Франсуа везен

плане это персонаж огромного значения, у меня нет никакой охоты утверждать противное. Но этот великий персонаж не лишен амбивалентности, и в отношении Вольтера мне кажется нужным провести очень четкое различение между писателем, бесспорно гениальным, и «философом» — если уж на то пошло и мы вправе признать за Вольтером этот титул, который он сам себе без большой скромности присвоил. Ибо, надлежит сказать, Вольтер никудышный философ или, самое большее, способный вульгаризатор. «Я восторгаюсь прозой Вольтера... Я прочел Кандида двадцать раз», пишет Флобер в одном своем юношес­ком письме. Высказывая это как писатель, Флобер сто раз прав. Что касается искусства прозы, он знаток, и его полное право не истощаться в своих похвалах «Кандиду». «Концовка Кан­дида», как еще пишет Флобер, «для меня кричащее свидетель­ство гения высшего ранга. Львиные когти чувствуются в этом безмятежном заключении, глупом как жизнь»⁴. Без малейшего затруднения я улавливаю точку зрения Флобера. Но только моя точка зрения другая: я не романист. Я профессор философии. Каждый год я наблюдаю переходящих в заключительный класс учеников, которые приступили к Вольтеру в первом и большей частью изучали «Кандида»; на основании этого чтения они с чистой совестью воображают себя знающими, что такое фило­соф и что такое философия. Но Вольтер, как я говорил, нику­дышный философ или, если раскрыть подкладку моей мысли, он антифилософ. Что радикально дисквалифицирует его как философа, так это его базовые философские пристрастия. В са­мом деле, предпочитать случайных философов второго сорта, как Бейль и Локк, Паскалю и Лейбницу представляется мне чер­той человека, который не имеет никакого чутья к философии или даже в глубине души ее ненавидит.

Не буду распространяться о вольтеровской критике «Мыс­лей» Паскаля в конце «Английских писем». Она не представля-

4. Письмо Луи де Корменену у июня 1844 года и письмо Луизе Коле 24 ап­реля 1852 года.

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 23

ет уже никакого интереса. В буквальном и философском смыс­ле это совершенно поблекший текст. Мне хотелось бы говорить только о злобной войне, которую Вольтер вел против Лейбница, начав с того, что заключение «Кандида», так восхищавшее Фло­бера, кажется мне историческим и философским бедствием. Непростительная вина Вольтера в том, что, присвоив себе титул философа, он постарался оттеснить Лейбница на второй план, выставить его на смех и окончательно убрать из французского интеллектуального пейзажа. Для этого оказалось достаточно броского лозунга: «Всё к лучшему в этом лучшем из миров!» Вот какими средствами диалог Лейбница с Декартом оказался нейтрализован на целых два века! Верный своему излюбленно­му методу, Вольтер сумел привлечь насмешников на свою сто­рону. С тех пор француз, с наслаждением читавший «Кандида» в свои лицейские годы, считает себя на весь остаток своих дней избавленным от чтения «Теодицеи». А между тем, написанная по-французски, она совершенно особым образом предназначе­на для нас, и нескольких страниц ее достанет, чтобы без труда увидеть, что Вольтер из всей философии Лейбница сделал только жалкую поверхностную карикатуру. Считать Лейбница опровергнутым этим памфлетом, дьявольски остроумным, но философски настолько пустым, значит задешево успокоить себя. Конечно, «Теодицея» книга не такая непосредственно притягательная как «Кандид», но это книга редкого богатства, редкостной тонкости — книга, в которой сразу узнается то, что Ницше назвал «сильной немецкой манерой»: «Жить без смуще­ния среди контрастов в полноте той гибкой силы, которая осте­регается убеждений и доктрин, использует их для их же взаим­ного опровержения и оберегает свою свободу»⁵. И вдобавок к тому — язык яркий и полный находок. Но как раз здесь Вольтер знаток своего дела и, как нельзя лучше чуя опасность для себя, он сыплет искрами из-под всех четырех подков.

В Вольтере видят моралиста. Из него делают борца за то-

5. Изд. Walter de Gruyter, 9 I180].

