Ocherki_istorii_zapadnoi_politicheskoi_filosofii

только как политического мыслителя, но и прежде всего как государ- ственного деятеля, преследующего конкретную политическую цель.

К. Шмитт в отличие от, например, О. Шпенглера мыслит себя европейцем, следовательно, знаменитый лозунг начала новой Европы – «Знание – сила» – это и его лозунг. В этом смысле Шмитт некабинетныйученый,которыйтолькологически«фехтует»поняти- ямиидлякоторогописательскийтруд–этосамоцель.Длянегослово тождественно действию – это общеевропейская посылка Нового вре- мени. Правильное и истинное понимание – это мощнейший инстру- мент преобразования реальности. Поэтому для Шмитта правильное понимание политического предполагает, с одной стороны, направить на действие определенную группу граждан, а с другой, в целом сори- ентировать политику Германии.

Его призыв – это философия действования, а не просто филосо- фия действительности. Здесь проходит мыслительный водораздел между традиционной консервативной защитой и апологией инсти- тутов. Комментатор Шмитта Дж. Бендерский считает, что «Шмитт – критик политического романтизма – никогда не мог быть в числе его идейных наследников» (Bendersky J. Carl Schmitt and the Conservative Revolution // Carl Schmitt: Enemy or Foe? Telos, 1987. № 72. Р. 27–42. Цитата по: Филиппов А. Карл Шмитт. Рассвет и катастрофа // Шмитт К. Политическая теология. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000. С. 295).

Новые немецкие консерваторы оказались в ситуации, когда необ- ходимо пересмотреть базовые позиции, привести их в соответствие с определяющим принципом – отстранение от действия есть само- уничтожение. Для консервативных революционеров больше нет ос- нований держаться традиций, развивать свой язык, эрудицию, стиль иискатьаргументывзащитулиберальногопсевдоморфозаГермании. Условия таковы, что понятие становится бомбой. Эрнст Юнгер напи- сал Шмитту после выхода «Понятия политического»: «Поздравляю с изобретением бесшумной бомбы; смотри-ка, что за чудо: никто ниче- го не понял, а конструкция уже обрушилась. Вот два момента: никто ничего, а оно уже. И вот, прихожу, значит, я, в минуты роковые, при- ношу подарочек любимой родине: бесшумную бомбу». Понятие запу- скает механизм разрушения Веймарской демократии, как результата западной «инъекции либерализма» в подлинно германское.

Стоит указать, что на этот счет существует и иное, весьма компе- тентное мнение А. Филиппова: «целить в основы» – не значит «стре- миться разрушить». Шмитт – не разрушитель, он человек слова, а не политического действия, он и аналитик-то не столько событий и дея-

401

ний, сколько слов о событиях и деяниях, теорий, лозунгов, мифов. И далее: «Сам Шмитт отнюдь не хотел быть политическим радикалом, ни правым, ни левым, не был он и консервативным революционе- ром» (Филиппов А. Карл Шмитт. Рассвет и катастрофа // Шмитт К. Политическаятеология.М.:КАНОН-пресс-Ц,2000.С.288,294–295).

Однако, несомненно, задача Шмитта состоит в восстановлении и реабилитации «кристалла» политического из раствора современной либеральной демократии. Вернуть политическому твердую форму с четкими гранями – значит вскрыть его суть. В демократической фор- ме общежития происходит диффузия государства и общества, отчего оба элемента теряют свою специфику.

Вусловиях либеральной демократии «отсылочные» определения, по сути, есть чистые противопоставления. Такие противопоставле- ния, как религиозное, культурное, хозяйственное, правовое, научное, не срабатывают. Не срабатывают потому, что «прежде “нейтральные”, религия, культура, образование, хозяйство, – перестают быть “ней- тральными”, в смысле не-государственными и не-политическими» (Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. Т. 1. 1992. № 1. С. 38). Поскольку государство теряет «внутреннюю» гра- ницу, оно становится тотальным, то есть оказывается аморфным и всепоглощающим, пронизывая и растекаясь по всем сферам жизни общества. «Тотальное государство тождества государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее» (там же, с. 38).

Втотальном государстве либеральной демократии политика оказывается неотличимой от экономики, этики или права и т. д. Все общественные аспекты жизни социума проходят огосударствление, начинают деполитизироваться и мутировать. История развития де- мократии – это история отождествлений (там же, с. 39). В них поли- тическое«неотслаивается»,ипроблемауженевтом,чтополитикане согласуется с другими сферами человеческой жизни, а в том, что уже ничто не противостоит политике.

