К.А. Мальцев, аспирант кафедры культурологии пгту мифология любви

Человек испытывает любовь. Что это значит? Это значит, что он уже не принадлежит полностью миру повседневности, ибо смысл сущего пребывает для него теперь в сфере, где все раскрытое и познанное не теряет качества потаенности. Любовь вырывает его из частных мифов личного бытия и вводит в свой миф, – приближая к высшему существованию.

Вопрос родства. Сущность любви родственна сущности мифа a priori. Как одна из форм мифотворения, любовь выражается через интуитивные или осознанные духовные соприкосновения. В таком священнодействии любовь-чувство сублимируется в творческий акт. Происходит приобщение к тайне сущего: любовь-творчество вводит существенное в свет чудесного и священного из тени сокрытого.

Любовь восходит к мифу, поэтически наполняясь божественным и растворяясь в нём; она принимает божественное как собственное, и в слиянии с ним достигает Абсолюта (вечности). В мифе Вечное полагается в преходящем. Любовь, полагаясь в пространстве мифа, защищена от произвола Времени. Последнее не отрицается, но утрачивает черты чистой длительности и замирает в Вечном. Любовь устанавливается как бы над течением секунд, минут, часов, лет и столетий, – именно с этим условием любовь получает способность и право бытия – творить ещё-не-живущее, и не только сотворять, но и претворять его как идеальную реальность. И в любви, и в мифе момент практической несбыточности не содержит в себе всепоглощающей печали и скорбного чувства. Обладание чувством любви возможно только в страдании и выше обладания объектом чувства. Страдание же не есть противоположность радости. Поэтому истина любви как мифа открывается в действительно свершающейся возможности, но не в исполнении.

Мифическая любовь, как и собственно миф, не есть, таким образом, то, чего нет в реальности, а есть иная, потаённая форма действительности. Также и потаённость, сокрытость сущего в иной жизненной форме не означает небытие сущего. Наоборот, сущее раскрывается нам как тайна. Вот почему любовь вбирает в себя миф как символ, как личностную историю, как поэтическое слово, как чудо и таинство. Любовь в облике мифа является нам как бытие, следовательно, она забывает о себе и пребывает непосредственно. Пребывая в пространстве мифа, любовь приближается к бытийной действительности, но остаётся таинством, таинством чуда (как и собственно миф), и тем самым сохраняет себя в возможности самоутверждения в качестве бесконечности.

Творчество и отрешенность. Чувствование любви как мифа – в поэтически возвышенной ясности и, одновременно, чудесной отрешённости пребывания в ней, всегда есть и акт творения. Он конечен в своём субъективном выражении, но непреходящ по отношению к сущему, он не только направлен, он направляет, указывает на потаённость сущего в бытийной разобщённости. В любви душа вырывается за пределы микрокосма к горизонтам бесконечности. Направленность любви-мифа задаётся в акте становления единства бытия в сиюминутном, субъективно-преходящем духовном образе, в конкретном жизненном самовыражении. Этот внутренний процесс определён М. Шелером как «становящееся самососредоточение «макрокосма» в «микрокосме». «Это тот самый Эрос, – подчеркивает Шелер, – за понятийное достижение которого боролись Платон, Аристотель, Джордано Бруно («героическая любовь»), Спиноза («интеллектуальная любовь к Богу»), Лейбниц, Гёте, Шеллинг, Шопенгауэр, Э. фон Гартман… Это странная любовь; она горячая жажда и одновременно – направленная на вещи, как на самоценности, высочайшая объективность».

Финал трагической любви всегда открыт новому толкованию или новому переживанию, другими словами, в финале трагическая любовь уже предстоит иным формам жизни. Таков финальный контрапункт романа «Гиперион» Ф. Гельдерлина. «Разрешение» любви следует понимать как «безысходность», но веру в исход.

Что в таком случае есть для любви такой важный, хотя и частный в мифе акт, как смерть любящих? Имеется в виду смерть как метаморфоза одного из воплощений любви, зависящего как раз от пребывания её во плоти. Гибель, мирская смерть, означает воскрешение любви в пространстве мифического абсолюта. После мирской смерти духу уже не надо делиться с телом обладанием любовью. Для любовного катарсиса смерть есть благо. И в целом мифическому сознанию, характерной исторической формой которого была и остаётся греческая душа, свойственно забвение в любви, даже при телесном соприкосновении, всего плотского. Любовный акт в мифе целомудрен.

