8. «Аврора», § 542-

9. Walter de Gruyter, 9 1178].

27

Франсуа везен

Софией столько связей, подлежащих восстановлению! Мы пе­ред рвом шириной в два века. Чтобы его засыпать, понадобится конечно больше времени чем требуется для переброски моста с одного берега Рейна на другой. Французы потратили целый век для осознания того, что Маркс некоторое время жил в Па­риже в 1843—1844 годах. Верно то, что для Франции Германия не безмятежное философское соседство. Правда, главное, что, сделав ставку на немецкий, Кант ipso facto отказался обращать­ся непосредственно к французам. Кант не Лейбниц. Называть это рвом или запрудой, но пост-вольтеровская философия, как я ее называю, так или иначе заглушила диалог и привела, можно сказать, к ситуации философского паралича. Между Ницше и Огюстом Контом интервал только в одно поколение. Для сов­ременной философии этот ров, этот провал диалога делается в конце концов постоянной заботой, своего рода зияющей яз­вой.

Мне могут разумеется возразить, что между серединой XVIII века и войной 1914—1918 годов были все же индивидуальные контакты, какие-то небольшие обмены. Не будем углубляться в историю, но мне небезызвестно, что Бенжамен Констан по крайней мере однажды встречался с Шеллингом и что в крат­ком полемическом обмене он даже противостоял Канту. Я не забываю, что по Шеллингу «запальчивые наскоки журналистов, занимающих самые заметные позиции во Франции, на доктри­ну и личность Канта достаточно показывают, что они все же далеки от равнодушия, которое они разыгрывают в отношении могущества этого учения. ..»¹⁰ Я не забываю, что Виктор Кузен поддерживал любезные отношения с Шеллингом и Гегелем, что Маркс в Париже, не встретившись с Огюстом Контом, вел дис­куссии с Прудоном. Не забываю Жерара де Нерваля, которые пел «старую Германию, нашу общую мать». Но это перечисле­ние нагоняет на меня тоску, потому что я вижу в нем только печальный список упущенных возможностей. Существует, она

ю. Schelling, Immanuel Kant (1804). S. W. VI, 10 (ed. Beck, Bd. 3, p. 594).

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 29

мне хорошо известна, переписка между Гегелем и Виктором Ку­зеном. Письма, которыми они обменивались, достаточно дру­жественны, но бросается в глаза, что Гегель и Шеллинг всегда были для Виктора Кузена только «выдающимися коллегами». В отличие от Огюста Конта, Виктор Кузен знал — уникальный шанс! — лично знал двоих из величайших философов своего времени, но видел в них только... коллег! Что касается «Фе­номенологии духа», то она настолько интересовала Виктора Кузена, что пришлось дожидаться, когда пост-вольтеровская философия потеснится, чтобы увидеть наконец эту книгу пе­реведенной на французский. Пришлось ждать до 1939- Обязан уточнить, что если придется выбирать между Виктором Кузе­ном и Огюстом Контом, то я безусловно предпочту второго!

Что касается выдающихся коллег, то есть один эпизод, о котором пора поговорить. В 1929 году Гуссерль собственной персоной прибыл в Париж и выступил здесь с докладами, ко­торые сегодня очень знамениты. Знамениты сегодня, да — а в то время? Интересно узнать, как был принят Гуссерль, приехав­ший говорить в Сорбонне. Меня там, естественно, не было, но из сведений, которые мне удалось раздобыть, там не должно было собраться много народу, а ответственным за приглашение Гуссерля, организатором докладов был русский, Лев Шестов. Что я достоверно знаю, это что среди аудитории, в которой был, вероятно, Альбер Лотман, не было ни Реймона Арона, ни Жана Бофре, ни Жан-Поля Сартра, ни Мориса Мерло-Понти. Правда то, что свои доклады Гуссерль делал по-немецки. Кто в Париже 1929 года был способен следить за философскими докладами высшего уровня, читавшимися на немецком языке? Очень опасаюсь, что среди уважаемых парижских коллег Гуссерля, на­ходившихся в амфитеатре имени Декарта 23 и 25 февраля 1929 года, некоторые были просто статистами. Неужели Гуссерль приехал в Париж, чтобы говорить в пустыне? Мы знаем, что к счастью дело обстояло не так. В эти счастливые дни франко-германского философского диалога, возможно, самые значи­тельные со времени пребывания в Париже Лейбница, там было