Нивелирование политического не единственный, по Шмитту, порок либерально-демократического государства. Он пишет, что «в действительности же как раз тотальное государство, которое не знает больше ничего абсолютно неполитического, должно устранить депо- литизации XIX в., именно оно кладет конец аксиоме о свободном от государства (неполитическом) хозяйстве и свободном от хозяйства государстве» (там же, с. 39). То есть неопределенность сферы полити- ческого также подрывает и проект либерального государства.

402

Шмитт вводит «специфически политическое различение, к кото- рому можно свести политические действия и мотивы, – это различе- ния друга и врага» (там же, с. 40). Причем его пояснение к «полити- ческому различению» выдержано исключительно в консервативной стилистике: «оно самостоятельно, не в том смысле, что тут собствен- ная новая предметная область, но в том, что оно не может ни быть обосновано на одной из иных… противоположностей или же на ряде их, ни быть к ним сведено» (там же, с. 40).

По Шмитту, политическое имеет свою исторически-объективную (там же, с. 40) исходную антиномию. Она задана не в форме ради- кализации определения за счет нахождения врага, а сформулирована методологически, так же как существуют предельные антиномии с устоявшейся контропарой (в этике – добро и зло, в эстетике – пре- красное и безобразное, в экономике – рентабельное и нерентабельное или полезное и вредное). Такое «последнее различение» политиче- ского (там же, с. 40) открывает возможность его использования без захвата и тотального поглощения иных сфер жизни.

Согласно Шмитту, «смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, ис- пользуются ли одновременно все эти моральные, эстетические, эко- номические или иные различения» (там же, с. 40).

Как отмечалось выше, говоря о Шмитте, мы всегда подразумева- ем наличие двух сторон феномена, как у монеты. Во-первых, поли- тический пафос – наличие очевидного «врага», в понимании фило- софа, – либерализма и демократии. Шмитт испытывает страстное желание политика к разоблачению идеологического оппонента, о чем свидетельствует его бурная публичная биография. Во-вторых, уче- ность. А. Филиппов подчеркивает ценность Шмитта с точки зрения его конгениальности – «по всем его текстам раскиданы маркеры вы- соколобости, утонченности, элитизма и проч.» (Филиппов А. Карл Шмитт. Рассвет и катастрофа // Шмитт К. Политическая теология. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000).

Понятия «друг» и «враг» Шмитт предлагает выводить «в их кон- кретном, экзистенциальном смысле»(Шмитт К. Понятие политиче- ского // Вопросы социологии. Т. 1. 1992. № 1. С. 41), не подмешивая иные представления, например, экономику, превращая политическое в политэкономию. Прежде всего потому, что чистого понятия эконо- мики для демократии уже не существует. «“Класс”... перестает быть

403

чем-то чисто экономическим и становится величиной политической, если достигает этой критической точки, то есть принимает всерьез классовую “борьбу”, рассматривает классового противника как дей- ствительного врага и борется против него, будь то как государство против государства, будь то внутри государства в гражданской во- йне» (там же, с. 45).

Шмитт анализирует политическое различение в той научной тра- диции, которая требует все объяснять логично, не делая ни для чего исключения. Анализируя политический механизм либеральной де- мократии, он ставит вопрос – заложен ли «враг» в либерализме?

Для Шмитта очевидно, что либеральная демократия всеми сила- ми пытается скрыть, упразднить «врага». Либерализм обезличивает врага двумя способами: превращает его в экономического конкурента и нейтрализует его как оппонента в дискуссии об альтернативе демо- кратии. «Либерализм в типичной для него дилемме “дух/экономи- ка”… попытался растворить врага, со стороны торгово-деловой, – в конкуренте, а со стороны духовной – в дискутирующем оппоненте»

(там же, с. 41).

Для либерализма нет иной политики, кроме демократии, и вопрос об ее альтернативе считается чем-то неприличным, некомпетентным. Однако либерализм готов это обсуждать, ему выгодно имитировать спор, из которого он гарантированно выйдет победителем.

Либерализм и парламентская демократия представляют собой пролонгированную экономикой дискуссию. Шмитт, разоблачая либеральную уловку, говорит, что либерализм на поверхности ут- верждает, что нет врага, совершая переводы «вражеского» в модусы традиционных дискуссий. Однако, как пишет ученый, «всякая рели- гиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противопо- ложность превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов» (там же, с. 45). Тем самым политическое в либерализме затемняется для совершенно конкретных целей – для победы. Но само желание спрятать врага – уже свидетельство при- сутствия политического.

