271А вслед мальчику бесшумно идет ночь, закрывая черной мантией

забвения даль, откуда он вышел.

Сгущаясь, сумрак прячет в теплом объятии своем покорно при-

никшие к земле белые и красные дома, сиротливо разбросанные по

холмам. Сады, деревья, трубы — все вокруг чернеет, исчезает, раз-

давленное тьмою ночи, — точно путаясь маленькой фигурки с палкой

в руке, прячась от нее или играя с нею.

Он же идет молча и спокойно смотрит на город, не ускоряя шага,

одинокий, маленький, словно несущий что-то необходимое, давно

ожидаемое всеми там, в городе, где уже тревожно загораются на-

встречу ему голубые, желтые и красные огни.

№29

С первого же дня, как он увидал Катюшу, Нехлюдов почув-

ствовал прежнее чувство к ней. Так же, как и прежде, он не мог

без волнения видеть теперь белый фартук Катюши, не мог без

радости слышать ее походку, ее голос, ее смех, не мог без умиле-

ния смотреть в ее черные, как мокрая смородина, глаза, особен-

но, когда она улыбалась, не мог, главное, без смущения видеть,

как она краснела при встрече с ним. Он чувствовал, что влюб-

лен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тай-

ной, и он сам не решался признаться себе в том, что любить

можно один только раз. Теперь он был влюблен, зная это и раду-

ясь этому, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь и что из

нее может выйти.

В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один —

духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо

и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага толь-

ко себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.

В этот период его сумасшествия, эгоизма, вызванного в нем петер-

бургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в

нем и совершенно задавил духовного человека. Но, увидав Катюшу

и вновь почувствовав то, что он испытал к ней тогда, духовный

человек поднял голову и стал заявлять свои права. И в Нехлюдове не

переставая в продолжение этих двух дней шла внутренняя, не созна-

ваемая им борьба.

В глубине души он знал, что ему надо ехать и что незачем теперь

оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хоро-

шего, но было так радостно и приятно, что он не говорил этого себе

и оставался.№30

Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в

себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-

нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей. Я родился и воспи-

тывался вне этого общества и поэтому не могу принимать его культу-

ру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у

меня не появилась необходимость выйти из ее рамок.

В деревне почти так же невыносимо тошно и грустно, как и

среди интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов.

Лет пять назад я предпринял именно такую прогулку и, расхаживая

по святой Руси, попал в Феодосию. В то время там начинали стро-

ить мол, и, в надежде заработать немного денег на дорогу, я отпра-

вился на место сооружения.

Желая сначала посмотреть на работу как на картину, я взошел на

гору и сел там, глядя вниз на бескрайнее, могучее море.

Передо мной развернулась широкая картина труда: весь каменис-

тый берег был изрыт, всюду ямы, кучи камня, тачки, бревна и еще

какие-то приспособления из бревен, и среди всего этого сновали

люди. Они, разорвав гору динамитом, дробили ее кирками, расчи-

щая площадь для линии железной дороги. Они казались маленьки-

ми, как черви, на фоне темно-коричневой горы, изуродованной их

руками, и, как черви, суетливо копошились среди груд щебня в

облаках каменной пыли. Хаос вокруг них, раскаленное небо над ними

придавали их суете такой вид, как будто бы они вкапывались в гору,

стремясь уйти в недра ее от солнечного зноя.

По ломаной линии досок, набросанных тут и там, медленно

двигалась вереница людей, согнувшись над тачками, нагруженны-

ми камнем, и навстречу им шла другая с порожними тачками.

Среди них расхаживали распорядители в белых кителях с металли-

ческими пуговицами, сверкающими на солнце, как чьи-то желтые

холодные глаза.

Морс спокойно раскинулось до туманного горизонта и тихо пле-

щет своими прозрачными волнами на берег. Сияя в блеске солн-

ца, оно точно улыбалось добродушной улыбкой Гулливера, созна-

ющего, что, если он захочет, одно движение — и работа лилипу-

тов исчезнет.

Тихо взбегают волны на берег, усеянный толпой людей, созида-

ющих каменную преграду, взбегают и поют свою звучную ласковую

песню о прошлом, о всем, что в течение веков видели они на бес-

крайних берегах этой земли.

• '3№31

Семь с половиной месяцев люди мучительно ждали: придет ли

один особенный день развязки. И вот этот день наступил. Как обыч-

но, в восемь часов утра под звон судового колокола взвился андреев-

ский флаг. Но сегодня в честь коронования царя и царицы одновре-

менно заплескались в сыром и порывистом воздухе еще два таких же

флага на обеих мачтах. Эти же флаги имели значение боевых.

