Речь присяжного поверенного в. М. Пржевальского в защиту с. Борисова

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Со времен самой отдаленной древности, с тех пор, как помнит себя род людской, превратность нашей судьбы служила одной из любимейших тем для рассуждений человека. В вечном стремлении решить вопрос о счастье жизни ум человеческий пытался установить границу разумных желаний и найти средства к устранению наших страданий. Рассуждая по этому поводу, один из великих мыслителей нашего века замечает, что человеку следует остерегаться строить свое счастье на широком фундаменте, потому что устроенное таким образом здание счастья, в противоположность всем другим зданиям, всего тверже стоящим на широком фундаменте, дает наибольший доступ бедствиям и легче всего разрушается. Справедливость этого меткого суждения наглядным образом обнаружилась на подсудимом Борисове. Когда Борисов, сумевший быстро создать себе блестящее общественное положение и приобрести солидную финансовую репутацию, достиг в 1880 году председательства в Петербургско-Тульском банке, занимая в то же время должности члена совета Волжско-Камского банка, учетного комитета Государственного банка и правления печальной памяти Саратовско-Симбирского банка, он думал, что путем широкой деятельности им заложен прочный фундамент его благосостояния до конца жизни. Казалось, все устроилось к лучшему, и последнее мрачное облако, тревожившее его спокойствие, стало скрываться за горизонт. В Саратовско-Симбирском банке сидел честный и надежный труженик Якунин, а в руках его, Борисова, находилось миллионное имение, затративши на эксплуатацию которого 200 тысяч рублей, он мог не только покрыть убытки банка, но и для себя сохранить большое состояние. Если бы кто-либо спросил его тогда, что станется с ним семь лет спустя, он, наверное, ответил бы, что он сделается в это время еще более богатым человеком, и, возместив все убытки банка, будет целиком получать в свою пользу весь доход с Кано-Никольской дачи, составляющий сам по себе весьма значительный капитал. Но, господа присяжные заседатели, всякой мудрости человеческой положен предел, и самому блестящему уму не дано предвидеть цепь грядущих событий. 19 марта 1882 года совершилось событие, которое погубило весь его труд и уничтожило все надежды. Миллионер превратился в бедняка, а председательское кресло сменилось для него скамьей подсудимых, на которой он явился перед вами, побывав и под залогом, и под домашним арестом, и в саратовском остроге. Богатство и счастье исчезли перед тюрьмой да сумой, от которых, по словам русского народа, никогда и никуда не уйдешь.

Время, протекшее от начала предварительного следствия до его окончания, было для обвиняемого Борисова временем тяжелой и неравной борьбы. Следствие с самого его начала приняло весьма странное направление. Оно производилось не о том, кто виновники хищения сумм Саратовско-Симбирского банка, а об обвинении Борисова в возможных и невозможных преступлениях. Имя Борисова проводилось красной нитью по всему следствию. Огромных усилий и настойчивого труда многих лет потребовалось Борисову, чтобы хотя {662} сколько-нибудь направить дело в надлежащую сторону; камень за камнем приходилось ему разбивать тот мрачный свод, которым окружили его со всех сторон. Небольшие эпизоды, обнаружившиеся на судебном следствии относительно допроса свидетелей Арапова и Иващенко, приподняли лишь небольшой угол завесы предварительного следствия и показали, какая существенная разница бывает иногда между тем, что есть и что должно быть.

Следствие в отношении Борисова производилось с изумительной тщательностью — у него делали обыск в Петербурге и внезапный обыск в деревне; а в то же время у других обвиняемых, кроме Алфимова и Якунина, не было произведено ни одного обыска. При обыске брались обрывки писем, клочки бумажек, старые счета, интимная переписка — все подшивалось к делу; добывались сведения через дворников, ремесленников, лакеев; тщательно собирались всякого рода сплетни и слухи, которые принимались за чистую монету. Самые простые вещи зарождали подозрение и служили поводом к расследованию. Что может быть естественнее того, что четырехлетний мальчик, привыкший бегать к отцу в кабинет и не проникнувшийся еще по младости лет достодолжным уважением к полицейской печати, толкнул дверь, неизвестно почему не запертую полицией и понятыми на ключ, и оторвал веревочку от печати. Хотя Борисовы в то время были в Саратове, а событие случилось в Петербурге и о том немедленно было сообщено полиции, тем не менее, начинается по этому поводу следствие, сочиняется легенда об уносе книг и т. д. Все это оказалось лишенным основания вздором и дело было прекращено Санкт-Петербургской судебной палатой. Но это обстоятельство заносится в обвинительный акт, и по поводу уже прекращенного дела вызываются свидетели! Нагораживая таким образом факты, думали, конечно, массой их подействовать на воображение, взять если не качеством, то количеством. Создавалось нечто смутное, неопределенное, образовывалась тяжелая атмосфера, в которой свежий человек задыхался. Оправдываться — значило унижать свое человеческое достоинство, молчать — значило создавать улику против себя. 25 заявлений и жалоб следователю, поданных в разное время подсудимым Борисовым, служат красноречивыми доказательствами того положения, в котором он находился при предварительном следствии, вся задача которого состояла в том, чтобы сделать Борисова главным лицом, всесильным в деле, властвующим из Петербурга над всем Саратовско-Симбирским банком.

Переходя затем к характеристике обвинительного акта, защитник заметил, что этот почтенный труд обвинителя в 125 печатных страниц, начинающийся кратким очерком истории Саратовско-Симбирского банка и оканчивающийся каламбуром о «семейном» его прозвище, представляет собой смешение гражданских правонарушений с преступными деяниями и действительных цифр с сомнительными выводами и гадательными предположениями. Указав на три системы обвинения — по письмам, по черновикам и по слухам, защитник обратил внимание на важное в практическом отношении дробление одного и того же преступного факта на ряд самостоятельных преступлений, составляющих или его повторение, или необходимое логическое последствие. Борисов и Алфимов обвиняются, например, в том, что, сделав на временных свидетельствах {663} подложные надписи о поступлении в счет складочного капитала взносов, в действительности не поступивших, присвоили себе имущество банка в сумме тех акций, которые были выданы по этим свидетельствам. Из этого одного факта сделаны четыре самостоятельных преступления, изложенные в первых четырех заключительных пунктах обвинительного акта. «Это все равно,— сказал защитник,— как если бы кто-нибудь, желая сказать: “он съел кусок лежавшего на столе хлеба”, выразился бы в таком роде: “он сделал движение, протянул руку к столу, перстами этой руки взял кусок хлеба, поднял его к своим губам, разинул рот, положил туда кусок, раздробил зубами и, сделав усилие мускулами глотки, проглотил”». При этом относительно обвиняемых предъявляются обвинения, заканчивающиеся двумя статьями Уложения о наказаниях, 354 и 362; сквозь строй этих двух статей прогнаны все обвиняемые безразлично, так что утвердительный ответ хотя на один из пунктов обвинения влечет за собой один и тот же результат для подсудимого. Все это входит в тот общий беспорядок, которым отмечено настоящее дело, и прибавляет к прежде существовавшей путанице банковской еще новую путаницу юридическую, причем для большого сходства, подобно тому, как в делопроизводстве Саратовско-Симбирского банка исчезавшие суммы писались обыкновенно на счет Борисова, так и обвинительный акт, держась системы бухгалтерии Саратовско-Симбирского банка, пишет «за счет Борисова» такие преступления, которых он даже физически совершать не мог. Постараемся же, господа присяжные заседатели, поверить этот счет, и я надеюсь, что после такой поверки криминальный баланс подсудимого Борисова сведется к нулю.

