилия отчужденного труда разорвется, прои- зойдет революция, прежде всего в культурогенном смысле, при этом труд станет досугом, а работа – временем освобождения.

Совершенно очевидно, что рабское состояние не может суще- ствовать без аппаратов принуждения, первое место среди которых занимают органы, охраняющие систему насильственного общежи- тия. Но, исполняя дисциплинарное упорядочение трудовых отно- шений, механизм, назовем его государство, полиция, суд или что-то еще, существует за счет эксплуатации. В данном случае эксплуата- ция понимается ученым в общем смысле и относится не только к трудящимся, но и буржуазии, поскольку последняя вынуждена де- литься изъятым у трудящихся продуктом с государственной систе- мой, для того чтобы сам механизм продолжал существовать.

462

Поэтому, например, для Маркса революционность – это не толь- ко тема пролетариата, но и буржуазии, которая не меньше проле- тариата заинтересована в отмене государства. Но окончательная победа буржуазии, по большому счету, ничего не изменит в исто- рии освобождения. Удержит ли, в логике Гегеля, полиция интере- сы корпораций или буржуазное общество, в веберианском пони- мании процесса рационализации, поглотит государственное, это не имеет принципиального различия, если не принимать за нечто существенное историческую отсрочку всеобщего освобождения. Революционность буржуазного сознания носит тактическое, а не стратегическое (культурогенное) значение, поскольку, доминируя в капиталистическом обществе, буржуазия обречена господствовать, а не освобождаться.

Совершенно иная реальность проясняется в сознании эксплу- атируемых, освобождающихся в труде. Их социально обусловлен- ное сознание способно инкорпорировать и конкретное понимание эксплуатации, и всеобщее значение собственного освобождения. Иными словами, именно самый угнетенный приобретает историче- ский шанс, уничтожая свое рабское состояние, разрушить саму воз- можность рабства.

Однако солидаризация идеологий не носит научно-непрелож- ный характер, она определяется совместным бытием – со-бытием. Нет никаких эмпирических гарантий того, что социально-полити- ческое сознание одних обнаружит симпатию к идеологии других, скорее наоборот. По логике марксистов, в практической реальности осознания угнетения возникает нарастающая рефлексия отчужде- ния, своеобразный нормативно критический разум, который имен- но (как нормативный разум) ставит вопрос о предельных целях бытия, в чем и кроется основание солидарности всех трудящихся. Другими словами, несвободных солидаризирует не объединение, а фундаментальное и всевозрастающее разъединение. Чем выше исторический градус отчуждения, тем больше форм угнетения ин- корпорируются в сознании наиболее притесненных трудовых сил.

Таким образом, классики марксизма уловили уникальный идео- логический эффект, назовем его «судьба свободы». Освобождение самых, в историческом смысле, угнетенных обязательным образом приведет к освобождению всех, кто хоть в какой-то мере испыты- вает отчуждение от собственного бытия. Но поскольку все бытуют в превращенной (неподлинной) реальности, то пролетариат не мо- рально, не юридически, не экономически, а исторически конститу-

463

ирует бытие освобожденного человечества – это и составляет исто- рический статус пролетариата как гегемона.

Свобода – насилие над историей. По мысли Грамши, объеди-

нение угнетенных – это негативное объединение, в том смысле, что не было бы эксплуатации, не было бы и осознания всеобщей несво- боды. Иными словами, пролетариат не знает, что такое свобода, он острее всех испытывает чувство несвободы. Вследствие этого воз- никает вопрос, позволит ли более или менее комфортный статус других социальных групп прочувствовать истинность необходимо- сти свободы. Вопрос можно акцентировать иначе: что сможет убе- дить буржуазию солидаризироваться с пролетариатом и совместно с ним самоосвободиться от «рока» несвободы.

М. Фуко как-то заметил, что свобода нужна далеко не всем. Кого-то может вполне устроить порядок как положение вещей, за- крепленный институтами легитимного насилия – в форме правово- го (буржуазного) государства. Для некоторых вполне достаточно дисциплинарной организации труда, помноженной на стоический порядок во внутреннем строе личности, для которой большее значе- ние будет иметь, например, религия или психическая уравновешен- ность. Радикальный, то есть в высшей степени индивидуализиро- ванный комфорт может отменить всеобщую нужду в свободе. Таким образом, разговор о гегемонии пролетариата необходимым образом возвращается из историко-нормативного ракурса в феноменальнопрактический.

