5. О чём вообще шёл спор?

Разумеется, всегда можно сформулировать ответ на такой вопрос: спор был о судьбе России, ее пути, ее выборе... Однако это слишком общая постановка вопроса. Было бы очень интересно узнать, что беспокоит не «мировоззрение в целом», а конкретных его приверженцев. Почему наших современников стали волновать темы полузабытого спора, почему они пришли к обсуждению этих тем? Этот живой интерес, проистекающий

не из «философской постановки» проблемы, а из жизненных задач, и будет для нас «основным» в таком споре.

Для западника ответ звучит: маргинализация. Логика следующая. Россия отстает, выпадает из русла современного развития. С государством не все в порядке, и мы видим на Западе страны, которые справились с тем, что у нас так болит. Разве не естественно обратиться к опыту этих стран за решением?

И тут оказывается, что их решения для нас не пригодны или, по крайней мере, затруднительны в применении. Это — не почвеннический, это — западнический вопрос: в чем причина отличий России от Запада? Почему их решения у нас не проходят?

С точки зрения «левого западника», западники и почвенники могут объединиться на почве демократии, достатка и высокой культуры.

Вопрос возвращается к формулировке двухвековой давности: единый Идеал, единство пути к нему — или множественность путей, возможно, даже множественность идеалов? Целиком в рамках той постановки вопроса, которую описывает А. Зубов, звучит ответ Огарева.

Н.П. Огарев. 1860. Письмо к соотечественнику.

«Общая задача наша поставлена: сохраняя все то общечеловеческое образование, взятое с Запада, которое действительно привилось к нам и, следственно, должно идти с нами в рост, — удалить все то, что не привилось, что составило нарост ложных учреждений и ложных юридических понятий, и, следственно, освободить народное начало общественного права собственности и самоуправления так, чтоб оно могло развиваться без препятствий, на свободе».

Вопрос об Идеале традиционный, известен и спектр ответов на этот вопрос. Несомненно, в достаточно общем виде этот вопрос выглядит так и сейчас. Однако столь многое изменилось... Уже после Первой мировой войны стало ясно, что представлять себе историю человечества так, как в XIX веке, более невозможно. Это было ясно — но не всем; сменилось поколение, и Вторая мировая война еще четче объяснила это оставшимся в живых. Возможно, общий вопрос остался прежним, но наверняка изменились его более детальные формулировки.

Может быть, отличие России от Запада должны удостоверять не русские почвенники, а западные русисты, причем делать это они должны не «специально», а вопреки своей основной цели. Для пояснения того, что имеется в виду, можно процитировать видного русиста.

Д. Биллингтон, 2001. Икона и топор.

«Отличительной характеристикой российской культуры с 1840-х до начала 1880-х годов была чрезвычайная озабоченность особого рода, которую русские называют общественной мыслью». В западной культуре для этой разновидности мысли точного эквивалента нет. Она столь прихотлива и литературна, что неподдается дискуссии в терминах традиционной нравственной философии или новейшей социологии. Устремления ее не были в первую очередь политическимии выразимы скорее на языке психологии или религии».

Это говорится о споре западников и славянофилов, о том и другом направлениях вкупе; западники в лице Герцена, Белинского, Бакунина, Грановского не более внятны Биллингтону, чем Киреевские и Аксаковы. Позволю простое сравнение: едва ли можно найти подобное непонимание в русской литературе относительно Эмерсона, о котором бы говорилось, что этот автор не укладывается в русло «новейшей социологии» и потому относится «скорее, к психологии».

Однако для того, чтобы этот факт культурной непереводимости занял правильное место, надо поставить его в контекст других непониманий. Проще всего было бы сказать о «таинственной русской душе», которую не понимает Биллингтон. Однако дело вовсе не в русских тайнах: с таким же отстраненно-ироничным непониманием относится он к Сен-Мартену,Шеллингу, Гегелю... Слишком умные, идеалистичные, мечтательные, непрактичные, непонятные — они не укладываются в то, что считается «реальной жизнью»; то есть почему-то считается, что обладающий «реальным взглядом на жизнь» прав, когда у него после анализа жизненных явлений и последующей сборки теории остаются лишние детали в виде Шеллинга и Гегеля. Это лишние люди; современный исследователь подправляет божественный замысел относительно мироздания—

мир будет работать лучше, если в нем не будет этих непонятных людей. Так что, когда современный исследователь признается в некотором незначительном непонимании, — дело вовсе не в русской загадке.

Видимо, более точно факт, который изложен выше, следует описать таким образом: Россия восприняла культуру Европы и в этом смысле не является внеевропейской, противоевропейской, но современная «Европа» — забыла себя прошлую, и уже современную культуру следует назвать внеевропейской. Поскольку современную складку культуры принято называть модернизацией, можно сказать, что Европа сама подлежит этому процессу, причем подлежит с некоторым ущербом для себя. Из подлежащей Европы доносятся некоторые протесты и несогласия... но кто ее спрашивает! Модернизации подвергаются культуры всего мира. Русская культура, как и европейская, не до конца модернизована, не единоприродна тому, что выступает как модернизационная

культура, в этом смысле она «почвенна», хотя эта почвенность означает, по сути, только некоторую остаточную культурность европейского толка.

Как мы видим, разговор переходит к противопоставлению цивилизации и культуры — а точнее, той культуры, которую несет с собой современная цивилизация, и прежней, отошедшей культуры, которая осталась в «анклавах» старой духовности. По - видимому, эта точка зрения склоняется к тому, чтобы заявить: современная западная цивилизация отодвинулась от порожденной ею культуры, эта культура — вчерашний день современности. И спор идет не между Востоком и Западом, а между пришедшей ранее с Запада культурой и сегодняшними культурными влияниями, также идущими с Запада, но противоречащими прежним установкам. Вчерашний Запад сохранился в России, и вопрос в том, отдавать ли этот вчерашний (по мнению его сторонников — вечный) Запад в угоду сегодняшнему. Между собой сражаются два Запада, и части обоих перемешаны на территории западно- и восточноевропейских стран.

Рассматривая приведенные выше высказывания, мы видим, что все точки зрения непротиворечивы. В самом деле, можно сказать, что спор идет между цивилизацией и культурой — в описанном выше смысле. «Вчера» цивилизация шла вместе с

культурой и помогала ее распространению, теперь же обернулась против культуры. Мощь цивилизации такова, что страны, остающиеся с культурой, становятся цивилизационными маргиналами — со всеми вытекающими последствиями для развития экономики, для «политического лица» страны и в конечном счете для развития все той же культуры.

Эта позиция подразумевает, что Запад теряет культуру, а в России она сохраняется — разумеется, этот тезис высказывается с оговорками, но в целом смысл ситуации видится так.