Присутствуя на деле, возникшем из краха банка, необходимо точнее определить значение самого события. Саратовско-Симбирский банк был акционерным торговым предприятием, крушение которого не может иметь значения большого бедствия в смысле общественном. Это не такой банк, куда бедняк несет свое сбережение, но учреждение, где богатый хочет нажить еще больше денег. Где есть нажива, там и риск. Само учреждение это было делом кружка лиц, менее всего думавших, конечно, о развитии и поддержании поземельного кредита России. В числе учредителей является, между прочим, Михельсон, поверенный которого, присяжный поверенный Лякуб, в качестве гражданского истца представил нам блестящую картину настоящего дела во всей ее полноте, не исключая даже ватерклозетной бумаги, и остроумно сравнил подсудимых с зайцами, не продолжив, к сожалению, своего остроумия далее и не объяснив нам, не играл ли он сам при этом случае роли гончей. Владельцы закладных листов получили почти все по курсовой цене и имеют еще получить. Акционерам был выдан дивиденд в размере свыше 700 тысяч рублей, т. е. почти половина номинальной стоимости акций. Если бы с первого года составлялись правильные отчеты, то, очевидно, при дефиците, без дивиденда, акции тотчас бы упали и едва ли стоили бы того, что по ним выдано как дивиденд. Словом, это тот финансовый крах, который не отозвался тяжело, выражаясь словами известного экономиста Родбертуса, «ни на разжиревшем теле капитала, ни на изможденных плечах труда». Он коснулся только немногих и притом в слишком немногой степени. {664}

Указав далее на то, что в отношении подс. Борисова произошло еще одно случайное обстоятельство при судебном следствии, которое мешает вполне выяснить его деятельность, а именно то, что из Петербурга в Тамбов не приехал ни один из тридцати вызывавшихся свидетелей, защитник представил картину деятельности Борисова по тому материалу, который имеется в деле.

Уже с первых шагов его деятельности по окончании курса наук кандидатом Киевского университета Борисов рисуется нам с теми чертами характера, которые сначала так быстро его возвысили, а впоследствии так скоро погубили. Это была натура, всем интересовавшаяся, предприимчивая, искавшая деятельности в самых разнообразных ее видах. Борисова занимает и выработка землеудобрительных туков в России, и разработка озокерита и минеральных богатств на Кавказе, и развитие промышленности на юге России путем канализации Северного Донца, и проведение железной дороги, и дело земельных банков. Везде создает он обширные планы и устраивает смелые комбинации, рассчитывая на блестящий успех. Но в то же время замечается его полная непрактичность и неумение считаться с повседневными мелочами исполнения. Практический контроль для него не существует, и, замышляя миллионные дела, он не замечает того, что происходит у него перед глазами. Прибавьте к этому крайнюю доверчивость, беспечность и большую самоуверенность — и перед вами явится человек, который мог так же легко запутаться в делах, как легко мог выдвинутся вперед благодаря своему уму, знаниям дела и финансовым способностям.

Заметное увеличение благосостояния Борисова начинается с тех пор, как у него заводятся общие дела с богачом Добрыниным, вверившим ему свой большой капитал для биржевых оборотов. Кредит его быстро вырос на глазах у всех, и начиная с 1874 года имя Борисова становится известным как биржевому миру, так равно и лицам, общественное положение и деятельность которых ручается вполне за достоинство их показаний. Вице-директор департамента министр юстиции Кобылинский говорит о Борисове как о человеке, могущем вселять полное доверие, нравственном, развитом товарище, искренно любимом служащими, справедливом, гуманном и снисходительном начальнике. Член военного совета генерал-лейтенант Кармалин свидетельствует, что он вполне доверял свои дела Борисову без всяких формальностей, и отношения к нему Борисова были безукоризненно добросовестны. Товарищ управляющего Государственным банком Жуковский говорит, что он считает Борисова за совершенно порядочного и неспособного ни на какие предосудительные поступки человека. Генерал-майор Лачиков отзывается о Борисове как об умном, честном, образованном человеке, прибавляя притом, что ничего подобного на скороспелое богатство в образе его жизни он не замечал. Люди мира финансового и коммерческого — Зак, Гинзбург, Гольденберг, Милиоти и другие — свидетельствуют, что Борисов пользовался большим кредитом и доверием на бирже и свято держал свое слово. Насколько велик кредит Борисова был уже в конце 1874 и начале 1875 гг., видно из представленных к делу писем, из которых в одном ему предлагают 100 тысяч рублей, а в другом, от 7 мая 1875 г., 400 тысяч рублей для залогов. В то время возможно было, с умением при счастьи, нажить на бирже большие деньги, и мы имеем несомненное доказатель-{665}ство тому, как Борисов, купив с сравнительно ничтожным капиталом у «Серк и К°» в феврале 1875 г. 1444 акции Петербурго-Тульского банка и получив на них еще акции новых выпусков в 1880 и 1881 гг., продал их с барышом в 500 тысяч рублей. С приобретением тульских акций и с помощью Добрынина Борисов вместе с ним входит в правление С.-Петербурго-Тульского банка, а с 1880 г. делается председателем правления. 30 апреля 1875 г. его единогласно избирают членом правления Саратовско-Симбирского банка. С этих пор его общественное положение требовало жизни на более широкую ногу; в это же время вышла из института его падчерица, и, по словам свидетеля Решеткина, Борисовы стали жить открытее, чем прежде. Понятие о количестве проживаемого зависит во многом от взгляда лица, дающего определение, и от умения жить. Если Фомичу (Томасову) могло показаться, что Борисов живет «точно министр какой», то большинство людей ему знакомых определяют цифру в 20 — 25 тысяч рублей, что подтверждает и книга расходов, веденная женой Борисова. В жизни и обстановке Борисова не было ни безумной роскоши, ни безрассудного мотовства, носившего печать скороспелого богатства. Тут было довольство и покойная жизнь вполне обеспеченной семьи, пока настоящее дело не разрушило ее благосостояния.

Никакого участия ни в составлении Устава Саратовско-Симбирского банка, ни в хлопотах по его открытию Борисов не принимал. По словам Трирогова и Яковлева, этот банк образовался из слияния двух групп — саратовской и симбирской, ходатайствовавших первоначально об устройстве двух банков. Кроме того, Яковлев рекомендовал учредителям Саратовско-Симбирского банка Алфимова в председатели ввиду предполагавшегося также слияния вновь учрежденного Саратовско-Симбирского банка с Петербургско-Тульским. Но по избрании Алфимова Яковлев совершенно неожиданно встретил с его стороны горячий отпор. Алфимов объявил войну бывшим союзникам. В письмах к Трирогову он не скупится на самые энергичные возражения, заявляет, что будет бороться «сколько сил хватит», сожалеет, что у него «мало пороху» против «заговорщиков», и грозит сделать им «большой скандал». Он не иначе соглашается уступить, как под условием платежа ему 200 тысяч рублей. «Весь город возмущен»,— телеграфирует он Трирогову в декабре 1874 г. и спешит скорее в Петербург, чтобы получением в свою пользу 200 тысяч рублей успокоить умы возмущенных жителей г. Саратова. Но 200 тысяч рублей ему не дали, и слияние не состоялось. Выйдя победителем из борьбы, Алфимов с тех пор бессменно сохранял свой пост председателя Саратовско-Симбирского банка до 16 мая 1882 года. По его же приглашению принял участие в делах этого банка и подсудимый Борисов, его племянник. Помимо близких родственных отношений, право на бесспорное уважение и доверие к Алфимову со стороны Борисова основывалось на прежней деятельности Алфимова, бывшего два трехлетия мировым судьей в Петербурге и пользовавшегося безупречной репутацией у лиц, хорошо его знавших. Он был поставлен председателем не по избранию акционеров, а по назначению учредителей, которые ближе всего стояли к делу и прямой интерес которых состоял в выборе верного и надежного человека. Весь персонал служащих был приглашен непосредственно {666} самим Алфимовым, без какого-либо участия Борисова. Вся распорядительная власть и надзор за делопроизводством и правильностью ведения дел лежали, как обыкновенно бывает всегда и везде, на Алфимове как председателе. Тем более, что в торговых и банковых учреждениях имя председателя является нередко синонимом всего учреждения. Дальнейшая история Саратовско-Симбирского банка указывает нам, что Алфимов не был только номинальным председателем, но, наоборот, всем распоряжался, ревниво сторожил свою власть и не без боя уступил в 1880 году свое первенство Якунину.