Намного раньше Маркса Руссо испытал на прочность просве- щенческую наивность scientia est potentia действительным вопро- сом о силе, чем и не преминул воспользоваться Робеспьер. Парное со-бытие свободы и несвободы – это непримиримое противоречие. В истории политической борьбы они соотносятся не как этические ценности, а как взаимно аннигилирующее насилие. И давление ре- волюционного момента свободы представляет собой не меньшее насилие, чем история эксплуатации, именно революция освобожде- ния производит «рабов свободы».

Чтобы осуществить освобождение, говорит Грамши, необходимо прибегнутькнасилию.Этонетолькофронтальныепринудительные меры в вульгарном смысле противопоставленности антагонистиче- ских классов, но и нарушение логики истории, другими словами, в традиции насилия Термидор неизбежен.

Испытав непосредственно и поглотив исторически традицию эксплуатации, пролетариат подходит к своему катарсису, являясь

464

квинтэссенцией общественных форм, выросших в условиях при- нуждения и отчуждения, он должен завершить несвободное бытие грандиозным насилием, исторически беспрецедентным. И чем ме- нее подготовленные, «созревшие для свободы» социальные силы будут окружать пролетариат, тем выше будет уровень насильствен- ных отношений – политический террор.

Что касается Русской революции, то уже Г. Плеханов вслед за Ф. Лассалем (в историко-философском смысле) начинает пони- мать, что слабость и недоразвитость русской буржуазии может ли- шить пролетариат исторического момента. И вопрос здесь не в том, что сильный пролетариат с легкостью победит слабую буржуазию, дело в ином. Кажущаяся сила пролетариата – на самом деле его сла- бость, поскольку в стратегической перспективе культуры освобож- дения победа слабого над слабым есть победа одного рабства над другим, недозревший, в историческом смысле, пролетариат будет обречен отпраздновать революцию установлением собственной ти- рании.

Именно поэтому Плеханов и его сторонники предлагают ждать приближения времени исторической готовности. Гегемония не ме- тафизическая категория, а историческая, значит, если не настал мо- мент, то гегемонистическая перспектива рискует превратиться из исторической в утопическую, которой нет места в реальной исто- рии, тем более, в праксисе освобождения. Единственной возможной тактикой гегемонии остается подпольная власть – провокация, ко- торая, например, сыграла роль в русской буржуазной революции. Со временем, «помогая» буржуазии приблизиться к ее собственно- му краху, пролетариат обретает реальное историческое время и про- странство (место) для реализации своей подлинной исторической гегемонии.

Грамши полагал, что в таком русле мыслил Ленин, это отрази- лось в работах «Что делать?» и др. Однако ленинское понимание ге- гемонии делает акцент на революционном значении этой стратегии, то есть она понимается как пролетарское руководство революциями как таковыми. Их осуществление для Ленина оказывается тожде- ственным осуществлению гегемонии, практическое воплощение ко- торой есть революционность.

Другими словами, для Грамши проблема гегемонии запаралле- лена в двух исторических измерениях: между культурным господ- ством и его исторической реализацией (спор Маркса и Лассаля) и состоянием зрелости – обостренности классового конфликта в по-

465

тенции руководства любыми революциями в условиях капитализма (полемика Плеханова и Ленина).

Русская революция, ревизия гегемонии. События Русской ре-

волюции вносят существенную ревизию в понимание гегемонии. Нормативное содержание пролетарской гегемонии, безусловно, не имеет никакого отношения к экономическому базису, но вот сам вопрос об освобождении полностью основан на производственных отношениях. Динамика процесса осознания событий, происходя- щих в сфере политики, обостряла дефицит времени, сужавший реф- лексивную дистанцию. Не столько отсутствие рефлексии, сколь- ко нехватка времени на усвоение изменений создавали трудности русским марксистам. Ведь именно опережение времени составляло сущность большевизма. Поэтому самые конкурентные формы марк- систкой политической философии преодолевали «онтологический дефицит» базиса (а вместе с ним и дефицит стратегий реализации гегемонии) практической деятельностью.

В это время классовые отношения «недоразвились» и противо- речия не обострились до предела, то есть не стали всеобщими, одна- ко само понимание исторической перспективы сложилось в созна- нии авангарда революционеров. Именно тогда авангард (ленинская «революционная партия нового типа») не просто возглавил истори- ческое освобождение рабочего класса, но спровоцировал практиче- ские шаги, «подталкивая» историю в нужном направлении.

Заметим, что, во-первых, не всякий авангард (чье сознание было ограничено собственными национальными квартирами) об- ладал достаточным уровнем осознанности, а во-вторых, не всякий авангард мог мобилизовать достаточное количество практических ресурсов (прежде всего финансовых), для того чтобы осуществить провокацию всемирно-исторического масштаба. Именно поэтому, аккумулировавсредстваразличнымиспособами,отидеологической убедительности до банального заимствования у врага, по принци- пу: враг моего врага – мой друг, молодая пролетарская революция смогла состояться не там, где уже существовала развитая в комму- никативном отношении общественность (западные национальные государства), а там, где эту систему коммуникативной организации представилось возможным создать с чистого листа, – в России.

