«Повороты»

Такие категории, как теория и практика, внутри и снаружи, объек­тивность и субъективность, открытие и оправдание, структура и слу­чайность вовсе не так уж несовместимы друг с другом, как это долго утверждалось. В этом широкую публику – по меньшей мере частично – впервые убедили работы Томаса Куна. Его тезис, что наблюдения – не такая беспроблемная вещь, как думали прежде, а зависят от теории, или точнее: могут коренным образом изменяться в зависимости от парадигмы, – означал ни больше ни меньше как следующее: вся область практики, наблюдения, эксперимента и т. д. тоже является исторически изменчивой. Правда, сам Кун отдавал первенство

по-прежнему абстрактному знанию, хотя больше и не говорил в первую очередь о теориях. В этом отношении он был совершенным традиционалистом, равно как и в своём предположе­нии, что историкам науки следует изучать преимущественно большие перевороты – смены парадигм или научные революции. Кун в общих чертах изложил теорию, которая снискала большую попу­лярность в период холодной войны, когда наука не мучилась сомне­ниями, а была охвачена оптимизмом. Учёные с восторгом приняли формулы «научной революции» и «смены парадигм». Почему нет? – ведь всякому хотелось бы лично поучаствовать в смене парадигм.

Однако за всеми этими разговорами о революциях легко забыва­ли о том, что сам Кун считал их очень редкими событиями и писал, что подавляющее большинство дисциплин большую часть времени пребывали в фазах так называемой «нормальной науки», т. е. в состоянии сравнительно незначительной динамики, когда добывает­ся и пополняется знание, когда возможна и несовместимость между различными исследовательскими культурами, без того чтобы проис­ходило нечто радикально новое или революционное. При таком взгля­де нормальная наука предстаёт довольно инертным, скучным фено­меном; приходится терпеть до тех пор, пока не накопятся наконец кризисные явления. Но, хуже того, для истории науки это означало и ещё одну неприятную вещь: революций, на которых можно было настаивать, было вовсе не так уж много². А заниматься подробнос­тями бытования нормальной науки казалось делом не особенно при­влекательным. От неё отвращала историков не только боязнь того, что придётся выполнять тяжёлую неоплачиваемую, а возможно, и нежелательную работу: проблемы с категорией нормальной науки были скорее связаны со скепсисом по отношению к тем широким мазкам, какими рисовал свою картину Кун. Когда его ловили на слове и подробно анализировали практику, то выяснялось, что невоз­можно соблюсти постулированное им строгое разделение между фазами относительной неподвижности и фазами, в которых быстро сменяют друг друга события. Крупные купюры Куна разменяли на мелкие монеты: начинать пришлось не с парадигм, а с локальных констелляций, не с больших теоретических проектов, а с практичес­ких событий.

После того, как в 1970-е гг. наступила инфляция понятия «смена парадигм», которое использовали всё чаще, в том числе и для само­описания, в последние годы распространились разговоры о «пово­ротах». Сначала был только linguistic turn, потом последовательно и параллельно распространились понятия practical turn, experimental, discursive, relativistic, representational, body, iconic и cultural turn. Но, несмотря на такое их размножение, нельзя не признать, что с помощью этих понятий можно более или менее отчётливо пропи­сать динамику в истории науки, о которой шла речь вначале.

Прежде всего, начиная с 1980-х гг., в связи с Куном и против него, историки науки отвернулись от теорий, абстрактных открытий, идей и парадигм и стали ориентироваться на практику наук, кото­рую проще всего можно охарактеризовать как «наука в действии» («Science in Action»). To был experimental turn. В этом «эксперименталистском повороте» при ретроспективном взгляде можно выделить такую особенность: в нём – кстати, в последний раз – участвовали в равной мере историки науки, социологи и некоторые философы, хотя, конечно, интерес к изучению практик у всех был свой. Для философов, таких, как Ян Хакинг и другие, предметом обсуждения стал эксперимент как эпистемическая величина; со­циологи и науковеды сосредоточивали внимание скорее на лабора­тории как на месте производства знания, не слишком интересуясь тонкостями динамики экспериментальной практики; наконец, историки науки занимались то экспериментами, то лабораториями, то и теми и другими, и их историческим контекстом. Без сомнения, разделение на эти три области – отчасти искусственное, и нередко имели место пересечения, возникали смешанные формы. Тем не менее здесь проявляются тенденции и акценты, которые показывают, что философия, социология и история науки вопреки общности или сходству предметов исследования и на этом этапе не полностью совпадали.

