Внутри и снаружи

В течение долгого времени история науки делилась на экстерналистскую (т. е. рассматривавшую предмет извне) и интерналистскую (т. е. рассматривавшую его изнутри). Эти два подхода сильно враждовали друг с другом, однако при этом легко забывали и забы­вают о том, что между экстернализмом и интернализмом существо­вало чёткое разделение труда. Экстерналисты рассматривали то, какое влияние на научную деятельность и ее динамику оказывали внешние – политические, экономические, социальные, этические и религиозные – факторы. С точки же зрения интерналистов, разви­тие науки определялось в основном констелляциями внутринаучных, теоретических проблем. В более строгой версии в качестве движущих сил научного прогресса рассматривались порядок и зако­номерности самой природы, а также универсальные и, как казалось, не подверженные историческим изменениям категории, такие, как объективность, рациональность и истина. В таком контексте нужно интерпретировать и господство классической теории науки, которая сосредоточивала внимание на теоретических поисках и переворо­тах, а практику – в частности, эксперимент – учитывала лишь по­стольку, поскольку та опровергала гипотезы и теории или подтверж­дала их. Особенно влиятелен в 50-е и 60-е гг. XX столетия был, к примеру, критический рационализм Карла Поппера, который измеря­ет научность высказывания тем, поддаётся оно фальсификации (т. е. опровержению в соответствии с установленной процедурой) или нет.

Всякая теория или гипотеза должна быть экспериментально проверяема. Если она получила эмпирическое подтверждение, то её на какое-то время принимают, покуда не будет осуществлена следу­ющая проверка, при которой гипотеза снова имеет шанс быть фаль­сифицированной. Если по какой-либо причине некая теория рас­сматривается в качестве окончательно верной, то это означает «вы­ход из игры», ибо наука в данной модели предстаёт практикой, прин­ципиально не допускающей ничего окончательного. Вечным распо­рядителем в ней выступает фальсификация – экспериментальная проверка.

Попперу и другим философам науки сама исследовательская практика как таковая в принципе не представлялась проблематич­ной: только теории, гипотезы, воззрения и выводы подвержены, на их взгляд, изменению и усовершенствованию, наблюдения же – нет. Поэтому у последних и не могло быть истории.

Для экстерналистов же научная практика, наоборот, представ­ляла большой интерес, но главным образом с той точки зрения, что наука – это род социальной деятельности, а не с той, что практика имеет особо важное значение для динамики познания. Наиболее чёткую границу между внешними и внутренними факторами науки провёл социолог науки Роберт Мертон. Для него не подлежало ни­какому сомнению, что научные открытия и изобретения нужно оце­нивать по имманентным, внутринаучным критериям, в то время как к внешним он относил, например, возросший начиная с XVII столе­тия интерес к наукам, их всё более укрепляющуюся общественную репутацию и концентрацию внимания общества на тех или иных научных темах в тот или иной момент времени. В этом отноше­нии оба подхода оказывались взаимодополнительными. Между ними не было разногласий и в том, что развитие науки следует понимать как историю прогресса. С точки зрения экстерналистов марксист­ского толка, таких как, Джон Бернал, Борис Гессен и Альфред Зон-Ретель, двигателями этого прогресса были скорее материальные пред­посылки, созданные общественными условиями, в то время как, с точки зрения интерналистов и либеральных экстерналистов вроде Мертона, такими двигателями были скорее закономерности приро­ды и познания. Но, невзирая на это различие, оба подхода в своём понимании научного прогресса одинаково обходились как, правило, без учёта обстоятельств биографии того или иного учёного, уча­ствовавшего в этом прогрессе.

Необходимо иметь в виду ещё и то обстоятельство, что история наук никогда не могла существовать без героической интерпрета­ции научного прогресса. Важную роль в ней играли такие катего­рии, как гений, способность к творчеству и интуиция. Такой позиции придерживались изначально сами учёные. Проект химика Вильгель­ма Оствальда, писавшего о «Великих мужах» в науке, – прекрасный пример такого рода историописания, которое воплотилось в пер­вую очередь в жанре биографии. Не только величайшие деятели науки, такие как, Галилей, Ньютон, Гаусс, Дарвин или Эйнштейн, но и более скромные фигуры нашли своих биографов, порою даже не­скольких.

Безличный мир рациональных структур и систем и полный стра­сти мир индивидуального творчества и гениальности никогда не оспаривали друг у друга права считаться единственно верным пу­тём для историографии науки. У каждой из этих тем – своя зона влияния, они адресованы разной публике и находят своё воплоще­ние в разных жанрах. Рациональность, объективность и теория были и остаются делом метанаучных размышлений, будь то в трудах про­фессиональных теоретиков науки или в произведениях исследова­телей, которые пробуют себя в качестве философов. Личностный аспект научной деятельности в таких работах практически не на­ходит места. Здесь господствует, говоря словами Ганса Райхенбаха, «контекст оправдания». А «контекст открытия» характерен пре­имущественно для (авто)биографий, юбилейных поздравлений, не­крологов и популярных произведений для широкой публики. Такое разделение труда в течение долгого времени было эффективно, и частично оно приносит плоды и по сей день. Однако благодаря ему удалось уйти от ответа на вопрос: не может ли быть так, что откры­тие и оправдание в научной практике связывает друг с другом больше, чем может показаться на первый взгляд, и не надо ли вооб­ще рассматривать конструкцию этих обоих контекстов как истори­ческий феномен, который совсем не обязательно сохранять?