Мифическая любовь неадекватна повседневному течению мира как череды событий. Она не возможна к введению в повседневность. Но, пребывая в любви как в бытии, человек способен в своей отрешенности «слушать судьбу мира», т.е. допускается свыше к тому, что недоступно живущим лишь практической жизнью. Мифология любви превращается в субъективное познание. Способность эту отмечали ещё греки, с иной, правда, расстановкой акцентов, – Гераклит, Платон, Аристотель. Вообще, вся греческая философская традиция, по крайней мере, до Аристотеля, представляет собой развитие двух мифологических сюжетов – о Любви и о Логосе. Любовь, платоновский Эрос, есть явленная здесь бесконечность, к которой по определению стремится всё смертное. Так любовь в образе мифа наделяется способностью провидения, духовной мудростью, ибо в любви дух всегда бодрствует.

Уход трагической любви в ипостась мифа возможен лишь поэтическим путем. Тогда содержание трагического в личном (мифологизированном) бытии проясняется, получает своё разрешение и освобождается от мантии скорби. Субъект понимает и объясняет этот мир только средствами поэтического ритма стиха и музыки – средствами мифической отрешённости. Таким образом, мифическая отрешённость в любви представляет собой познание самого бытия и абсолютно противоположна отчуждённости от мира.

Диалог с любовью. Окликание бытия. Изречённость. Любовь, возведённая в бытие, не может существовать без ответа и безответственно. «Не случайно ответственность и ответ имеют один и тот же корень, – замечает Э. Фромм, – т.е. respondere – «отвечать», быть ответственным – значит быть готовым отвечать». Вот почему безответственность – это неспособность слышать голос своей любви в себе, неспособность принять её сигнал. По-своему, но ту же мысль выражают, что интересно, и те, кто говорит о любви – чувстве преимущественно в пределах научной психологии и психоанализа – «самоценность любви» (В. Франкл), и те, для кого любовь есть Бог (К.С. Льюис, М. Бубер и др.). Фромм в свою очередь высказывает как бы промежуточное суждение.

Истина бытия подаётся в явлении, которое требует расшифровки на языке речи. Ее можно рассматривать как производное сущее некоего внутреннего диалога. Миф также являет человеку его самого в мировом Бытии – в этом язык мифа и язык любви, в открытой символике выражающие человеческий удел (судьбу), переводят этот удел в макрокосмическое пространство (в судьбу мироздания). Поэтому диалог человека и любви в мифе есть по сути окликание бытия. При этом любовь должна стать сначала сущностным качеством личности, а лишь затем – отношением, направленным вовне (сначала «в», и лишь затем «между»). Именно тогда она обретает «зык и долженствование изречённости»(термин М. Хайдеггера); тогда любовь уже не страшится явить себя в Слове. Человек в таком диалоге словно бы вопрошает любовь и слышит в ответ глас бытия. Чувство, не способное себя изречь, всегда останется без ответа. Ныне вопрошать бытие смеют немногие, как не смеют окликать свою любовь, вызвать её к жизни с тем, чтобы она вызвала к жизни их самих. Когда сегодня говорят о том, что она– миф, то хотят сказать, прежде всего, что её нет вовсе.

Любовь как Уход. Диалектика Ухода. В наше время любовь исследуется не только и не столько как психическое свойство, присущее человеку, не только как душевное ощущение, чувство, но как форма бытия: любовь как чудо (не божественного, а, скорее, мистического порядка), любовь как история личности, любовь как Смерть и как Жизнь (одно в другом), и, наконец, любовь как исполненный подлинного трагического смысла Уход («выстраданное страдание»). Все ипостаси любви, и особенно феномен Ухода, открыты для мифотворения.

Итак, трагедия любви есть также и Уход. В чём его смысл? Если мы допустим его к нашему пониманию, то для нас будет возможным постичь и его бытийную значимость.

Прочувствование и осознание Ухода есть высшее проявление языка трагической любви в диалоге (как отношение Я – Ты) с бытием как целью, а высшей целью для человека в истории всегда оставалось бытие богов, и речь своего бытия-в-истории он всегда обращал к этому бытию. В любви на стадии Ухода человеческое страдание ближе всего к божественной безмятежности. И, в то же время, Уход – это внутренняя готовность принять ответ любви, уже ожидание ответа, ибо изречённая (вступившая в диалог) любовь всегда будет востребована. Так, у М. Бубера, в слове, которое выражает бытийную связь между людьми (бытие-в-любви),из мира исчезает «вещественная» сторона. Бубер писал: «Если я предстою человеку как своему Ты и говорю ему основное слово Я – Ты, он не вещь среди вещей и не состоит из вещей».

Миф – это и в определённом смысле бытие в его абсолютном образе. Превращаясь в Уходе в миф, отдаляясь от эмпирической (представленной сферой практики) жизни, любовь дарует человеку свою сущность как сущее бытия.