Развитие российского общества проходило стремительно, но его характер еще не был определен, что и позволило повлиять на него не со стороны фундаментального базиса, а со стороны идеоло- гической (интеллектуальной) провокации. Термин «провокация»

466

здесь используется вне ценностного рефрена, а подразумевает но- вое властное начало по отношению к существующей политической реальности.

Совершенно не удивляет (постфактум) то обстоятельство, что состоявшаяся революция репрезентировала новый тип идеологиче- ских нормативных связей, который в своей уже явной форме мгно- венно дал почву для рефлексии и осознания. Это и привело к дина- мичной активации всех иных политических сил (не только реакци- онных), не позволивших интеллектуально-практической провока- ции стать всемирно-историческим «пожаром» буржуазного базиса.

«Молодая Республика Советов» оказалась «в кольце», и практи- ческими задачами оказались уже не проблемы руководства всемир- ной пролетарской революцией, а вопросы внутренней политики, сохранения социальной целостности и национального, антиокку- пационного, суверенитета. Гегемония превратилась в «диктатуру пролетариата» с идеологией (практикой) «военного коммунизма» в национальном масштабе, что в конечном итоге привело не к расколу мирового буржуазного базиса, а к нормативному и затем к граждан- скому разлому России и международного пролетарского движения.

О подобном предупреждал Маркс, говоря еще в «Манифесте», что «коммунисты не являются особой партией. <...> У них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом. Они не выставляют никаких особых принципов, под которые они хотели бы подогнать пролетарское движение... Теоретические положения коммунистов ни в какой мере не основываются на идеях, принци- пах, выдуманных или открытых тем или другим обновителем мира. Ониявляютсялишьобщимвыражениемдействительныхотношений происходящей классовой борьбы, выражением совершающегося на наших глазах исторического движения. Уничтожение ранее суще- ствовавших отношений собственности не является чем-то, прису- щим исключительно коммунизму» (Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 437–438). Сама история, а не коммунистическая партия должна была вести к революции. Клод Лефор так прокомментировал данное предостережение: «в этом смысле <...> ленинская концепция партии была абсолютно чужда духу Маркса» (Лефор К. Новое прочтение Коммунистического Манифеста / Политические очерки (ХIХ–ХХ вв.). М.: РОССПЭН, 2000. С. 199). Он также замечает, что влияние, которое мы обозначили термином «провокация», могло носить лишь характер «духовной власти» в сен-симоновском смысле, а никак не

467

являться практическим следствием «духовного княжения» макиа- веллистских людей Вирту, подобных Чезаре Борджиа.

Таким образом, если великолепный практический разум рево- люционеров и нашел в высшей степени адекватные насущным про- блемам контекстуальные механизмы, то само вмешательство в ход истории отсрочило или даже отбросило всемирно-историческое завершение «истинного плана истории». Поэтому последовавшая

впервые месяцы после революции неразбериха внутри рабочего движения, противопоставление петроградского и московского про- летариата, появление в невообразимо короткие сроки пролетарской бюрократии, синтетически инициированная гражданская война, а потом и сталинский Термидор, – все это, надо полагать, не снимает, а наоборот, обостряет отложенный разговор о политической гегемо- нии, который должен быть возобновлен и, что немаловажно, именно

вжанре марксистской критики, но не как апология, а как изобрете- ние ее (критики) вновь, если перефразировать В. Беньямина.

Итак, гегемония заменяется диктатурой пролетариата, так как пролетарская революция свершилась (хотя и в отдельно взятой стране), гегемония пролетариата как революционность реализова- лась, утратив свое актуальное значение. Несмотря на то, что стро- ится новый базис, характер труда, проблема свободного времени не претерпевают принципиальных изменений. Если, как скажет Х. Арендт, революция была нужна, чтобы точка свободы (полис) об- рела свое феноменальное историческое пространство – свободную деятельность, но вместо этого фундаментальный насильственный труд (ойкос) отменил свободное время (досуг), то раб превратился

вгосподина и начался новый виток развития насилия.

Для тех, кого все еще заботила перспектива «мировой револю- ции», понятие гегемонии как революционности оставалось вос- требованным, но ни Л. Троцкий, ни Н. Бухарин уже не в состоянии были возвратиться к первозданности классической идеи гегемонии как лидерства в освобождении.