Уже первый год существования Саратовско-Симбирского банка был годом дефицита и неправильного отчета. Банк этот появился на свет поздно и действовал среди трудных обстоятельств; Алфимов жаловался в одном из писем на то, что он «родился позже других». В самом деле, Саратовско-Симбирский банк родился от беспорядков, жил среди беспорядков и умер от них неестественной смертью на 10-м году от рождения, поставив себе могильным памятником настоящее дело. Деятельность в нем Борисова начинается с 1874 года в качестве корреспондента. В обвинительном акте и на суде представитель обвинения с особенной настойчивостью указывал на то, что Борисов был не корреспондентом банка, а его агентом. Я лично этому обстоятельству не придаю никакого значения, во-первых, потому что в общежитейском смысле агентом называется всякий заведующий делами кого-либо и действующий за его счет и от его имени, а во-вторых, потому что такой спор мог бы иметь значение в суде коммерческом, но не уголовном. Уголовный суд не признан разбирать правильности сделок по юридическому свойству существовавших между сторонами гражданских отношений, но обязан рассмотреть лишь вопрос о преступности совершенных деяний. Тем не менее я не могу согласиться со взглядом обвинителя. Само правление считало Борисова своим корреспондентом и не выдавало ему агентской книги; в то время, когда обороты всех агентов в совокупности достигают до 200 тысяч рублей, обороты Борисова равняются миллионам; он имеет свой текущий счет, совершает банкирские операции, ведет дело с Лондонским финансовым обществом, кредитует банк на значительные суммы и является его представителем по всем биржевым делам.

Назначение Борисова уполномоченным банка вызывалось необходимостью реализации закладных листов. На Борисова были возложены исключительные, специальные обязанности, по которым он должен был жить в Петербурге и не мог иметь никакого непосредственного отношения к делопроизводству и кассе банка в Саратове, где жили председатель и еще два члена правления. Борисов физически не был в состоянии контролировать кассу и бухгалтерию в Саратове или, по крайней мере, для этого ему нужно было обладать тем пророческим даром, который обнаружил Трухачев в своих заявлениях по поводу ежегодных отчетов. Две данные Борисову доверенности, возлагая на него специальные поручения, не исчерпывали всей его деятельности; точно так же, как и два открытых им текущих счета в Волжско-Камском банке силой вещей, ввиду необходимости кредитовать банк, должны были слиться между собой...

В таком положении Борисова скрывался для него зародыш будущих несчастий: как корреспондент, он был обязан исполнять поручения за счет {667} банка; как член правления, он должен был контролировать правильность этого исполнения. Таким образом, в одном лице соединялись и уполномоченный, и доверитель, контролирующий и контролируемый. По мнению обвинителя, деятельность Борисова по реализации закладных листов Саратовско-Симбирского банка была именно той главнейшей операцией, которая способствовала хищению Борисовым банковских сумм. Между тем по делу является доказанным, что Борисов два раза предлагал принять на себя эту обязанность С.-Петербургскому учетному и ссудному банку, а затем и Волжско-Камскому банку, что и удалось наконец ему в 1880 году. Под его председательством на общем собрании 1875 года было принято его же предложение о публичной подписке на закладные листы с выдачей авансов, подобно Обществу взаимного поземельного кредита. Хотя министерство финансов не согласилось на это, но самый факт остается. Естественно ли, чтобы человек, имеющий наживу от какого-либо дела, не захотел удержать его в своих руках, а, наоборот, сам стремился устранить от себя? Обвинение в этом случае впадает в ошибку, смешивая два параллельно идущих факта; быстрое обогащение Борисова оно не может понять без злоупотреблений суммами Саратовско-Симбирского банка и не допускает возможности, вопреки очевидности, чтобы Борисов мог приобрести свое состояние иным путем, помимо Саратовско-Симбирского банка. С точки зрения прокуратуры, Борисов делился как бы надвое: одной ногой ступит — честный человек, другой — преступник. Начнет Борисов дела с Добрыниным, Кармалиным и другими лицами, вверившими ему сотни тысяч без расписок,— рассчитывается, безусловно, честно; то же и в Петербургско-Тульском банке. Но чуть коснется дел Саратовско-Симбирского банка, тотчас же и начинает творить преступления. Тут очевидная фальшь: человек не сухарь, который можно разломить пополам, и останется все тот же сухарь. Если бы Борисов был действительно таким, каким изображает его обвинительная власть, он мог бы сотню раз совершенно безнаказанно попользоваться чужим капиталом, хотя бы, например, того же внезапно умершего Добрынина, по смерти которого тем не менее Борисов, как удостоверяет Масловский, расчелся с его вдовой честно, по собственному нравственному побуждению.