При переносе внимания на практику и когнитивно-релевантные категории не обязательно отходит на задний план содержание науч­ного знания, но значительно возрастает интерес к материальным формам представления научных предметов и феноменов, таким, как изображения, фотографии, таблицы, статистические данные, графи­ческие техники и т. д. По лаконичному замечанию Бруно Латура, учёные могут располагать теориями, методами или парадигмами, но таковые едва ли смогут эффективно работать без соответствующих ресурсов, таких, как только что упомянутые техники репрезентации. В связи с этим понятие «репрезентация» некоторое время счита­лось едва ли не ключом к пониманию научной деятельности. Ла-туровские термины, такие, как inscription devices (записывающие приспособления и техники записи) или immutable mobiles, призванные прояснить превращение наблюдаемых феноменов, необычных явлений или данных в элементы научного познания, оказались эвристически вполне плодотворными, но в целом стала заметна, осо­бенно в 1990-е гг., некоторая нечёткость понятия репрезентации. На неё неоднократно указывали, но это до сих пор только в отдель­ных областях привело к исследованию вопроса о том, какие виды материальной репрезентации характерны для какого исторического контекста. Иными словами, «репрезентация», как и «теория», «по­знание» или «эксперимент», – тоже не волшебный ключ, которым можно полностью раскрыть все науки. Более разумно – историзировать сами объекты, средства и стратегии репрезентации и сопостав­лять с другими элементами, релевантными для того или иного исто­рического контекста. Наибольшее развитие получили в последние годы исследования, посвященные роли визуализации в науках. При этом подавляющая часть исследователей исходят из того, что изоб­ражения суть нечто большее, чем источники, знаки или просто ил­люстрации. Ряд эмпирических работ был посвящен особым функци­ям изображений в науке и технике, другие сосредоточивают своё внимание на взаимосвязи науки и искусства. До сих пор, однако, появилось всего несколько работ, в которых исследуется эпистемический статус научно-технических изображений, т. е. их специфи­ческие функции и возможности в процессе познания.

Отход от теории не означал автоматически, что предметом ис­следования были сделаны только эксперимент и лаборатория. Размышления по поводу теорий продолжались, хотя до сих пор ещё не появилось систематических соображений по поводу анализа упо­требления и уровней значения теории в науках. Но всё же реле­вантные для научного познания категории – такие, как доказатель­ство, закон природы, рациональность, точность или объективность –стали предметом сравнительно-исторических исследований. «Срав­нение» здесь означает, что исследователь больше не ориентируется на развитие какой-то одной дисциплины, а рассматривает дискур­сивные стратегии, которые развились и укрепились поверх дисцип­линарных границ.

В этой связи в последнее время выдвинулось на передний план ещё одно измерение, которое до сих пор скорее обходили внимани­ем как являющееся составной частью «героической» истории науки, а именно – аспекты исследовательского процесса, связанные с от­дельными учёными или небольшими их группами, не поддающиеся эксплицитной формализации. С тех пор как Майкл Полани более сорока лет назад ввёл категорию «неявного» или «имплицитного знания» (tacit knowledge), суровые философы, теоретики науки и социологи снова и снова критиковали это понятие – либо потому, что имплицитное знание недоступно ни для какого исторического или научно-теоретического анализа; либо потому, что оно охватыва­ет самое большее маргинальные аспекты, которые в лучшем случае дополняют, но никак не меняют картину научной динамики. Толь­ко в последнее время соображения Полани снова были подхвачены и развиты. При этом особое внимание стали уделять таким аспекты, как ремесленный навык и сноровка, телесная дисциплина и мышечная память, внимание и страсть.