Перед политической теорией, как и всегда, на первый план выхо- дят фактические обстоятельства новой реальности, то есть развитие политических знаний. Приблизительно так мыслит Д. Лукач. В его версии подлинная политическая наука – это фиксация и изучение всех форм отчуждения, в том числе и новых. Значит, марксизм раз- вивается в соответствии с фактической реальностью, отбрасывая, исторически преодолевая свои идеологические побочные эффекты. Левая идеология все больше становится политической наукой.

468

Но подобная наука не может устранить один очень важный иде- ологический фактор – социально-экономический детерминизм. А поскольку сама политическая гегемония и историческое предна- значение пролетариата обосновываются исходя из понимания, что все это есть общественное отношение, то главным препятствием для реализации гегемонии рабочего класса становится конечная цель диктатуры пролетариата – установление контркоммуника- тивного общественного устройства. Пролетариат перестает арти- кулировать, он становится диктатором, да еще и обозленным, как запертый в клетке национального государства жаждущий осво- бождения зверь.

Другими словами, аппарат детерминизма, становясь инструмен- том рефлексии общественных отношений, приводит к отмене или перестает замечать данные отношения. Это категорически неприем- лемо для Грамши, который видит в политике не науку, а искусство, поэтому он инициирует пересмотр понятия гегемонии.

Грамши верит, что политическая борьба не ограничивается ре- волюционным захватом власти. Власть без гегемонии – диктатура. Подлинное испытание политической стратегии начинается тогда, когда наступает «позиционная война». В этот период от идеологи- ческой доктрины требуется не только интеллектуальная убедитель- ность, но и способность стать конкурентной формой политической культуры. А это предполагает глобальный пересмотр коммуника- тивных стратегий внутри левого движения. Прежде всего ему не- обходимонайтиспособызановосоздатьравнозначныедиалогичные отношения с иными социальными группами, научиться давать сло- во солидарным, но все-таки иным интересам.

Грамши всматривается в бывшую «тюрьму народов» и намеча- ет базовые практики политического культурогенеза, которые при- званы преодолеть последствия военного коммунизма. Ключевые из них мы можем свести к следующему:

–во-первых, говоря осовремененным языком, необходимо воз- родить дискурсивность, так называемое «внутреннее общество», ко- торое станет новой политической Агорой, вернув в политику пере- говоры, полемику, дебаты, фракции, консенсусные стадии и прочее разнообразие;

–во-вторых, в рамках левого движения необходимо обновить всеохватный проект – освобождение человечества, универсализи- ровав широкую, но все еще партикулярную структуру политиче- ских целей;

469

–в-третьих, необходимо прояснить, что какими бы ни были исторические страдания пролетариата, актуальная политическая культура возможна только как форма отношений, значит, политика всегда будет более широкой сферой, превышающей рамки специфи- ческих классовых интересов;

–в-четвертых, пролетариату необходимо осознать, что свобода санкюлота – это не свободный труд в свободное время, поскольку свобода трудящихся в отрыве от освобождения человечества, – это всего лишь новое воплощение партикулярной свободы, наравне с либеральной свободой индивида или консервативной свободой тра- диции. Следовательно, политическая культура – это многоголосье, плюралистически артикулирующее общие цели общежития.

Таким образом, проект Грамши – это переход от радикальной ге- гемонии в истории к гегемонии в политической культуре. То есть гегемонистическая перспектива – это возвращение к идеологи- ческим мирам, преодоление детерминизма синтезом солидарных идеологий, в результате чего, по Грамши, и возможно возрождение «коллективной воли». Ее субъектом оказывается уже не класс, а историко-политически сложившаяся конфигурация политических сил – блок, значительно превышающий формат класса (Грамши А. Тюремные тетради. В 4 ч. Ч. 1. М.: Политиздат, 1991. С. 31–32). Такие союзы могут быть совершенно неожиданными – клирики и коммунисты, меньшинства и феминистки и т. д.

Теория гегемонии Грамши как бы возвращает авангардную (уже почти наукообразную) идеологию рабочего класса в мир разноуров- невых идеологий, озвучивающих интерес неодинакового состояния осознанности различными социальными группами. Это, по задумке Грамши, и должно обеспечить левому движению успех в общекуль- турном смысле. Получается, что через идеологический успех в мо- мент борьбы специфические формы политической культуры могут открыть свой исторический гегемонистический статус.

Другими словами, историческая способность пролетариата инкорпорировать в себя разнообразные мотивы и даже чужие интересы возможна, только если на практике будут найдены коммуникативные механизмы солидаризации интересов. В этом контексте теория Грамши оказывается одним из первых экспери- ментов по разработке теории левой политической культуры. До него никто из марксистов не пытался выстроить теорию в призме коммуникативных отношений рабочего движения с иными поли- тическими силами.

470