14 Франсуа везен

к формуле: там, где Хайдеггер говорит «французы», надо читать прежде всего «Бофре».

А теперь, если только что рассказанное мною ясно, пожалуй­ста подумаем. Если новоевропейская философия так расцвела по-немецки и в Германии, то не Хайдеггер и не Бофре так пос­тановили. Брешь проделал Кант, который в какой-то период между 1770 и 1781 годами отважился перейти с латинского на немецкий язык, сообщив тем самым решающий импульс двум векам философии в Германии. Он был, как любил повторять Хайдеггер, величайшим немецким философом. Я только что со всей подробностью разъяснил, что делая свое заявление «Шпи­гелю», Хайдеггер думает о Бофре: его он имеет перед глазами, его слышит, его описывает. Правда то, что в своем порыве к взаимопониманию Бофре иногда говорил на любопытной сме­си французского и немецкого. Но в этом отношении не следует думать, будто Бофре тут единственный возможный пример, все как раз наоборот. Если вы откроете на любой странице пос­леднюю работу Мерло-Понти, книгу незавершенную и никоим образом не готовую к публикации, но название которой, «Види­мое и невидимое», было вполне утвердившимся, сможете легко констатировать, что эти тексты и заметки усеяны немецкими словами. Я легко могу представить себе Хайдеггера перелисты­вающим этот том, как он был издан Клодом Лефором. Он видит Мерло-Понти рассуждающим наедине с собой и совершенно естественно пользующимся многими немецкими выраже­ниями. Книга включает также немного греческого и латыни и несколько английских слов, но в девяти случаях из десяти именно немецкий привлекает его внимание — легко узнавае­мый немецкий язык Канта, Гуссерля, Хайдеггера. Я воображаю Хайдеггера закрывающим книгу через минуту со словами: эти французы, когда идут в своих размышлениях дальше опреде­ленной точки, обращаются к немецкому языку; это у них стало второй природой... Разве он неправ, говоря: «Когда они берутся думать, то говорят по-немецки»? Не будем все-таки принимать простую констатацию за агрессию.

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 15

Я так долго распространялся об этом эпизоде, потому что считаю его очень поучительным в том, что касается занимаю­щего нас вопроса. Он в самом деле способен подсказать нам не­которые соображения, совершенно простые, но по-настоящему важные. И прежде всего: что делал Хайдеггер в Ле Торе? Если бы он действительно думал, что философия немецкая монополия, какой смысл браться работать с французами и заниматься де­лом, не требуя, чтобы работа шла исключительно на немецком! Мало того. Будь Хайдеггер тайно убежден, что все языки кроме немецкого остаются ниже философии, зачем упорно продол­жать то, что он на виду у публики вел на протяжении тридцати лет, — диалог с французом по имени Жан Бофре! В годы, о которых я говорю, Хайдеггер уже не проводил семинаров с нем­цами. Откуда эта прихоть, проводить их с французами, явно находя в том удовольствие?

Что недоброжелательство и узость ума отравили вышеупо­мянутый спор, вам уже понятно. В том же ключе можно было бы заподозрить даже громогласные почести, оказанные Гегелем Декарту, которого он приветствует как Христофора Колумба новоевропейской философии: «Это герой» — и здесь тоже вынюхивать Бог весть какой пангерманизм? Наше дело однако размышление, а не препирательство с неутомимой глупостью. А размышление здесь могло бы быть воспоминанием о време­ни, когда французская философия поистине доминировала в Европе и один человек, которого в глупости заподозрить никак нельзя, ее в совершенстве понял.

В марте 1672 года, двадцать два года спустя после смерти Декарта и немногим меньше десяти лет после смерти Паска­ля, молодой немец в возрасте двадцати пяти лет прибывает в Париж, чтобы покинуть его только в ноябре 1676 года, т. е. через четыре с половиной года. Этот молодой немец зовется Лейбниц, и он извлечет огромную пользу их проведенных во Франции лет, потому что именно в Париже проснется его мате­матический гений. В определенном смысле ему очень не везет, потому что Декарта, которому в эти годы было бы между 75 и

15