К. Шмитт пытается переформулировать либеральный дискурс. Это идеологически заряженный прием борьбы с либерализмом. Либерализмкакэвентуальныйвраг(тамже,с.41)икакполитическая сущность борется со своими врагами, как мошенник. Он выбирает то оружие, которым способен победить любого противника. В этом, по Шмитту, смысл покушения на политическое. Либерализм вычища-

404

ет из ядра политики основную суть политического – «политическое разделение», конвертируя его в другую модальность – экономику или интеллектуальные дискуссии.

Борьба за жизнь или, правильнее сказать, германское сопротивле- ние Западу, согласно Шмитту, вместо того, чтобы проходить в окопах, проходит на биржах и в газетах, то есть там, где Запад исторически сильнее. Германия, по замыслу Веймарской конституции, должна была быть и являлась страной демократии, что подразумевало на- личие правового государства, парламента, выборов, свободы печати, рыночной экономики и т. д.

Шмитт утверждает, что Веймарская республика – иллюзия. То, что подходит Западу, неприемлемо для Германии. Либеральное зер- но, которое на Западе органично проросло и борется своими институ- тами за жизнь, в Германии приводит к паразитическому псевдомор- фозу. Он обозначает «либеральную уловку» как самое разрушитель- ное оружие в войне против Германии. Идеология Запада маскируется под нечто нейтрально-политическое, а на самом деле этим приемом она нейтрализует своих врагов. То есть либерализм – это западный способ ведения войны против Германии. Его успех в этой войне га- рантирован именно затемнением подлинно политических смыслов на «враждебных» территориях.

Восстановление политического – это борьба за существование. Политическое вместо ущемленной сферы должно стать наивысшей и самой значимой областью, которая не гомогенизирует все остальные, а, наоборот, объединяет путем сохранения отличий и органического разнообразия. В этом состоят идеологические контуры проекта кон- сервативной революции.

Эту «объективную политику» Шмитт и его единомышленники могут противопоставить уже действующему проекту – либеральной демократии.

Государство – это главенствующая организация. Комментатор Шмитта Г. Фигал так интерпретирует данный постулат: «Возвращаясь к формулировке государства как определяющего единства, остается добавить, что именно определение “политического” в качестве степе- ни интенсивности не позволяет поставить государство “на одну доску” с другими группировками и сообществами, даже если оно находится вместе с ними в едином конфликтном поле разнообразных противоре- чий» (Фигал Г. Степень интенсивности «политического» (размышле- нияпоповодуконцепцииКарлаШмитта)//Социально-политические исследования. М.: Вестник Моск. ун-та. 1994. № 6. С. 45). Государство

405

как политическое единство – это «реальная группировка по принци- пу “друг – враг”». Она «так сильна и имеет настолько определяющее значение, что неполитическое противоречие уже в тот самый момент, когда оно порождает эти группировки, теряет свои прежние “чисто” религиозные, “чисто” экономические, “чисто” культурные критерии и мотивы, для того чтобы подчиниться совершенно новым, своеобраз- ным, с точки зрения тех же “чисто” религиозных, “чисто” экономи- ческих и иных “чистых” оснований, зачастую совершенно непоследо- вательным и “иррациональным” условиям и следствиям отныне уже политической ситуации» (там же, с. 41).

Только у этого единства есть подлинная возможность опреде- лить врага и бороться с ним. Если же оно еще не достигнуто, то следует активно действовать внутри страны, не уничтожая вну- тренние противоречия, а консолидируя разнонаправленные уси- лия по созданию мощного государства, образующего собой ту силу, которая затем будет спроецирована вовне. То есть государственная победа как внутри так вовне – это и есть живое единство на почве разнообразия.

Шмиттовскую разработку понятия «политическое» можно упо- добить поиску средневековых алхимиков, которые, выделяя четыре стихии, предполагали, что есть еще и пятая – квинтэссенция, кото- рую нельзя свести ни к одной из известных стихий. Это не огонь, не воздух, не вода, не земля, но в то же время та сущность, которая все остальное скрепляет собой. Этим главным качеством квинтэссенции обладает и политическое, с одной оговоркой – Шмитт работает с конкретным историческим контекстом, с действительной культурой. Г. Фигал пишет, что «поскольку «политическое» предстает собой сте- пеньинтенсивностикультурногоспорамежду«своими»и«чужими», то понятие политического предполагает понятие «культура». <…> Причем не столько непосредственной жизни культуры, сколько ее сохранения» (там же, с. 50).