Настроение экипажа сверх обыкновения было приподнятое. Слы-

шался оживленный говор. Некоторые, забравшись в укромный уго-

лок, играли в шашки, другие читали книги. Страшно было думать о

том, что этим людям сегодня предстоит участвовать в сражении, в

котором, может быть, многие найдут себе смерть. Они как будто

нарочно рисовались друг перед другом своим равнодушием к опасно-

сти: слишком уж надоела такая монотонная жизнь. Около восьми

месяцев они проплавали в чужих морях, редко съезжая на берег,

выполняя непосильные работы, перенося голод, испытывая изнуря-

ющую тропическую жару.

Кроме того, со дня отплытия из Либавы их не переставали пугать

нападениями со стороны японцев. Слухи указывали, что они под-

стерегают их повсюду. В особенности они усилились после Мадагас-

кара, а еще больше — после аннамских вод. Каждую ночь они про-

водили в ожидании минных атак. Теперь все это кончилось и при-

ближалась развязка: одним — холодная могила в этих водах, другим —

избавление и отдых на родной земле.

В десятом часу слева, впереди по курсу, на расстоянии около

шести кабельтовых показалось четыре неприятельских корабля. Один

из них был двухтрубный, а остальные — однотрубные. С переднего

мостика долго всматривались вдаль, прежде чем определить их назва-

ния. Это были броненосцы второго класса, старые, с малым ходом.

На вспомогательном крейсере «Урал» был усовершенствованный

аппарат беспроволочного телеграфа, способный принимать и отправ-

лять телеграммы на расстояние до семисот миль. С помощью такого

аппарата можно было перебить донесения японских крейсеров, но

этим не воспользовались. Чтобы так пренебрегать противником, нуж-

но было иметь большую уверенность в превосходстве своих сил, а

этой уверенности ни у кого из нас не было.

№32

Одиночество все сильнее охватывало Карташева. Он бегал от него,

а оно его преследовало. Побывал он в театрах, в Эрмитаже, в

!Академии художеств, но везде была все та же чужая ему, раздража-

ющая своей непонятной жизнью, незнакомая толпа. В жизни этой

толпы были, конечно, и большой интерес, и большое содержание —

она кипела, но чем сильнее кипела, тем больше мучился Карташев,

единственный между всеми обреченный томиться пустотой и жаж-

дой жизни. Иногда, вечером, выгнанный скукой из своей комнат-

ки, он шел по пустынным улицам, и тогда в стихающем шуме точ-

но легче становилось на душе. Он вспоминал мирную налаженную

жизнь своего городка, семью, былой кружок товарищей, гимназию

и интересы, связывавшие их всех в одно. Он с тоской заглядывал в

освещенные окна тех домов, которые своими размерами напомина-

ли ему далекую родину. Там, за этими окнами маленьких домиков,

жили люди, у них были свои интересы. И он их имел когда-то. Вот

сидит в кресле какой-то молодой господин, девушка прошла по ком-

нате, — какая-то счастливая семейная обстановка. Счастливые, они

живут и не знают, что есть на свете ужасный зверь — скука, — кото-

рый бегает по улицам и жадно караулит свои жертвы. Иногда Карта-

шеву вдруг даже страшно делалось от сознанья своего одиночества.

В этом большом городе было тяжелее, чем в пустыне. Там хоть

знаешь, что никого нет, а здесь везде, везде люди, и в то же время

никого, в ком был бы какой-нибудь интерес к нему. Заболей он,

упади и умри — никто даже не оглянется. И Карташеву хотелось

вдруг уложить свои вещи и бежать без оглядки от этого чужого, страш-

ного в своем отчуждении города.

№33

Всего, конечно, за недолгий свой отпуск Сергей не мог ни уви-

деть, ни узнать, — слишком много странного, никак не вязавшегося

с ожидаемым, встретило его не только в селе, но еще на ближних

подступах к нему, когда он вышел из вагона на станции и, по обык-

новению всех завидовцев, не направился прямо домой, а решил

заглянуть к тетеньке Анне — на этот раз для того, чтобы получить

первую и — он знал — самую обширную и достоверную информа-

цию об односельчанах. Да и время было позднее; вечерние сумерки

быстро сгущались, попутного транспорта теперь уже не будет; до За-

видова семнадцать верст, не ближний свет, к тому же на руках офи-

цера были два чемодана, отнюдь не до конца опорожненных у брата

и сестры. Тетенькина же информация сгодится для того, чтобы,

придя в село, не совершить какого-нибудь необдуманного поступка и

не обронить какого-либо слова, способного не поврачевать, а,

1

iнапротив, расшевелить, растеребить чью-то сильно пораненную

душу, — а их на селе окажется немалое число таких-то душ.

