Франсуа везен

реводилось; Хайдеггер на том настаивал, потому что хотел что­бы все участники могли быть вполне в курсе беседы. Переводил главным образом Франсуа Федье, Хайдеггер прислушивался и с большим вниманием следил за переводом, присоединяясь к нему и предлагая всякого рода критику, которая высвобождала место для уточнений и доводок, всегда многое прояснявших. Были моменты, когда он очень определенно отклонял некото­рые эквиваленты, казавшиеся ему неудовлетворительными, и требовал предложить другие варианты. Речь шла о Пармениде и Гераклите, греческий поэтому все время был в ходу. Бофре в самом разгаре этого «диалога с Хайдеггером» (как мы были счастливы при нем присутствовать!) применял поочередно французский и немецкий. Со своей изобретательностью, еще и со своим юмором, со своим незаурядным чутьем к языку он объяснял Хайдеггеру разнообразие ресурсов французского, потом, посреди фразы, говорил вдруг: будет яснее если я скажу это по-немецки. Хайдеггер, могу это утверждать, не упускал ни одной мелочи! Таким был тот диалог, где французский при­обретал новую силу, отталкиваясь от немецкого, и наоборот. И можно было невооруженным глазом видеть, что мысль, по слову Ницше, это праздник...

Вот, насколько я могу передать, о чем Хайдеггер по всей видимости с живостью вспоминал, когда десять дней спустя говорил с журналистами «Шпигеля». Потому, на мой взгляд, во фразе, которую неумно инкриминировали ему как самоуверен­ное утверждение грузной философской монополии Германии и немецкого языка, главную роль играют самые свежие воспо­минания о жизни в Воклюзе. Когда Хайдеггер говорит «фран­цузы», он по сути дела подразумевает: французские друзья, с которыми я на днях работал, прежде всего Жан Бофре. «Я это скажу по-немецки», предупреждал Бофре. Монтень, будь он тогда там с нами, непременно бы добавил: «И пусть гасконский пойдет в ход, если французского не хватает!»

Так что прочитанное место из интервью в «Шпигеле» надо воспринимать как напоминание, как рассказ: Хайдеггер видел,

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 13

только что видел французов, которые, чтобы дотянуться до гре­ческого, задействовали немецкий, и он еще удивлен, обрадован, прежде всего — задумчив. Если я повторю сейчас его слова, сразу станет ясно, что речь идет о только что описанной мною семинарской работе:

Я думаю о специфически интимном родстве, которое существует между немецким языком и языком греков, равно как и их мыслью. Это мне сейчас больше всего подтверждают французы. Когда они начинают думать, то гово­рят по-немецки; они уверяют, что не достигли бы того же на своем языке.

Когда Хайдеггер говорит «сейчас», то даю руку на отсечение, что произносящий эти слова все еще видит себя в Ле Торе! Что касается выражения «когда французы начинают думать...», то чистой и откровенной клеветой будет внушать, будто по Хай­деггеру французы, насколько они не говорят по-немецки, вовсе не умеют думать и рычат с бессознательностью приматов, не доросших до человека! Относясь, как я пояснил, к семинарам в Ле Торе, слова «когда они начинают думать...» явно означа­ют: когда они берутся за дело мысли, вплотную принимаются за философскую работу. Нельзя все-таки забывать, что Бофре это человек, который в начале зо-х годов столкнулся с мыслью Фихте, Канта, Гегеля, Маркса; кто расшифровал в сороковые годы Гуссерля и Хайдеггера — в эпоху, когда их доступного пе­ревода практически не существовало. Когда человек пропитан, как он, немецким до мозга костей, то он уже не может обойтись без его помощи. Тут нечего спорить. В наши дни знающий свое дело философ-профессионал, будь он француз, русский или даже японец, испытал себя на великих текстах Канта, Гегеля или Ницше и мог приобрести этот опыт только при сопри­косновении с оригинальными текстами. Во всем этом от Хай­деггера никоим образом не ускользало, его в высшей степени захватывало то, что в Бофре он имел дело с совершенно ориги­нальным французским писателем, тем более мастером своего языка, одновременно глубоким знатоком немецкого. Сведу все

13