23

24 ФРАНСУА ВЕЗЕН

лерантность, сделавшего своим девизом «раздавим гадину». Но — девиз на девиз — невольно спрашиваешь, тот ли девиз был действительно нужен и не следовало ли в псевдофило­софской кампании, которую он вел, взять другой попроще и со всей честностью провозгласить: «Философия не прой­дет!»⁶ Я обвиняю, между прочим, не только Вольтера. Если впоследствии Лейбницу приписали — в силу лозунга «всё к лучшему...»— чушь о дыне, которая имеет дольки потому, что Провидение пожелало, чтобы ее съедали всей семьей, то значит Вольтер имел преемников, которые пошли еще дальше и пожертвовали уровнем. Вольтер не мог быть знаком с этой глупостью Бернардена де Сен-Пьера, но он создал условия для того, чтобы путаница упрочилась. Всё это имело и продолжает иметь необозримые последствия. Можно видеть, например, что у нас спустя век после смерти Вольтера вульгарный позитивизм считает установленным, что метафизика есть пустой дым и надо позитивно возделывать свой сад. И, наконец, не так давно Мишель Фуко возвестил возвращение «века Кандида, когда уже невозможно больше прислушиваться к универсальной песенке, разумно объясняющей всё на свете»⁷.

Французская философия, насколько она вообще еще сущест­вует, и вся наша интеллектуальная жизнь не перестали, я в этом убежден, страдать от манеры, в какой Вольтер приемом, кото­рый лучше всего назвать саботажем, оттеснил Лейбница, чтобы захватить весь первый план сцены и завладеть перед большой публикой именем философа. Тут произошло нечто очень тя­гостное, одна из тех узурпации, которые заставили Лотреамона сказать: «Всей морской воды не хватит, чтобы смыть единое пятнышко интеллектуальной крови». А я, со своей стороны, выложу всё, что у меня на уме, если закончу этот раздел моей темы словами: «Кандид» был катастрофой. «Кандид» — на­стоящий образец того, что Альбер Камю назвал французской

6. Ср. Alain Finkielkraut, Heidegger. La question et le proces // Le Monde, 8 Jan­ vier 1988, p. 2.

7. Le nouvel observateur, 9 мая 1977.

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 2$

злостью. «Кандид» подорвал на целых два века философский диалог между Францией и Германией.

Таким путем «эффект Кандида», как сказали бы журналисты, обеспечил немцам, конкретно Вольфу, за которым поколением позже последовал Кант, исключительное обладание наследием Лейбница. Когда, в 1778 году, умирает Вольтер, уже близок мо­мент, когда молодые философы Германии будут вдохновляться также и Спинозой, а французская философия, настоящая — философия Декарта и Паскаля — окажется наполовину забыта. Вот почему я, кажется, вправе впредь резервировать название «пост-вольтеровской философии» за всем тем, что после Воль­тера выступает во Франции в качестве философии. И если вы следите за ходом моего изложения, то можете теперь понять, что именно об этой «пост-вольтеровской философии» я думал, когда в самом начале поставил вопрос, существует ли вообще французская философия.

Бернарден де Сен-Пьер — это не французская философия. Фихте, наоборот, это немецкая философия. Поговорим тогда о Фихте. Нет более подходящего примера чем Фихте, чтобы высветить ярким светом то, в чем я виню пост-вольтеровскую философию. Фихте — это философ Великой французской революции. Ибо существует философ Великой французской революции и — парадокс — этот философ немец. Француз­ская революция — великий момент в истории, и в этот момент философия не молчала. В самый разгар революции, в 1793 году. Фихте выпустил в свет книгу, которая для многих молодых немцев была ударом грома. Эта книга называется «Вклад в исправление суждений публики о французской революции». Она начинается такой фразой: «Французская революция, ка­жется мне, касается всего человечества». Перевод, по которому я цитирую, был опубликован в 1858 году и принадлежит Жюлю Барни, являющемуся также первым переводчиком «Критики чистого разума». Воздадим должное Барни, у него много заслуг перед философией, но вы согласитесь, что нельзя считать нор­мальным, когда подобная книга ожидает шестьдесят пять лет

25