Шмитт не говорит об универсальном решении проблемы полити- ческого. Контекст и историческая адекватность свидетельствуют о четырех первоэлементах социального мира – религиозном, мораль- ном, экономическом и этническом (там же, с. 45). В вопросе об он- тологии «революционный консерватизм» и либерализм расходятся как противники. Для либерального гештальта особый статус имеет наука, ведущая к открытию позитивной рационально-универсальной истины – она и есть основа проекта «открытого общества», которое допускает критику самого себя. Либерализм, устранив (спрятав) всех

406

врагов,вынужденборотьсяссамимсобой.Цельэтойборьбы–снятие противоречий, достижение политической однородности.

Для консервативных революционеров политическое различие, множественность и неоднородность, способность к конфликтным обоюдоострым отношениям – это способ выживания уникальной не- мецкой культуры. В чистую политику может обостриться все, что вы- растает из «единства противоположностей». Политическое придает многоголосное звучание государству как регистрам единого социаль- ного органа.

Взаключение стоит поднять еще один вопрос, который в русле исторических событий ХХ века, может быть, является самым важ- ным для консервативных революционеров. Можем ли мы поддаться искушению и назвать Шмитта, а с ним и консервативных революци- онеров Германии предтечей фашизма? Что может удержать нас от этого последнего вывода? Эзотеричность объекта, который является только избранным, или сам витализм, который заключает в себе кон- сервативное противоядие тоталитаризму?

Врамках данной теории консерватизм проходит боевую провер- ку. Усилиями теоретиков, подобных Шмитту, он попадает в «поле- вые условия», где подвергается своему главному испытанию в ХХ веке. Политическое, по Шмитту, есть возвышенное всеприсутствие. Политическое может воспользоваться всем, оно может разжечь кон- фликт, используя любую сферу. Даже, вероятно, дискуссию о музыке может довести до накала. «Активность такого рода может стать акту- альной в любой предметной сфере, делая ее своей» (Фигал Г. Степень интенсивности «политического» (размышления по поводу концеп- ции Карла Шмитта) // Социально-политические исследования. М.: Вестник Моск. ун-та. 1994. № 6. С. 45). Однако политическое – это не специальный механизм, который настроен на раздувание конфлик- тов, а квинтэссенция, которая вскипает там, где конфликтность до- стигает максимального накала.

И вместе с этим, как говорит Шмитт, политическое – это плюри- версум, то есть множественность и различия внутренней политики, а

вконечном счете плюральность и разнообразие государств. Фашизм же подразумевал некую гуманитарную миссию и единственную цель, которая в конечном счете сводится к полному уничтожению всех своих врагов. Именно стремление к монопольному владению исти- ной разжигает тотальные войны. Войны за право называться чело- веком, отказывая в этом праве другим, как будто некая мессианская часть человечества действует от имени универсального сообщества.

407

Шмитт вскрывает эту методологическую уловку универсализма. Для ученого тотальная вражда – это тотальное уничтожение политиче- ского, такая предпосылка сделала бы бессмысленным весь его труд. Универсализм уничтожения неприемлем для Шмитта, как и любой другой универсальный проект, в этом и состояло самоограничение консерватизма.

Безусловно, для Шмитта жить означает все время быть на острие, в чрезвычайном состоянии, чувствовать жизнь в измерении близкой смерти. Ему необходим витальный накал, окопно-военное чувство бытия со штыком наперевес, когда человек со всей полнотой прожи- вает каждую минуту. Потеря этого чувства, по Шмитту, есть либера- лизация. Самое важное для него – это вскрыть злую иронию всего либерального проекта, которая состоит в том, что он и сам никогда не допустит универсальной либерализации. Фигал пишет, что «пафос работы К. Шмитта – предостеречь от переоценки безопасных отно- шений, чтобы таким образом пробудить серьезное стремление к их созданию и сохранению, не строя при этом иллюзий относительно их стабильности и мирного характера» (там же, с. 45).

Следовательно, внутренняя иммунная система консерватизма от- торгает любую тотализацию. Плюриверсум Шмитта не может быть редуцирован ни к однопартийности, ни к вождю, ни к глобальному доминированию. Какие возникнут политические иерархии, какие международные структуры – Шмитту неинтересно, консерватизм не создает консервативных утопий, он не строит проект будущего. Философ утверждает, что сейчас Германия должна преодолеть морок либерализма. Германия не проиграла войну, она побеждена либера- лизмом. Государство нейтрализовано экономической хитростью и интеллектуальным мошенничеством.

Либерализм превратил немцев в побежденных, но они не побеж- дены. В этом смысле консерватизм должен призвать к революции потому, что нет способов вписывания уникальной культуры в инсти- туты либеральной демократии – от них нужно дистанцироваться. А как только появится дистанция, наметится объект «вражды» и раз- рушения.

