История науки и две культуры

Описание только что отображённой ситуации можно расши­рить, если обратить свой взгляд на место гуманитарных и есте­ственных наук в учебных программах вузов и в академической среде. Уже при поверхностном рассмотрении выясняется, что раз­деление научного поля на две половины – гуманитарную и есте­ственную – оказало скорее парализующее воздействие на развитие науки, и это отчётливо проявляется, в частности, в дебатах по пово­ду знаменитого тезиса Чарльза Сноу о «двух культурах».

Сноу рассматривал непонимание естественных наук и критику науки как две стороны одной медали и называл «интеллектуалов, а особенно тех, чьё образование связано с литературой, прирождённы­ми луддитами». Острие его полемики было направлено в первую очередь против английской интеллектуальной элиты, которая в ос­новном получала историческое и литературоведческое образование, а науки естественного цикла по большей части игнорировала. В За­падной Германии ситуация была такая же. Кибернетик Карл Штайнбух возмущался невежеством тех, кто заявлял критическую пози­цию в отношении техники. Поскольку «гуманитарии» потерпели провал, писал он, особую роль приобретают представители «точных и естественных дисциплин», которые «прекрасно литературно обра­батывают естественнонаучный и технический материал». Штайнбух, правда, не говорил открыто, что естественники могли бы, подна­тужившись и постаравшись, выставить достойную замену гумани­тарному и литературному канону, но это убеждение кое-где заметно у него в подтексте. В подобных рассуждениях находит свое выра­жение критическое сознание, которое реагирует на общественные перемены уже не как в конце XIX в. – ностальгическими гимнами «добрым старым временам», – а принимает облик прогрессивной естественнонаучной интеллектуальной позиции.

В качестве оппозиции этому течению в 60-е гг. XX в. в рамках Франкфуртской школы сформировалась критическая тенденция, свя­занная с критикой естествознания и техники, сформулированной Максом Хоркхаймером и Теодором Адорно в 40-е гг., после прихо­да к власти национал-социалистов. Исходя из тезиса, что нерефлек­сивная, независимая от ценностей приверженность науке ведёт к варварству, Адорно нападал на позитивизм Поппера и предупреж­дал, что научная «рациональность средств» может сопровождаться растущей «нерациональностью целей». В том же контексте кри­тики идеологии Юрген Хабермас разрабатывал свой тезис об управ­лении исследовательским процессом в соответствии с потребнос­тями жизненной практики, для чего необходимо «вычленить техни­ческий прогресс из переплетения природных интересов». Наука, таким образом, не должна была больше следовать своим собствен­ным закономерностям: её надлежало планировать и организовывать сообразно политическим целям.

Эти позиции нужно рассматривать как исторические примеры множества параллельно шедших баталий, которые холодная война вызвала на Западе в 50–70-е гг.: достижения естественных наук и технический прогресс снова и снова превращались в средства для того, чтобы доказывать когнитивное и моральное превосходство западной демократии. Всякий, кто высказывался об этом естест­веннонаучном и технологическом первенстве критически, попадал осознанно или неосознанно в тот лагерь, который вскоре начали подозревать в моральной и политической неблагонадежности. В 1960-е гг., правда, преобладала точка зрения, что две культуры сосу­ществуют на равных, однако подобная ситуация рассматривалась как достойное сожаления состояние, которому должен был быть поло­жен конец за счёт перенесения отчасти эпистемических, отчасти социальных элементов одной культуры в другую. Результатом та­кой трансплантации должно было, однако, стать не возникновение помесей или гибридов, а превосходство и соответственно преобла­дание более совершенной сферы. Хабермас, правда, не говорит о том, что естествознание должно следовать герменевтической модели, однако научное производство знания оказывается у него подчинено примату политической практики. А у Штайнбуха, наконец, обнару­живается имплицитно тезис о единстве знания, которое рассматривает мир вплоть до самых дальних его социальных и культурных уголков как систему действия естественных процессов.

Метафизическая посылка, которая лежит в основе этих воззре­ний, была чётко сформирована Джоном Дюпре: «Вера в единство науки базируется на том, что те эпистемические лавры, которые были приобретены оригинальными и успешными научными исследовани­ями, переносятся на всё поле практик, которое соответствует исклю­чительно социологическим критериям научности»¹. Этот принцип универсализации относится, правда, не только к практикам, которые считаются научными. Ещё более важное значение имеет допуще­ние, что универсально-действительные принципы и закономерности позволяют нам сводить феноменальное разнообразие мира к немно­гим законам. Примеры очевидны: кибернетика рассматривала себя как наука, изучающая и холодильники, и социальные процессы; срав­нительная этология переносила прирождённые формы поведения и инстинкты животного на человека. И наоборот, социология, тео­рия – а отчасти и история – науки претендовали на то, чтобы управ­лять динамикой естественных наук и техники либо общественно-моральными, либо рациональными постулатами.

Решающий (и часто упускаемый из внимания) пункт в дискус­сиях о двух культурах в 1960-е гг. заключался, как мне кажется, в том, что диагнозы состояния ставились с тем, чтобы это состояние изменить. Тот факт, что обе культуры более или менее мирно сосу­ществовали, признавался только на словах, в силу реалистического взгляда на вещи. Главная же цель заключалась в том, чтобы нару­шить границы между ними, причём не в смысле осторожной раз­ведки неизвестной местности, а в смысле её оккупации и подчине­ния собственным правилам. Речь идёт, таким образом, не о смеше­нии в смысле обогащения, а о точной его противоположности, об установлении единого образца и устранении разнообразия. Из двух культур должна была посредством захвата получиться одна. Есть свидетельства в пользу того, что и сами протагонисты именно так смотрели на вещи, и что ясные пограничные знаки, выставленные с обеих сторон, были выражением страха перед проникновением ди­версантов с территории противника.

Нельзя не заметить, что в последнее время – по меньшей мере на Западе баланс сместился. После дискурс-анализа, деконструктивизма, феминизма и постколониализма, которые деконструировали все «большие нарративы», в настоящий момент нет ни одной гума­нитарной науки или науки о культуре, которая претендовала бы на то, чтобы задавать ориентиры всем остальным. Наоборот, молеку­лярная биология, исследование мозга или социобиология то и дело объявляются главными науками XXI столетия. Если не поддержи­вать такие заявления и не отворачиваться от них возмущённо, то встаёт вопрос: какая оценка научного познания и его последствий была бы более адекватной? Именно здесь в игру вступает история науки в том виде, какой она обрела за последние 25 лет. Я не имею в виду пропагандировать здесь какое-то универсальное лекарство от дезориентации, связанной с научно-техническим прогрессом, од­нако на примере изменений в истории науки очень хорошо можно показать, что с помощью современной истории науки динамику на­учных дисциплин можно проанализировать более точно, чем с помо­щью вышеописанной модели разделения труда между экстерналистами и интерналистами.