По словам обвинителя, Борисов с самого момента своего вступления в дела банка начал совершать преступления. На четвертый год после возбуждения уголовного следствия по настоящему делу возникает против него обвинение в присвоении путем подлога складочного капитала. Обвинение это представляется тем более странным, что относительно взносов этого капитала были делаемы публикации с указанием мест, принимавших взносы, в числе коих Борисов никогда не значился. Естественно, что каждый несет свой платеж в то место, где ему надлежит быть принятым и где делается соответствующая надпись на временном свидетельстве. Борисов не имел права ни принимать взносы, ни удостоверять их принятие своей надписью, которая в сем случае была бы не более, как каллиграфское упражнение. Единственное его участие в этом отношении выразилось в исправлении арифметически цифры поступившего складочного капитала в балансе на 1 июля 1876 г., представленном в кредитную канцелярию министерства финансов. Как бы сознавая свою несостоятель-{668}ность, обвинение ставит его в таких неопределенных признаках, против которых едва ли нужно спорить. Обвинитель утверждает, что Борисов приказывал по книгам банка записывать поступившими в счет складочного капитала непоступившие суммы, сделал заведомо ложные надписи в их получении, выпустил часть неоплаченных акций по этим свидетельствам, присвоил себе акции, приобретенные на средства банка, и уничтожил в 1882 г. временные свидетельства на акции и книгу, где они были записаны. Не говоря уже о том, что уничтожение временных свидетельств и книги было сделано Алфимовым, по его собственному признанию на суде, обвинение, предъявленное в таком виде, не выдерживает ни малейшей критики. Всякое приказание должно иметь или словесную, или письменную форму. Борисов жил постоянно в Петербурге, приезжая в Саратов лично перед общим собранием, когда взносы все уже были записаны в книги банка. Когда же, где, кому Борисов приказывал это делать? Ни письма, ни телеграммы, ни даже намека на какой-либо его приказ по сему предмету в деле не существует. Указав далее на то, что как непоступление складочного капитала, так равно и приобретение будто бы Борисовым акций на средства банка является вполне бездоказательным ввиду того, что даже экспертиза признавала складочный капитал поступившим сполна, а факт приобретения Борисовым акций от Бритнева вполне установлен данными дела, защитник перешел к рассмотрению обвинения Борисова в участии в злоупотреблениях кассы и бухгалтерии Саратовско-Симбирского банка. Если бы Борисов был такой хищник, как утверждает обвинение, то правильное ведение в Саратове кассовых и бухгалтерских книг служило бы доказательством и уликой против него; если же он был настолько всемогущ, что - распоряжался безусловно всем, то он настолько умен, что сумел бы дать иную форму для сокрытия своих хищений. Напротив того, беспорядок ведения книг в Саратове был всецело направлен против Борисова. Что счета Борисовым были вместе с подлинными документами представляемы на имя председателя Алфимова, об этом свидетельствуют и найденные у Борисова письма Алфимова, и признание самого Алфимова на суде в получении этих счетов. Если Алфимов до 16 июня 1879 года хранил у себя в кабинете закладные листы, то тем более мог держать у себя отчеты Борисова. Часть их в разрозненном виде была найдена впоследствии Якуниным. Хотя Борисов не имел у себя отдельной книги по операциям Саратовско-Симбирского банка, но, как по делу обнаружено, он никаких книг не вел ни по чьим делам, а ограничивался котировкой счетов и писем, которые у него хранились в папках, часть которых он предъявлял на суде. Алфимов и бухгалтер Трухачев подтвердили, что никогда ни шнуровой, ни какой-либо другой книги для записи операций Саратовско-Симбирского банка Борисову из правления выдаваемо не было; приводимое же обвинителем в доказательство ее существования письмо правления заменившему Борисова Вейнбергу, как оказывается, было написано согласно обычной форме предписаний о сдаче дел, нисколько не устанавливая действительность существования книги у Борисова. Хотя Борисов и присылал свои счета, но ни один из них не записывался по книгам банка, и до 1880 года по книге корреспондентов не значится поступившим от него ни одного закладного {669} листа, хотя, на самом деле, их было выслано на сумму до 2-х с половиной миллионов рублей. Если бы Борисов путем неправильного ведения кассовой и бухгалтерской книг хотел скрывать свои хищения, то, очевидно, не допустил бы записывать огромные суммы за собой, но, наоборот, распорядился бы скорее записать эти суммы поступившими от него в кассу банка, ибо никто сам себе не враг, и уж наверно велел бы к неопределенным кассовым записям «принято», «поступило», прибавить: от Борисова. Единогласное свидетельство всех лиц, вызванных обвинением из различных отделов банковского делопроизводства, подтвердило на суде тот факт, что Борисов в делопроизводство банка никогда не вмешивался; ни одного письменного следа такого вмешательства в деле также не имеется. Являясь, в Саратов на короткое время только к общим собраниям, Борисов, зная свою деятельность как председатель Петербургско-Тульского банка, судил так же и об Алфимове, считая даже, быть может, неделикатным в качестве лица подотчетного вмешиваться в то дело, которое ему не было поручено. Хотя банк есть учреждение коллегиальное, представляющее собой ответственную юридическую личность, но каждый знает, что обыкновенно труд разделяется и каждый ответствует за вверенную ему часть. Борисов исполнял порученное ему дело в Петербурге и думал, что в Саратове делают свое дело. Нет спора, что в таком отношении была большая доля непростительной небрежности, которую можно поставить Борисову в справедливый упрек: ему следовало обратить серьезное внимание на книги банка и немедленно принять надлежащие меры. Но Борисова обвиняют не в допущенной им небрежности, а в подлогах и злоупотреблениях. В этом смысле у обвинения нет никакого основания. Ежегодные отчеты и ежемесячные балансы были исправляемы Борисовым лишь арифметически и бухгалтерски на основании ведомостей и счетов бухгалтера Трухачева; сопоставление же счета Борисова с отчетом банка, сделанное обвинителем, представляет собой произвольное сравнение двух несоизмеримых величин. Сумма находившихся у Борисова закладных листов не могла показываться в таком виде по отчетам банка, и вместо нее совершенно правильно всегда значилась по кассе лишь разница между суммой, выданной заемщикам, и курсовой ценой листов, находившихся у Борисова на счете корреспондента. Произвольность взгляда обвинения на неправильность отчетов высказалась очевидным образом в непривлечении к ответственности тайного советника Трирогова, подписавшего первый годичный неверный отчет за 1874 год. Между тем неправильность одного отчета влечет за собой безусловно неправильность последующих отчетов, в которые вносится остаток предыдущего года. Составление общих собраний из фиктивных акционеров не составляет преступления и является неизбежным злом при необходимости, с одной стороны, составить общее собрание и, с другой, при равнодушии к участию в них акционеров. При этом никаких жалоб ни с чьей стороны никогда не было, и до 1880 года, по словам обвинительного акта, преобладающее влияние на общих собраниях акционеров Саратовско-Симбирского банка принадлежало Алфимову, а не Борисову; составленное же Борисовым общее собрание 1880 года преследовало благую цель — ввести Якунина в состав правления. Не доказывают также злоупотреблений со стороны {670} Борисова приведенная обвинителем задержка суммы в 250 тысяч рублей в июле 1878 г. и перевод Борисову из Саратова 227 тысяч рублей в конце 1876 и начале 1877 годов, не вызывавшийся необходимостью дел банка. Первое объясняется предстоявшей выдачей ссуды кн. Долгорукой, предполагавшейся первоначально в Петербурге, а второе — тем, что банк в это время был должен Борисову 936 тысяч 385 рублей и, следовательно, этим переводом уплачивал лишь часть своего долга. Наконец, обвинение Борисова в продаже излишне выпущенных закладных листов грешит несообразностью в том отношении, что Борисов, находясь в Петербурге, продавал и закладывал просто листы, а не излишние листы, существование которых определялось действиями правления в Саратове, но не Борисовым; показание же приводимого обвинителем свидетеля Семененко-Николаевского не может служить уликой против Борисова, потому что объяснение с акционерами в Петербурге имело место в апреле 1882 г., по возбуждении уголовного следствия после экспертизы, определившей существование излишних закладных листов, о чем Борисов и сообщил акционерам, говоря об убытках банка.

Переходя затем к вопросу о «счете Борисова», защитник обратил внимание на замечательное по сему предмету разноречие экспертизы. По заключению экспертов от 28 сентября 1883 года, Борисов остался должен Саратовско-Симбирскому банку 509 тысяч 204 рублей 67 коп.; по экспертизе 18 марта 1884 г.— 276 тысяч 300 рублей, а эксперт Крыжановский со свойственной ему смелостью взгляда 10 июля 1885 года насчитал за Борисовым 855 тысяч 448 рублей! Наконец, на судебной экспертизе, проверив счета Борисова, эксперты, за исключением бухгалтера Митаревского, пришли к заключению, что если признать взнос Борисовым 400 тысяч рублей закладными листами в кассу банка в 1881 году, то банк должен Борисову 31 тысячу 300 рублей. Столь различные результаты указывают или на неверность метода, или на незнание экспертов. В данном случае существует и то, и другое: эксперты, может быть, весьма хорошие специалисты по своему роду деятельности, но они не знают вовсе ни делопроизводства земельных банков, ни банкирских, ни биржевых операций. Почему там, где им приходится иметь дело со счетом цифр, они приходят к верным выводам, там же, где они начинают делать сопоставления, выводы их являются неправильными, каково, например, исчисление заведомо неверного среднего курса.