Консервативная революция выступает только «против», без ра- ционалистического проекта – «как должно быть». Странным обра- зом негативно-разрушительное действие, революция, мотивирован- ная глубоко консервативным сознанием, служит восстановлению подлинного. Революция для консерватора – это возрождение под- линного.

408

Тема четвертая

Человеческое и политическое: философия Ханны Арендт

Ханна Арендт – одна из самых ярких фигур политической фило- софии ХХ века. И хотя она в своих многочисленных интервью под- черкивала, что не является ни ученым, ни философом, представля- ясь политической журналисткой, тем не менее, творчество Арендт оказало колоссальное влияние на современную политическую мысль. Эта хрупкая женщина противопоставила себя не просто то- талитаризму и массе, но самому направлению развития общества. Арендт попыталась остановить опрокидывание «просвещенческого прогресса» в безумие веберовской «железной клетки рационально- сти». Ей хватило сил не только указать на «тоталитарного монстра» века Великой политики, но и разглядеть в чудовищах ХХ столетия «банальное зло». Зло отнюдь не вселенского масштаба, а примитив- ное и в чем-то очень по-ницшеански – «слишком человеческое».

Множество комментаторов и исследователей помещают работы Арендт в квазиэкзистенциальные проекты рефлексии ХХ века. Для этого есть много оснований: от общей ангажированности культуры начала века «бытийными» темами до непосредственного учениче- ства у Карла Ясперса и отношений с Мартином Хайдеггером. Но, как представляется, подобный взгляд не объективен.

Вистории мысли было множество интеллектуальных традиций

иродственных идей, но значение философа всегда определялось уникальностью его проекта в истории человеческой культуры. Если всежепопытатьсяобнаружитьнекуюустойчивуюсвязьфилософии Арендт с «философскими школами», то ее следует искать не в пред- мете арендтовских теоретических положений, а способе ее мышле- ния. Под этим углом зрения перед нами предстает выдающийся со- циально-политический критик.

Однако очарование арендтовской мыслью не в оригинальной «способности суждения», а в несколько наивной вере в политику свободных, которые должным образом сочетают истину, добро и красоту. Это позволяет нам разглядеть связь между идеями Арендт

409

и И. Канта, тем более, что так же, как и в случае с «экзистенциаль- ными коллизиями», Арендт и «дух Канта» связывает житейская история мистифицированной любви юной девушки к «призраку Канта», витавшему в Кенигсберге, да и по всей Пруссии начала ХХ века. Эта любовь была в стиле модных в то время «спиритуальных отношений», так забавлявших довоенный бомонд. Да и в самом деле, не о «трансцендентальной же апперцепции» думала четырнад- цатилетняя девочка, которая вплоть до своего отъезда из Восточной Пруссии многие годы регулярно навещала могилу Канта?

Но сколь бы ни был очевиден кантианский рефрен в работах Арендт, ее философия принципиально отличается от кантовской. Она глубоко антиметафизична или, скорее, радикально исторична. Истине «чистого cogito» она противопоставляет не банальный хро- нотоп, переносящий субстанцию разума из прошлого через настоя- щее в будущее, а исторического героя, который не просто существу- ет в истории, но сам ее создает. Причем творит ее в полном объеме, ибо радикально историческая индивидуальность ответственна не только за настоящее и будущее, но и за свое прошлое, извлекая тем самым и восполняя индивидуальные смыслы свободы в противовес безличной хронологии. Освобожденная история впредь не будет мыслиться полноценной без иной – оппозиционной – истории, кон- тинуума сопротивления всему тоталитарному.

Другим немаловажным свойством ее мысли является то, что Арендт полностью игнорирует априорию природы человека, в том смысле, в каком эту категорию мыслили просветители – многочис- ленные авторы теорий общественного договора. Это отнюдь не оз- начает, что для Арендт не существует проблемы природы человека. Важно то, что она не понимает «человеческое» как нечто самооче- видное, то, что не изменяется ни исторически, ни темпорально, как некая неустранимая человеческая сущность, которая онтологиче- ски обусловливает человека.

Место природы человека, по мысли Арендт, должен заполнить человеческий опыт, который есть не только контекстуальная и кри- тически освоенная величина, но главное выражение свободы. Опыт в отличие от природы глубоко историчен. Своей способностью утра- чиваться и накапливаться от поколения к поколению он определяет совокупность феноменальных характеристик человека. В этом смыс- ле человек и человеческое для Арендт бытует совместно. Именно для разъясненияданныхдефиницийАрендтзаимствуетусвоихучителей термин «человеческое состояние» (Human Condition).

410