29

ЗО ФРАНСУА ВЕЗЕН

по крайней мере одно ухо, способное уловить то, что приехал сказать Гуссерль. Где-то в полупустом зале сидел студент, моло­дой чех, который с замиранием сердца впервые в жизни наблю­дал и понимал Гуссерля. Послушаем рассказ Яна Паточки:

От этого доклада и от докладчика лучилось что-то, дарившее счастье уму, вовлекавшее в ходы мысли говорившего, такие необычные, — слушающий ощущал настоятельную необходимость заложить новое основание, предпри­нять смену ориентиров эпохальной глубины, — и видел перед собой фило­софа, не предлагавшего ни сообщения, ни комментария, ко работавшего в своей мастерской так, словно он один в цепом мире, схватившегося со своими проблемами без малейшей заботы о присутствующих и о мире.

Паточка был прав: тогда несомненно пришла пора «предпри­нять смену ориентиров эпохальной глубины»...

Когда в апреле 1980 года умер Жан-Поль Сартр, в прессе появи­лось множество статей. Пару-тройку из них я прочел, и мне по­палась в них фраза, вызвавшая у меня шок: «Чтение Гуссерля», говорилось в ней, «было для Сартра тем, чем Сартр немногим позже стал для своих читателей: заново обретенным вкусом живой мысли»¹¹. Не знаю, сработала ли ассоциация в моем уме с песенкой Рембо:

Она вновь обретена! Что? вечность. —

но прочитанная фраза что-то во мне вдруг перевернула: заново обретена, что? Философия! Ибо ее просто-напросто потеряли. Не очевидно ли, что во весь исторический период, который я охватываю малоприятным выражением «пост-вольтеровская философия», мысль в сущности была чем-то имевшим место? Захватывающую силу, драгоценность, жизненность совре-

u. Christian Delacampagne, Le Monde, 17.4.1980, p. 14.

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 31

менной философии, в которую, подобно стольким другим, я погружен и в которой пытаюсь работать вот уже около сорока лет, составляет этот вновь обретенный вкус настоящей фило­софии или, если угодно, это счастье, этот праздник — фило­софствовать снова в настоящем. Я был учеником Жана Бофре. О своем преподавании сам Жан Бофре сказал, что «никогда не включая курса о Хайдеггере, оно сохраняло прямое соприкос­новение с его живой мыслью»¹². В эпоху, когда я был студентом, в Париже можно было слушать очень полезные курсы о Спино­зе или о Гегеле, но старший курс в лицее Кондорсе, где препо­давал Жан Бофре, был единственным местом, где можно было узнать... новости о Хайдеггере!

Жан Бофре, вот поистине тот, кто пятьдесят лет назад понес во Франции философию на своих плечах.

Когда я думаю о том, что Лейбниц не имел никакой возмож­ности поговорить с Декартом или Паскалем, что Ницше знал Маркса не больше чем Гуссерля, то удивленно спрашиваю себя, какая небесная благодать была ко мне настолько милостива, что сделала меня близким к Жану Бофре и через него к Мар­тину Хайдеггеру. Конечно, это обстоятельство касается только моего скромного существования. Несравненно важнее то, что перед нашими глазами на протяжении одного или двух поко­лений франко-немецкий философский диалог, утративший непосредственность или так никогда по-настоящему и не нала­дившийся, завязался заново, и здесь уже найдется достаточно материи для захватывающего рассказа. Долго распространять­ся об этом не буду, потому что подходит время закругляться, но отметить еще несколько пунктов надо.

О докладах, прочитанных Гуссерлем в Париже в 1929 году, я нарисовал уже безжалостную картину. В нее необходимо однако внести ту поправку, что в том же самом 1929 году Жан Кавайес был в Давосе на коллоквиуме о Канте, где столкнулись

п. Jean Beaufret, Dialogue avec Heidegger, t. IV. Paris: Editions de Minuit 1985, p. 81.

31