Единственный правильный способ поверки счета Борисова есть указанный им способ, правильность которого признана в принципе самими экспертами в ответе на один из изложенных защитой Борисова вопросов. В самом деле, источники поступления закладных листов в кассу Саратовско-Симбирского банка известны: касса банка могла их получать или от заемщиков в досрочное погашение ссуд, или покупкой на наличные средства кассы, или от агентов, или, наконец, из Экспедиции заготовления государственных бумаг через Борисова. Так как облигационный отдел за немногими фактами оказался в порядке и все количество поступивших листов известно, то, выключая из общей суммы три первые из указанных категорий, получится в остатке четвертая. Это простая арифметическая задача, вполне понятная каждому, кто не хочет {671} закрывать глаза на истину. Разлагая источники поступления на составные части, необходимо признать, что цифра четвертой категории и выразит собой то количество, которое Борисов переслал в банк. Иного вывода нельзя сделать. Между тем эксперты в тех случаях, когда в кассовой книге записано «поступило», «принято» такое-то количество листов, находят, что нельзя считать такие листы поступившими от Борисова, не указывая в то же время, от кого они поступили, как будто листы эти свалились с неба в кассу Саратовско-Симбирского банка. Борисов домогался поверки его счета таким способом при предварительном следствии,— ему было отказано, просил на суде,— ему тоже отказали. Остается одно — прибегнуть к здравому смыслу и совести господ присяжных, которые лучше всяких экспертов в этом случае могут понять и оценить целесообразность и значение просимой им поверки. Идя таким способом, эксперт Митаревский нашел, что банк должен Борисову 449 тысяч рублей. Да и другие эксперты, просмотрев слегка денежный счет Борисова, уже на суде заявили, что находят возможным еще прибавить Борисову 18 тысяч 169 рублей 17 коп., так что составятся в его пользу 49 тысяч 468 рублей 25 коп. Если бы они поверили тщательно, то, быть может, вместо 4-х сумм, нашли бы 44. Притом на суде была представлена случайно найденная Борисовым между рапортичек у Алфимова расписка Коваленкова, доказавшая наглядно, что исключенные экспертами суммы должны быть признаны полученными от Борисова. Борисов считал всегда, что кассовая книга, подписанная кассиром, есть несомненный документ в его пользу, доколе записи в ней не будут опровергнуты другими документами. Иначе и быть не может. Немыслимо представить себе такой порядок, где служил кассир, не ответствующий за веденные им кассовые книги, и бухгалтер, протестующий по поводу им же составленных отчетов. Надо сознаться, что кассир и бухгалтер скоро подметили слабую сторону Борисова, не вникавшего в делопроизводство и не проверявшего никогда их книги. В скором времени у них явился свой особый бухгалтерский термин «за счет Борисова». Борисов стал изображать собой депо, в которое сносились все суммы, исчезавшие из банка. Усиление личных средств Борисова в Петербурге сопровождалось усиленным записыванием за его счет в Саратове. Все вкладные листы писались на него. Блестящим плодом этой деятельности был апокрифический счет Трухачева, по которому за Борисовым значилось 5 миллионов 130 тысяч рублей. До какой степени дошла дерзость, показывает также эпизод о расписке кассира Иловайского на 5 тысяч 700 рублей с подписью Борисова, признанной экспертами безусловно подложной. Подложность ее подтверждается также всеми обстоятельствами дела, и достойно удивления то, что прокурор не желает обвинять кассира Иловайского в подлоге при всей очевидности такового! При таком положении дела Борисов начинает убеждаться в существовании в банке беспорядков, и в 1879 г. узнает о непоступлении срочных платежей за Кано-Никольскую дачу по ссуде в 780 тысяч рублей в кассу банка. Что оставалось делать Борисову? Уйти и предоставить другим распутывать дело? Он считал это недостойным себя и решился привести в надлежащий порядок дела банка прежде, чем оставить его. Самому заняться этим Борисову, имевшему дела и председатель-{672}ство в Петербургско-Тульском банке в Петербурге, было невозможно; для такой работы нужно было найти человека, и Борисов нашел его: то был Якунин.

Человек, живущий хищением, будет желать беспорядков; для человека честного нужно упорядочение дела, выяснение причин беспорядка. «Если бы Борисов захотел скрывать беспорядки, то худшего, чем Якунин, не мог бы выбрать»,— говорил свидетель Борщов. Якунина избрал Борисов по совету с Масловским и не без борьбы ввел его в правление. Противодействие шло от Алфимова, писавшего Борисову, «что члены возмущены», «требуют отчета в акциях», «погубят нас». Но Борисов не убоялся, купил Коваленкова и Лихачева, заплатив за них долги в кассу, и после неудачной попытки 1879 года в 1880 году добился избрания в состав правления Саратовско-Симбирского банка. Но так как банк не мог даже при самом правильном делопроизводстве и счетоводстве существовать без наличных средств, то Борисов поставил себе задачей, чтобы спасти дело, прийти на помощь банку со стороны материальной. Со свойственной ему энергией и смелостью взгляда он решился приобресть Кано-Никольскую дачу и, затратив на нее капитал, устроить правильную эксплуатацию леса и получать верный доход, обеспечивающий платежи банку.

История Кано-Никольской дачи представляет разительный пример того, как иногда самые благие намерения и дела могут быть истолкованы в совершенно превратном виде. Для каждого не предубежденного человека поступок Борисова относительно Кано-Никольской дачи является заслуживающим справедливой похвалы, но никак не порицания или обвинения в уголовном преступлении. Прием в залог Кано-Никольского имения Саратовско-Симбирским банком у Загряжского относится к тому времени, когда Борисов еще не был членом правления банка и лишь в качестве уполномоченного принимал участие в расчетах с кредиторами Загряжского. По вступлении в состав правления ему пришлось встретиться с вопросом об этом имении уже совсем в другом смысле. После неудавшегося предложения покупки удельному ведомству Загряжский не внес срочного платежа банку, и имение было назначено в продажу. Вспомнив о своем старинном знакомом лесопромышленнике Томасове, Алфимов предложил купить это имение в надежде, что в руках богатого Томасова эксплуатация лесной дачи будет вполне обеспечивать платежи банку. Однако же надежды, возлагавшиеся на Томасова, не оправдались. Хотя Томасов при покупке имения послал туда лесничего Гельта для разработки леса, но не хотел дать необходимый капитал; по отдаленности дачи, имея лесное дело вблизи Петербурга, не обращал на нее почти никакого внимания, считая себя как бы номинальным ее собственником. На долю Алфимова и Борисова пришлось опять ведаться с Кано-Никольским имением и заботиться об охранении связанных с ним серьезных интересов банка. Попытки продать имение за границей или образовать в России товарищество для эксплуатации леса окончились безуспешно, так как французские капиталисты хотели купить Кано-Никольскую дачу за 6 миллионов франков не иначе, как образовав первоначально акционерную компанию, а предполагавшееся товарищество рас-{673}строилось вследствие нежелания Алфимова. В течение всего этого времени срочные платежи поступали в банк, по словам Алфимова, частью из личных средств его, Алфимова, и значились по книгам банка. Совершенно неожиданно в 1879 г. Борисов узнает, что платежи в действительности в кассу банка не поступали и что таким образом банк в течение нескольких лет несет большие убытки. Тогда Борисов увидел, что единственное средство помочь делу — это самому взяться за эксплуатацию Кано-Никольской дачи. Съездив на место, лично осмотрев дачу и изучив местные условия сбыта, он убедился как в огромной ее ценности, так и в несомненной выгодности предприятия. Познакомившись в то же время с Шиховым, он нашел в нем умного, в высшей степени практического и знающего человека, который мог быть для него незаменимым помощником и верным исполнителем. По возвращении в Петербург Борисов тотчас же начал переговоры с Томасовым, и 8 января 1880 года Кано-Никольское имение стало собственностью Борисова.

