Политики маскулинности в мировом масштабе

Признание глобального общества в качестве арены формирования маскулинности дает нам возможность поставить ряд новых вопросов, касающихся политик маскулинности. Какой тип социальной динамики на глобальной арене дает толчок к развитию политик маскулинности и какую форму примут эти глобальные политики маскулинности?

Постепенное создание мирового гендерного порядка означило существование множественных локальных нестабильностей гендера. Гендерная нестабильность — это вопрос, любимый постструктуралистами, однако эта школа мышления принимает в качестве универсального условия ту ситуацию, которая на самом деле является не “общей”, но исторически специфичной. Нестабильность эта колеблется в известных пределах с тех пор, как была разрушена локальная культурная доминация мужчин, с тех пор, как женщины вошли в сферу публичного, получили доступ к высшему образованию, с тех пор, как были разрушены устойчивые гендерные идентичности, в результате чего появилось понятие queer-политики в метрополии, с тех пор, как городская интеллигенция создала “нового чувствительного человека” и другие имиджи гендерных перемен.

Единственным ответом на такого рода нестабильности со стороны групп, чьей власти был брошен вызов, но которые все еще являются доминантными, является возобновление попыток вызвать к жизни локальные гендерные общепринятые стандарты и иерархии. Маскулинный фундаментализм есть, следовательно, наиболее общий вариант ответа на вызов в гендерной политике настоящего времени. Его “мягкая” версия, направленная на выявление маскулинности среди мифов и символов, сейчас общеизвестна под именем мифопоэтического движения мужчин в Соединенных Штатах и среди последователей идей религиозного возрождения — членов организации Promise Keepers (“Верные слову”).⁸⁰ Более “жесткая” версия может быть обнаружена в Соединенных Штатах в ультраправом “народном ополчении”, которое привлекло к себе внимание мировой общественности терактом в Оклахома Сити." И в современном Афганистане, где, если верить репортажам западных медиа, орудует воинственно мизогинистское движение Талибан.

Нет никакого совпадения в том, что жесткий маскулинный фундаментализм идет рука об руку с анти-интернационализмом. Мировая система — и достаточно правомочно — рассматривается в

872

таких структурах как источник морального загрязнения и разрушения.

Дело не в том, что формирующийся глобальный порядок является рассадником гендерного прогрессизма. На самом деле, скорее даже наоборот — неолиберальная повестка дня, направленная на реформы национальных и интернациональных экономик, означает конец исторических возможностей для гендерных реформ. Я уже говорил о том, каким образом это вредит гендерным компромиссам, политику которых проводят благополучные государства метрополии. Это также подорвет прогрессивно-либеральную повестку дня касательно реформы половых ролей, которая представлена в программах утверждающего действия, в антидискриминационных постановлениях, в службах по уходу за детьми и тому подобных. Группировки правого крыла и правительства всегда только и делали, что урезали подобные программы ради индивидуальных свобод и идей глобальной соревновательности. Однако, все это означает одно: что “патриархатный дивиденд” для мужчин защищают или возрождают теперь без явной политики маскулинности в форме мобилизации мужчин.

На арене международных отношений, в интернациональных государствах, в мультинациональных корпорациях и на глобальных рынках тем не менее наблюдается смелое развертывание маскулин-ностей и их достаточно очевидная гегемония. Транснациональная бизнес-маскулинность, которая уже описывалась выше, в последние десятилетия обрела всего одного соперника за гегемонию — жесткую, ориентированную на контроль маскулинность военного типа или милитаристское диктаторство по типу сталинизма. С коллапсом сталинизма и концом холодной войны Большой Брат (вспомним пародию Оруэлла на этот тип маскулинности) сильно поблек и более гибкие, ориентированные на расчет, эгоцентрические маскулинности по типу предпринимателя “быстрого капитализма” верховодят на мировой арене.

Теперь было бы уместно вспомнить два важных вывода из нашего обзора “этнографического момента” маскулинности: вывод о том, что различные формы маскулинности могут сосуществовать и что гегемония их постоянно меняется. Для мировой арены это столь же верно.

Транснациональная бизнес-маскулинность не является полностью гомогенной. Ее вариации укоренены в различных частях мировой системы, которые, может быть, даже не являются адекватно сравнимыми. Мы можем выделить конфуцианский вариант, который цветет в Восточной Азии, и которому присуще тяготение к строгим

873

иерархиям и социальному консенсусу, или христианский вариант североамериканского типа, с тяготением к гедонизму и индивидуализму, а также большей толерантности к социальным конфликтам. В некоторых частях света до сих пор актуален конфликт между бизнесом и политическим лидерством, в котором в действительности отражен конфликт двух упомянутых выше форм маскулинности:

права человека против азиатских ценностей, а в последнее время даже как конфликт степени либерализации торговли и инвестиции.

Если существуют все эти претенденты на гегемонию, должна существовать и возможность для оппозиции этой гегемонии. Глобальная циркуляция гей-идентичности является важным индикатором того, что не-гегемонические маскулинности могут с успехом выступать на международной арене и даже могут найти возможности для политической коалиции, например, на почве борьбы за права человека или профилактики СПИДа.⁸²

Критиков доминантных форм маскулинности долгое время можно было найти преимущественно среди гетеросексуальных мужчин или в группах преимущественно гетеросексуальных. Англоязычные читатели были более знакомы с тремя англофонными примерами: с антисексистскими или профеминистскими мужскими группами в Соединенных Штатах и их координатором NOMAS (National Organization of Men Against Sexism, Национальной организацией мужчин против сексизма), которая начала свою деятельность в начале 1980-х;⁸³ с британскими группами новых левых, которые выпускали весьма замечательный журнал “Ахиллесова пята” ;⁸⁴ и с канадской кампанией “Белая Лента”, которая стала примером наиболее удачной массовой мобилизацией мужчин против мужского насилия в отношении женщин.⁸⁵

Параллельный рост интереса наблюдался и в не-англоязычных странах. В Германии, например, феминистки спровоцировали дискуссию о мужском Гендере в 1980-х,⁸⁶ за которой последовала дискуссия об образовании,⁸⁷ популярно-психологическая дискуссия⁸⁸ и критические дебаты⁸⁹ среди мужчин на предмет маскулинности и ее изменения. В Скандинавии гендерная реформа и дебаты о мужчинах⁹⁰ привели к появлению “отцовской квоты” в случае отпуска по уходу за ребенком в Норвегии⁹¹ и к появлению чрезвычайно активной сети исследователей маскулинности. В Японии дебаты в медиа по поводу освобождения мужчин и появление нескольких пионерских книг об изменении маскулинности привели к основанию центра для мужчин и спровоцировали разнообразные дебаты по поводу изменений существующего положения.⁹²

874

Описанное развитие национальных и региональных инициатив вскоре привело к началу их интернационального объединения. Международная Ассоциация по Исследованию Мужчин начала объединять мужчин, занятых критическим изучением маскулинности. Несколько международных агентств, включая ЮНЕСКО (1997), стали спонсорами конференций, где обсуждалось политическое приложение новых перспектив маскулинности.

По сравнению с концентрацией институциональной власти в мультинациональном бизнесе все эти инициативы, конечно, выглядят незначительными и распыленными. Однако потенциально они важны. Я уже говорил о том, что глобальный гендерный порядок включает в себя со всей необходимостью плюральность гендерных форм более, чем всякий другой локальный гендерный порядок. Это может подстегнуть осознание того, что маскулинность не сводится к одной фиксированной форме. И эта плюральность маскулинности по меньшей мере символически предопределяет создание демократического гендерного порядка.