История науки ради воспоминания

В институциональном отношении описанное разделение труда породило весьма инертные структуры – во всяком случае, в том, что касалось истории науки. В то время как изучение внешних аспек­тов научной деятельности стало скорее делом социологии, а теория науки занималась внутренними, структурными аспектами, история науки, хотя и ориентировалась на теорию, всё же привнесла метафи­зику прогресса в область, которая была зарезервирована преимуще­ственно для напоминания о «Великих мужах», великих теориях и открытиях, великих переворотах и прорывах. Чем объясняется этот культ героев, который был совсем не полезен для самостоятельного развития и профессионализации истории науки, по крайней мере в Европе? Я предполагаю, что эта ненормальная тенденция берёт своё начало уже в истоках истории науки в XIX в., и, чтобы доказать это, я хотел бы несколько подробнее обрисовать ситуацию в Германии той эпохи на примере.

Когда во второй половине XIX в. – в эпоху, которую Вернер Сименс назвал «веком естествознания», – на первые позиции вы­шла научная медицина во главе с такими фигурами, как Рудольф Вирхов, Герман Гельмгольц или Эмиль Дюбуа-Реймон (которые име­ли немаловажное значение и для развития медицины в России), Дюбуа-Реймон в своей популярной речи заявил притязания есте­ствознания на культурную значимость. Естественные дисциплины суть «абсолютный орган культуры», утверждал он и добавлял, что «история естествознания [есть] подлинная история человечества». Но вопреки тому, что можно было бы предположить, с такой высо­кой оценкой истории естественных наук оратор не связывал требо­вания особого места в академическом каноне для истории медици­ны и естествознания. В середине XIX в. произошло чёткое отграни­чение медицины и естествознания от их истории, причём последняя перестала рассматриваться как интегральная составная часть само­го научного дискурса. Если до тех пор истории иногда приписывали упорядочивающую функцию (знание литературы помогало при рас­ширении фактического знания отделять важное от неважного), то отныне всё большее значение стали приобретать современность и будущее, а прошлое, наоборот, теряло своё значение и свои пози­ции.

Если история науки равнялась, как утверждал Дюбуа-Реймон, истории человечества, то современное состояние человеческой ци­вилизации рассматривалось как наивысший пункт в её развитии, а всё предшествующее – только как шаги на пути к обозначенной цели. Соответственно другие времена и культуры оценивались гля­дя с этой, «наивысшей», точки. Для истории науки из этого следовал тот вывод, что по уровню развития наук на тот или иной момент времени в той или иной точке света можно было определять уро­вень культурного развития народа или культуры. В конечном счёте это мало отличалось от критериев оценки, принятых в общей исто­рии, только вместо политической зрелости, демократии, военной мощи, культурного развития и

т. д. в качестве исторического субъекта рассматривалась наука, причём современность превращалась в глав­ную точку отсчёта. Самомнение представителей естественных наук доходило до того, что они объявляли самих себя фундаментом поли­тики и культуры и оценивали свою собственную работу как высшее достижение, на какое способно человечество. Историография соот­ветственно заключалась в том, чтобы идентифицировать такие наи­высшие достижения в прошлом и связывать их с современностью. Таким образом, история науки помимо того, что прославляла и канонизировала отдельных учёных, стала вместе с тем своего рода хранительницей памяти наук, которую можно было использовать по мере надобности. У неё имелись и соответствующие «места памя­ти». Процесс против Галилео Галилея в 1632 г. был превращен в нечто вроде мифа об основании науки, утверждающего свободу и независимость исследовательской деятельности в борьбе против догматического учения церкви. Эта интерпретация судьбы итальян­ского учёного едва ли случайно утвердилась в XIX в.; она имела большое значение для формирования у естественных наук представ­ления о самих себе. Ещё одним «местом памяти» была натурфилософия немецких романтиков, которая вплоть до середины XX в. не только в самой Германии, но и в других странах, таких, как Англия и Франция, считалась устрашающим примером неэффективного и спекулятивного течения, которое прямо-таки препятствовало науч­ному прогрессу. А между тем романтики-натурфилософы на рубе­же XVIII–XIX вв. считали себя борцами против копания в пыли, пустого и бесцельного собирания и каталогизирования природных объектов и явлений, эрудитского пристрастия к бессмысленным описаниям и подробностям. Романтики хотели глубже проникнуть в механизмы природы, хотели создать обобщающую теорию, которая свела бы отдельные сведения в общую картину природы. Не про­шло и одного поколения, как натурфилософия сама была выброшена на свалку истории. Представители естественных наук восхваляли «век естествознания» как подвиг и как освобождение, словно бы речь шла о снятии рабских оков. Статус натурфилософии был тем самым зафиксирован: она была объявлена восторженным почитани­ем и метафизикой природы, враждебной новой эпохе и на короткое время задержавшей прогресс науки. Такое клеймо осталось на ней и в последующем поколении. История науки тоже сначала безого­ворочно следовала такому стереотипному её восприятию.

Непреклонность Галилея – образец позиции современного учё­ного, романтическая натурфилософия – образец ретроградности: на таких интерпретациях было построено представление учёного сооб­щества о самом себе, закрепившееся на долгое время. Пускай иссле­дования по истории науки давно скорректировали подобные упро­щающие суждения, всё равно они ещё вполне в ходу и по сей день, особенно среди представителей естественнонаучных дисциплин и журналистов, пишущих о науке, а благодаря этому они и определяют общую картину истории науки. В общественную дискуссию всё ещё слишком мало проникло представление о том, что история на­уки – это совсем не то же самое, что культура воспоминания, и что только в силу этого своего отличия от неё она и может претендо­вать на звание серьёзной научной дисциплины.