Но прежде чем имение перешло в его руки, Борисов с присущей ему прямотой не только не считал нужным скрывать своих намерений, но совершенно добровольно выдал Алфимову обязательство в том, что в случае приобретения Кано-Никольской дачи он обязуется уплатить Саратовско-Симбирскому банку сверх срочных платежей по ссуде в течение 9 лет всего 1 миллион 250 тысяч рублей. Это обязательство, выданное 25 октября 1879 года, получило со стороны обвинителя весьма превратное толкование, в смысле признания будто бы Борисовым факта присвоения сумм банка, для чего обвинитель не без цели выпускает начало и конец обязательства, беря произвольно лишь одну его середину. Рассматривая же данное Борисовым обязательство не отрывочно, а в полном его объеме, к подобному выводу никоим образом прийти нельзя, так как обязательство это имело условное значение, связанное с приобретением имения, и теряло свою силу одновременно с потерей самого имения. Руководимый добросовестным побуждением, приобретая имение по выгодной цене, Борисов обязывался вместе с тем пополнить связанные с имением убытки банка с причитающимися процентами, но отнюдь не признавал тем самым, как думает обвинитель, своей виновности в присвоении сумм банка. Мотивы к добровольной выдаче обязательства, которого от него, конечно, Алфимов никогда не мог требовать, находят себе основание как с нравственной, так и с материальной точки зрения. Борисов дал по этому поводу подробное объяснение и представил расчет погашения долга по залогу и убытков от непоступивших срочных платежей. Вся последующая деятельность Борисова показывает, насколько добросовестно он относится к исполнению принятых на себя обязанностей. Начиная с 1879 года до времени возбуждения уголовного следствия, все платежи банку поступали с полнейшей аккуратностью: всего уплачено было Борисовым в банк, не считая прежде данных на имение 35 тысяч рублей, 247 тысяч рублей.

Переходя затем к вопросу о стоимости Кано-Никольской дачи, подвергавшемуся подробному исследованию как во время предварительного, так равно и судебного следствия, и оставив разбор подробностей другим защитникам, защитник Борисова остановился на двух мнениях, высказанных по этому поводу {674} Управлением государственных имуществ и членом оценочной комиссии министерства финансов. В то время, как сохраненная казна еще в 1861 году ценила десятину Кано-Никольской дачи не менее 10 рублей, что составляет общую сумму 1 миллион 10 тысяч рублей, Управление государственных имуществ в 1883 году нашло возможным оценить десятину всего в 1 рубль 90 коп., а всю дачу в 205 тысяч 200 рублей. Не следует забывать при этом, что Кано-Никольская дача находится в центре тех башкирских земель, которые приобрели себе столь громкую известность. Лучшая критика одного казенного ведомства другим заключается в мнении оценщика министерства финансов Крубера, указывающего на то, что администрация Управления государственных имуществ отличается «бюрократическими и контрольными формальностями» и массой «педантических приемов тормозить всякое живое дело». Оценивая дачу «скорее в уменьшенном, чем в преувеличенном виде», Крубер определяет ее стоимость в круглых цифрах, в 5 миллионов 158 тысяч рублей. Свидетельство лесопромышленника Шихова, изучившего местное лесное дело до тонкости, должно иметь в наших глазах несомненное значение; и по его словам также Кано-Никольское имение представляет собой огромное богатство и стоит миллионы. Естественно, что стоимость лесного имения находится в тесной связи с его эксплуатацией. Сам по себе стоящий на корню лес не дает никакого дохода, деньги не будут расти вместе с листьями. Но коль скоро к естественным богатствам при благоприятных условиях сбыта прикладываются труд и капитал, имение приобретает громадную стоимость и приносит верный, обеспеченный доход. С этой целью Борисов, продав свои ценные бумаги, употребил 200 тысяч рублей на разработку леса в Кано-Никольской даче. В связи с этим он задумал устроить там мельницу, которая затем, по более подходящим условиям, была выстроена в Оренбурге и стоила 560 тысяч рублей. Оба предприятия вполне гарантировали Саратовско-Симбирскому банку как уплату ежегодных взносов, так и погашение долга и убытков по обязательству. Результаты не замедлили обнаружиться в самом скором времени: за первый эксплуатационный год Кано-Никольская дача дала с 1200 десятин чистого дохода 168 тысяч 155 рублей; за второй год по случаю постройки мельницы была вырублена только 1/2 часть и доходу поступило 75 тысяч 650 рублей, что составило бы для полного количества 226 тысяч 950 рублей. Из этого дохода Борисов ничего не взял себе, как то несомненным образом явствует из представленных к делу книг оренбургской конторы, и предполагал вести дело далее в еще более широких размерах.

При таких условиях, желая личное обязательство, хранившееся у Алфимова и не имевшее никакой юридической силы в отношении правления банка, заменить реальным обеспечением, Борисов подал заявление о выдаче ему дополнительной ссуды по имению. Обвинитель утверждает, что Борисов хотел будто бы внести в банк 1 миллион 400 тысяч рублей, и приводя этот факт как новое доказательство присвоения, восклицает: такого благодетеля, который стал бы дарить 1 миллион 400 тысяч рублей, что-то не слышно! Я вполне согласен с обвинителем и повторяю, что действительно такого благодетеля не было слышно, потому что Борисов никогда ничего подобного не предполагал. {675} Это есть не более чем фантазия самого обвинителя, в подтверждение которой он не может привести, кроме своих собственных слов, ни одного документа, идущего от Борисова. Борисов как заемщик указал лишь ту цену, которую, по его мнению, стоило имение, и ссуду, которую под него можно было выдать, предоставив определение этой ссуды усмотрению правления. Устранившись совершенно от всякого дальнейшего участия как в оценке имения, так равно и в назначении подлежащей выдаче ссуды, Борисов, ввиду затраченного им капитала и определившегося при таком условии количества ежегодного дохода от разработки леса, имел полное основание к получению дополнительной ссуды. По получении таковой он не воспользовался ею в свою собственность, но немедленно, в исполнение данного обязательства, внес 400 тысяч рублей закладными листами в Волжско-Камский банк, в депо Саратовско-Симбирского банка; таким образом была покрыта значительная часть убытков от Кано-Никольского имения, и Борисов имел в виду, заложив имение в частные руки, освободить банк вовсе от этого имения, чтобы избегнуть всяких нареканий в дальнейшем. Не осуществилось это намерение по обстоятельствам, от него не зависевшим.