Уход в своей сущности диалектичен; он и разумен, и иррационален, он заключает в себе пустоту Ничто (избыток пустоты Ничто, если так можно сказать) и сокровенную истину бытия (в мифическом смысле). Уход бросает человека в бездну этого Ничто и вызывает вдохновенный взлёт его духа.

Осознанное принятие Ухода как удела преодолевает момент скорби в трагической любви. Уход ни в коем случае нельзя связывать с примитивным фатализмом, преодоление скорби есть катарсис любви и возведение её в новое качество, и только победа над скорбью наделяет трагедию любви сущностным смыслом. Уход, таким образом, означает не утрату смысла, но его обретение. Потеряв любовь, но как бы глядя ей вслед, человек прозревает её, продлевая духовный диалог.

И всё же Уход есть Уход – некое расставание, прощание, взгляд вслед, внутренний обрыв, – совершенно особый в своей отрешённости мир символов, знаков, жестов, душевной речи. Этот мир, находясь в иной плоскости личностной истории, исполнен глубочайшей ностальгии. Он осуществляется в духовной экзальтации, в поэтизированном до высшего предела, ритуальном, но всецело внутренне обусловленном действе. Мифическая сущность отражает Уход неадекватно по отношению к логической картине мира, порождённого практической деятельностью. Возвышаясь до мифа, любовь как уход должна пережить себя в этом акте и внутреннем ритуале, осознать и увидеть себя в диалектическом противоположении миру. Уход любви есть своеобразное (чудесное) её превращение (Уход – Возврат), начинающееся с осознания потери.

Ностальгическая перспектива Ухода. Странничество. Любовь в Уходе достигает своего абсолютного выражения. Её ностальгия не означает пессимизм, точнее, того, что обычно подразумевается как пессимизм, чувство, принимающее за абсолют бренность жизни. Узнавший любовь как Уход, открывает свое существование заново, в выведенной на свет непотаённости ностальгической перспективе. В чём заключается возможность видения этой вожделенной перспективы?

Уход человека «в одиночество и созидание», – такая возможность начертана Ф. Ницше в «Заратустре». И здесь возрождается для мифа любви один из главных мотивов ностальгии, подзабытый сегодня историографией мифа. Перспектива всегда раскрывается в пути. И поэтому ностальгическая перспектива любви как Ухода может раскрыться с наивысшей полнотой только в странничестве. Миф любви оказывается неотделим от мифа дороги, или тропы.

Любящий познаёт в чувствовании – в непосредственном видении, ощущении, слушании жизни. В тот самый миг (не временной момент, но миг чувствования бесконечности), когда субъект, переживающий свою судьбу в Уходе, видит перед собой простирающуюся даль, и когда он, блуждая в лабиринтах бытия, вдруг оказывается один на один с горизонтом, этим символом бесконечного пространства, – в тот самый миг тропа, проходящая через ландшафты судьбы, приводит его к заветной искомой цели – к высшей гармонии всего, что есть Природа, и его душевных порывов. Так трагическая любовь, познанная и пережитая в феномене Ухода, мифологически воплощается в бытии.

Таким образом, миф Ухода реализуется в странничестве, которое распахивает ностальгическую перспективу бытия в его диалектическом основании. Любовь в облике мифа как субъективного бытия поднимается к непотаённости сущего, к тому, что теология называла божественным откровением. Но в мифе сущее является так, как находит вдохновение поэта – странника, ищущего обитель для своего сердца.

Любовь в мифе, несомненно, достигает диалектического абсолюта – в поэтическом слиянии с бытием. Устанавливается глубоко прочувствованная и неразрывная связь Прошедшего, Настоящего и бытийной перспективы. Вглядываясь в вожделенную линию горизонта, человек хранит в себе иную даль, даль минувшего, и щемящая, томительная память любви наполняет ностальгией живое ощущение грядущего…

Заключение. Любовь в мифе восходит к высшей форме выражения бытия; она не замыкается в себе, но обретает себя в личностной истории, становлении, изречённости, ностальгическом провидении грядущего. «Прекрасное ищут с вожделеющей тоской…», – писал О. Шпенглер. Мне кажется, любовь, ставшая мифом, и есть та самая «вожделеющая тоска», с которой взыскивается сущее.

Но мы всегда стремимся видеть любовь здесь и сейчас, поэтому вновь и вновь приходим к вопрошанию: в чём подлинность мифа любви? Наделяя любовь свойствами мифа, мы, тем не менее, дивимся и долго отказываемся поверить, когда этот миф, эта отрешённая ипостась бытия, являя нам самих себя, оказывается с нами, забыв о себе и представ перед нами в земном обличии…