Франсуа везен

8о годами, уже нет с 1650 года, а будь Паскалю даровано в жизни больше здоровья, он имел бы едва 50 лет. С ними встретиться Лейбниц уже никак не мог, но он знал в Париже людей, которые их знали и с ним об этом говорили. Он получает возможность изучать и переписывать разнообразные рукописи Декарта и Паскаля. У него происходят встречи с Арно, с Мальбраншем, с Гюйгенсом. Он видел также игру Мольера. В Париже Лейбниц очень хорошо усвоил французский язык, на котором он будет говорить, читать и, главное, почти в совершенстве писать до самой своей смерти в 1716 году. Он немец. Как все ученые его времени, он свободно владеет латынью и использует ее, когда пишет научные трактаты, но его владение французским пора­зительно. Оно позволяет ему писать по-французски, оставаясь вполне самим собой, настолько, что он делается по-настоящему французским писателем и выражает себя в стиле, легко выдер­живающем сравнение с прекрасным языком Мальбранша, Фе-нелона и даже Монтеня. Всем наверное известны современные писатели, как румын Эжен Ионеско и ирландец Сэмюэль Бек-кет, занявшие место среди самых известных из франкоязычных авторов. Но не мешает помнить также, что им предшествовал Лейбниц, только с той разницей, что, в молодости связав себя с Парижем, Ионеско и Беккет стали практически французами, тогда как Лейбниц, со своей стороны, вернулся в Германию и оставался там все сорок лет до своей смерти в ноябре 1716 года. Поселившись в Ганновере, он там создал большинство своих важнейших философских текстов, причем писал их прямо по-французски. Это «Рассуждение о метафизике», «Новая система природы», «Новые опыты о человеческом понимании», «Мо­надология». Единственная большая книга, которую Лейбниц опубликовал при жизни, «Опыт теодицеи», вышла в Амстер­даме в 17Ю году. Это сочинение на более чем четырехстах стра­ницах, где Лейбниц стремится опровергнуть некоторые тезисы Пьера Бейля, известного писателя, образующего промежуточ­ное звено между Декартом и Вольтером. Как все сочинения, предназначавшиеся Лейбницем для большой публики, «Тео-

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 17

дицея» написана по-французски. Она с полным правом прина­длежит поэтому французской литературе, точно так же как и корпусу французских философов. Я был как-то в Ганновере и видел архивы Лейбница. По моей просьбе мне выдали для про­смотра рукопись «Монадологии», и я мог констатировать, что немец Лейбниц размышлял по-французски, на хорошем языке Декарта и Паскаля. Если бы они могли его видеть, им возможно пришло бы в голову сказать: «Когда немцы начинают думать, они говорят по-французски; они тем самым подтверждают, что на своем языке не достигли бы того же...»

Приходится жалеть, что антологии французских авторов XVII и XVIII веков не содержат образчиков философской про­зы Лейбница, строгой и простодушной, дерзкой и глубокой, всегда радующей своей меткостью и удивительной живостью. Наверное, надо быть французом, чтобы получать удовольствие от всей ее оригинальности. Во всяком случае, никак нельзя пре­небрегать воздействием, которое она имела на нашу литературу века Просвещения. Чтобы в том убедиться, достаточно как-ни­будь взять и прочесть последние восемь страниц «Теодицеи».

Рассказанная здесь занятная история касается французской философии. Ибо французская философия прекрасным обра­зом существует. Ее основатели носят имена Декарт и Паскаль; это философы, которых Гегель ставил никоим образом не ниже Канта и Фихте. И кроме того было время, когда немецкий фило­соф первой величины выучился французскому, можно сказать, чтобы суметь философствовать, т. е. чтобы вести осмысленный диалог с Декартом и Паскалем, усвоив их язык в совершенстве. Хотя Лейбницу не довелось лично знать Декарта и Паскаля, размышление, которому он отдавался всю свою жизнь, было письменным диалогом с ними — диалогом на их языке, на нашем языке. Если философия есть по своей сути диалог, как можем мы позволить себе забыть, что в один из важных пери­одов своей истории она была франко-германским диалогом? Случается однако, что прекрасно начавшиеся истории конча­ются довольно грустно, и то, что я собираюсь сейчас рассказать,

17