Приведенный факт уже сам по себе имеет огромное значение, с какой бы точки зрения мы ни посмотрели на него. Каковы бы ни были причины, поставившие банк в затруднительное положение, но деятельность, направленная к спасению расстроенного дела, должна иметь бесспорно в глазах суда совести великую цену. Суровый моралист, быть может, пошлет упрек за прошедшее, но не поднимется рука судьи совести написать обвинительный приговор человеку, искренне, добросовестно выступившему на исправление зла. Не вина Борисова, что ему не дали довести дело до конца, но искренность его намерений не может подлежать ни малейшему сомнению. Уже привлеченный к следствию, Борисов просил ради имущественных интересов банка об одном: сохранить эксплуатацию Кано-Никольской дачи под наблюдением лица, поставленного от ликвидационной комиссии, с тем, чтобы весь получаемый на затраченный им капитал доход поступал всецело в банк. Но по соображениям, понять которые весьма трудно, ему было в том отказано, а затем лишение свободы и наложение ареста на срубленный лес окончательно уничтожили возможность всякой попытки в этом направлении. Борисов стал жертвой дела, в котором погибли все его состояние, банк и он сам.

Последующая судьба Кано-Никольской дачи напоминает собой известный рассказ о том, как крестьянин убил курицу, которая ему несла золотые яйца. В первый год правления чиновников дача показана принесшей чистого дохода 60 рублей! В то же время Шотт предлагал за сруб 1200 десятин ежегодно, в течение 10 лет, по 76 тысяч 800 рублей за год и уплату всех повинностей по имению, а по словам свидетеля Шихова, принимавшего участие в этом деле, Шотт дал бы до 100 тысяч рублей. Несмотря на просьбу и напоминание Шотта дать поскорее ответ на сделанное предложение, он ответа не получил. Но какова действительная доходность Кано-Никольской дачи, это видно из того, что последние годы от продажи одного буреломного и сухоподстойного леса было выручено в один год 30 тысяч рублей, а в другой 50 тысяч рублей. {676}

Возвращаясь затем к вопросу о положении Саратовско-Симбирского банка в 1889 г., защитник обратил внимание на то, что вступление Якунина в управление делами банка проводит резкую грань между предшествовавшим и последующим временем. Якунин, по словам свидетеля Власова, был встречен в Саратове «как враг». Он вынес самое тяжелое впечатление из всего окружающего и в письмах своих не скупится на мрачные краски и сильные выражения по поводу той «орды лентяев и дураков», среди которой ему приходилось действовать. Сожаление, высказанное Якуниным в одном из писем, что Борисов «не сказал ему всего раньше», показывает, что сам Борисов не подозревал истинного положения вещей, ибо иначе трудно допустить, чтобы он не предупредил обо всем близкого ему человека, который по его же просьбе отправился на исправление дела. Но оказалось, что Якунина мало было только ввести в правление, необходимо было ему передать и распоряжение делами банка. С этой целью Борисов летом 1880 года едет в Саратов, и 15 июня этого года составляется журнальное постановление о том, что вся распорядительная власть переходит в руки Якунина. С этих пор прежние порядки, или, правильнее сказать, беспорядки, стали немыслимы. Алфимов стушевался и ушел в свое механическое заведение, унося с собой таинственную записку, с клятвой никому ее не показывать; у кассира Иловайского появляется какая-то «памятная книжка», у бухгалтера Трухачева заводится также «штучка», о которой он говорит: «Вот она, моя гармония». Вместе с падением старого режима прежним деятелям нечего было делать: им нужно было готовиться к ответу и уходить. Началось с Трухачева. 2 декабря 1880 года вдруг из банка исчезает бухгалтер, захватывая с собой книги банка, и затем в правлении получается нотариальное заявление о безотчетном семилетнем расходовании сумм банка Борисовым и о живом сочувствии этому деянию Якунина, с обещанием объяснить подробности в настоящем общем собрании, «если только таковое волею Божьей будет». Весьма понятны те причины, которые побудили Борисова стараться уладить «трухачевскую историю». С помощью деятельного участия присяжного поверенного Немировского, а также нотариуса и «командора» Дыбова Трухачеву удалось, употребляя выражение того же Дыбова, «сорвать» 46 тысяч рублей за дом, и эта «покупка молчания» дала возможность Якунину продолжать начатую им работу упорядочения дел Саратовско-Симбирского банка. Случайное совпадение этой истории с перезалогом Кано-Никольской дачи послужило основанием для обвинителя утверждать, что она именно и вызвала этот перезалог. Такое совпадение объясняется весьма просто тем, что отчетный год по эксплуатации Кано-Никольской дачи оканчивался к 1 ноября; получив отчет в декабре месяце, Борисов и подал тогда же заявление о перезалоге. Он не спешил получать ссуду до июня 1881 г., и если бы действительно опасался Трухачева и знал истинное состояние счетов бланка, то, очевидно, взнос закладных листов на 400 тысяч рублей в кассу банка не имел бы никакого смысла ввиду миллионного дефицита. С другой стороны, Борисов постарался бы, конечно, принять и другие меры к ограждению себя проведением своего счета по книгам, приобщением документов и т. п. Но дело, начатое Якуниным, шло по-прежнему: установив правильный порядок счетоводства и де-{677}лопроизводства в настоящем, Якунин предлагал приступить к поверке прошедшего и к выяснению истинного положения Саратовско-Симбирского банка. Так прошел 1881 год, в течение которого Немировский успел через Алфимова пристроить в банке своего родственника, уволенного затем Якуниным по неспособности, и приближалось обыкновенное годичное собрание.

В это время до Борисова дошел слух, что Немировский в союзе с Дыбовым купили себе по 10 акций Саратовско-Симбирского банка и хотят принять участие в предстоящем общем собрании. Предупрежденный свидетелем Кобылинским о том, что Немировский не принадлежит к числу людей, для которых идея могла бы иметь значение сама по себе без экономической ее ценности, и зная это по собственному опыту, Борисов поспешил в Саратов. Намерения Немировского скоро сделались для него ясными; рассказ Борисова на суде нарисовал подробную их картину. На общем собрании 18 марта 1882 г. Немировский был обижен вдвойне: и как неудавшийся член ревизионной комиссии, и как промахнувшийся законник. Когда Борисов указал ему на 87 параграф Устава Саратовско-Симбирского банка и акционеры заявили о нежелании обсуждать, вне определенного Уставом порядка, делаемые Немировским заявления, Немировский сказал Борисову: «Тогда я пойду к прокурору». «Как вам будет угодно»,— последовал ответ со стороны Борисова. В этом ответе слышится голос человека, не сознающего за собой ничего преступного. Таким тоном и языком не станет говорить тот, кто чувствует свою вину. Он старается скорее уладить недоразумение, устроить соглашение, предотвратить всеми мерами подачу жалобы, грозящей ему неминуемой опасностью. Но человек чистый от преступления не пойдет на сделку с совестью. Борисов понимал очень хорошо, что слово, сказанное Немировским, было не пустой угрозой, и не боялся его доноса. В тот же день «кроткий и доверчивый» акционер, каким именует себя Немировский в жалобе, поданной им прокурору Саратовской судебной палаты, привел свою угрозу в исполнение, а на другой день, 19 марта 1882 года, в 9.30 часов утра, в Саратовско-Симбирский банк явился судебный следователь Городыский. Так окончил свое существование банк в тот момент, когда у него находились все данные для дальнейшего существования, когда в нем более чем когда-либо стал вводиться порядок, и банк мог бы продолжать действовать без ущерба для акционеров и заемщиков, без уголовного суда для лиц, ведавших его дела.

Характер разбираемого дела невольным образом отражается на складе нашей мысли, и, слыша постоянно об итогах Саратовско-Симбирского банка, хочешь подвести и итоги его деятелей. Посмотрим же, каковы получаются эти итоги для подсудимого Борисова в материальном и нравственном смысле. В материальном отношении мы видим пред собою следующее: расхититель сумм банка уплатил этому банку: взносов по Кано-Никольскому имению 247 тысяч рублей, сверх 35 тысяч, данных из раньше приобретенного имения, вложил на эксплуатацию дачи 200-тысячный капитал, внес в кассу банка 400 тысяч закладными листами — итого 882 тысяч рублей, да еще оставил банку имение, стоящее пять миллионов. Подобных хищников, господа присяжные, в русских судах еще никогда не судили! Если, оставя эту материальную сторону, мы по-{678}смотрим на Борисова с другой точки зрения, то увидим пред собою человека, перенесенного судьбой с одного полюса на другой, противоположный. Не стану повторять пред вами вновь картину того блестящего положения, которое он занимал до возбуждения настоящего дела. Но в том водовороте, где сталкиваются самые разнообразные интересы и чаяния, где идет вечная, неустанная борьба, иных житейская волна возносит высоко и держит на высоте, других безжалостно низвергает в бездну. На жизненном пути люди, слабые волей и умом, нерешительные в поступках, мало сделают и не уйдут далеко. Совсем иное, когда является сильный, энергический ум: он смело отдается своему делу и не задумываясь пойдет навстречу самому решительному замыслу. В этом его сила и достоинство, его обаяние и власть. Но рядом с величием человека идут и его способности. Упоенный удачами жизни, среди того общества, где успех оправдывает все, человек начинает забывать, что один неверный шаг может все погубить, что под его ногами та изменчивая почва, на которой он может найти себе и свое счастье, и свою гибель. Борисов переживал первое и незаметно для себя стремился к другому. К этому способствовала та сторона его характера, на которую уже было мною обращено внимание. Есть люди, у которых математический ум и способность самых обширных комбинаций уживаются с полнейшей непрактичностью и непонятной доверчивостью, граничащей с небрежностью. Гордые сознанием своего достоинства, они веру в самих себя переносят на других людей и полагают, в роковом заблуждении, что не могут быть жертвой обмана. Высоко неся свою голову вперед, они не обращают внимания на то, что копошится у них под ногами. А между тем пользуясь этим, их незаметно опутывают снизу тонкими, но крепкими путами, и когда наконец они почуют опасность, то уже поздно! Так погиб Борисов. Борисов забыл о том, что на свете существуют те виртуозы шантажа, которые не упустят случая воспользоваться ошибкой, и те лицемеры, которые умеют под личиной благородного служения общественным интересам втихомолку ловко обделывать свои воровские делишки. Борисов сделался жертвой именно таких людей, потому что не захотел считаться с ними, да еще потому, что слишком много верил в других и слишком много надеялся на самого себя. Господа присяжные заседатели! Он для вас чужой человек, живший и действовавший в ином обществе, между иных людей. Оторванный от своей среды, одинокий, безропотно ждет он от вас своего приговора. Его друзья и близкие далеко, и он не знает, суждено ли ему вернуться к ним, или же ему грозит другая участь. Но не сомневается он в том, что вы, судящие его здесь, на далекой чужбине, более, чем к кому-либо другому, отнесетесь к нему с теплым участием и сумеете в вашей совести найти границу между его ошибками, как бы велики они не были в глазах ваших, и преступлением. Его привело к вам из Петербурга в Тамбов то дело Саратовско-Симбирского банка, бренные остатки которого лежат пред вами. Они принесены сюда как молчаливые вещественные доказательства тех преступлений, которые, по словам обвинителя, совершены Борисовым с прочими подсудимыми. В делах банковых делопроизводство, бухгалтерия, касса, счета заслоняют собою личность человека, и ничего не скажут вам эти бумажные тома о судьбе живых людей, которых вы {679} призваны судить. Но вглядитесь попристальнее испытующим судейским взором, прислушайтесь чутким ухом вашей совести — и сквозь цифры этих томов вам увидятся горькие слезы; за бухгалтерскими расчетами услышатся болезненные стоны измученной души человеческой. Для подсудимого Борисова, господа присяжные заседатели, история крушения Саратовско-Симбирского банка есть вместе с тем скорбный лист его жизни, на котором Провидению угодно было начертать: пятилетнее пребывание под судом и следствием, имущественное разорение, потерю общественного положения, поругание имени. Медленно тянулись для Борисова эти мучительные годы, и только одно глубокое сознание своей правоты и вера в правый суд сохраняли ему силу в борьбе и давали нравственную опору существования. Когда вокруг него торжествовало злорадство, когда гады, падкие на гибель благородных существ, ликовали, он твердил от начала до конца: «Я не хищник чужого добра» и молил об одном — о беспристрастии. Эта просьба, этот вопль его проходит через все страницы настоящего дела. Но все мольбы остались гласом вопиющего в пустыне... Теперь уже не в четырех стенах следственной камеры, не с глазу на глаз пред судебным следователем, а на гласном суде, пред лицом представителей общественной совести, Борисов доказал, насколько несправедливы были к нему те, которые незаслуженно связали его имя с преступлением. И ныне, господа присяжные заседатели, на вас лежит высокая, святая обязанность — разорвать эту связь и восстановить попранную справедливость. Вас просили произнести слово правды. Ни о чем другом и я не могу вас просить. Но не осуждение Борисова будет этим словом. Словом правды о нем будет тот приговор, который возвестит ему свободу и конец многолетних страданий.

После 20-часового совещания присяжные заседатели вынесли 3 июля в 10 час. утра свой вердикт, признав виновными Алфимова и Трухачева в том, что при приеме в залог имения Трухачева не был удержан числившийся на нем долг в 5 тысяч 100 рублей, который и был уплачен из суммы банка, причем Трухачев поставил и подписал как бухгалтер ордер, в котором поместили ложное сведение, что будто означенная сумма была удержана при выдаче ему ссуды. Кроме того, Трухачев признан виновным и в том, что получив от заемщика Маслова 1 тысячу рублей для передачи в кассу в счет платежей по ссуде, сумму эту присвоил себе, сделав в книгах и документах банка ложные записи о получении означенной суммы. Обоим подсудимым присяжные заседатели дали снисхождение, и суд приговорил их к лишению особенных прав и к ссылке на житье: Алфимова — в Архангельскую губернию с воспрещением отлучки из назначенного ему местожительства в течение 3-х лет и с предоставлением по истечении 10 лет избрать местожительство, кроме столицы, а Трухачева — в Томскую губернию с воспрещением отлучки в течение 15 лет. Но при этом суд постановил, ввиду обстоятельств дела, ходатайствовать пред Его Императорским Величеством о замене назначенного Алфимову наказания 4-месячным арестом на гауптвахте, без ограничения прав. Остальные подсудимые оправданы. Факты неполного поступления складочного капитала и выпуска излишних закладных листов отвергнуты. Гражданские иски суд оставил без рассмотрения.

На этот приговор товарищ прокурора Москалев подал кассационный протест, а гражданский истец Лопуцкий, поверенный гражданского истца — Государственного Дворянского банка — присяжный поверенный Плевако и защитники подсудимых Трухачева и Алфимова подали кассационные жалобы. По определению Сената приговор о всех подсудимых был отменен, и дело для нового рассмотрения передано в Московский окружной суд. {680}

Образцом судебного красноречия явилось выступление Ф. Н. Плевако в Варшавском окружном суде. В этой речи глубоко и правдиво предстает внутренний мир молодой талантливой актрисы, успешно выступавшей на сцене Варшавского императорского театра. Эта речь по праву приобрела известность далеко за пределами России.