Как и в довоенные годы, ни калитка, впускающая во двор, ни

двери, ведущие в сумеречь сеней и в светлую горенку с земляным,

всегда свежепобеленным полом, не были заперты, потому что хи-

жина тетеньки более чем прежде, в худшую военную и тяжкую пос-

левоенную пору, была для людей домом открытых дверей. Сергей

подошел к нему в момент, когда хозяйка, ни капельки, с точки

зрения офицера, не изменившаяся за эти шесть с половиной лет,

вышла на низенькое, о двух ступенях, подгнившее крылечко, жа-

лобно зароптавшее под ее ногами. Вслед за тетенькой из сеней выка-

тилась рыжая лохматая собачонка, взъерошила загривок, но, тут же

вспомнив, что так на подворье гостей не встречают, уложила взды-

бившуюся шерсть на место и приветливо замолола хвостом.

№34

С моря дул влажный холодный ветер, разнося по степи задумчи-

вую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибреж-

ных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные

желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя; окружавшая

нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, откры-

вала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море

и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана.

Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распах-

нув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее,

он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методичес-

ки потягивал из своей громадной трубки и, неподвижно уставив

глаза куда-то через мою голову, разговаривал со мной, не умолкая и

не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.

- Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе,

сокол.

Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер

выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и

страстная песня-думка. Это пела красавица Нонка, дочь Макара.

Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я

закутался плотнее в шинель и лежа смотрел в его старое лицо, черное

от загара. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про

себя; седые усы шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он

был похож на старый дуб, обожженный молнией, но все еще мощ-

ный, крепкий и гордый, и ветер все так же носил его шепот по степи.Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди

чекмень. Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало

глухо и сердито. Один за другим к угасающему костру подходили

кони и, осмотрев нас большими умными глазами, неподвижно ос-

танавливались, окружая нас плотным кольцом.

Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму ночи, и в воздухе

перед моими глазами плавала царственно красивая и гордая фигура

Радды. Она прижала руку с прядью черных волос к ране на груди, и

сквозь ее смуглые тонкие пальцы сочилась капля по капле кровь,

падая на землю огненно-красными звездочками.

А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо

завесили пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые

холодные и крупные слезы...

Усиливался дожць, и море распевало мрачный и торжественный

гимн гордой паре красавцев цыган — Лойко Зобару и Радде, дочери

старого солдата Данилы. А они оба кружили во тьме ночи плавно и

безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой

Раддой.

№35

Печорин как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего

Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух по дороге

в Пятигорск. Он беспощадно погонял измученного коня, который,

хрипя и весь в пене, мчал его по каменистой дороге.

Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне за-

падных гор; в ущелье стало темно и сыро. Печорин скакал, задыха-

ясь от нетерпения. Мысль не застать Веру в Пятигорске молотком

ударяла ему в сердце. Видеть ее одну минуту, еще одну минуту,

проститься, пожать ее руку... Он молил, проклинал, плакал, сме-

ялся. При возможности потерять ее навеки Вера стала для него доро-

же всего на свете: дороже чести, жизни, счастья... Бог знает, какие

странные, какие бешеные замыслы роились в его голове. И между

тем он все скакал, погоняя беспощадно. Вдруг Печорин стал заме-

чать, что его конь дышит все тяжелее, он раза два уже споткнулся на

ровном месте. Оставалось всего пять верст до той станицы, где он

мог пересесть на другую лошадь.

Все было бы спасено, если бы у коня достало сил еще на 10 ми-

нут. Но вдруг, поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор,

на крутом повороте, он грянул о землю. Печорин проворно соско-

чил, хотел поднять его — напрасно. Едва слышный стон вырвался

!77сквозь стиснутые его зубы, через несколько минут он издох. Печорин

остался в степи один, потеряв последнюю надежду. Попробовал идти

пешком — ноги его подкосились. Изнуренный тревогами дня и бес-

сонницей, он упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал.

И долго он лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удер-

живать слез и рыданий. Он думал, что грудь его разорвется. Вся его

твердость, все хладнокровие исчезли, как дым. Душа обессилела,

рассудок замолк.

Когда ночная роса и горный ветер освежили его горячую голову и

мысли пришли в обычный порядок, то он понял, что гнаться за

погибшим счастьем бесполезно.

Печорин возвратился в Кисловодск, бросился на постель и зас-

нул сном Наполеона при Ватерлоо.

№36

Места, по которым они проезжали, не могли назваться живопис-

ными. Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона, то слег-

ка вздымаясь, то опускаясь; кое-где виднелись небольшие леса, и,

усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая

глазу их собственное изображение на старинных планах екатерининс-

ких времен. Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные

пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под

темными, часто до половины разметанными крышами, и покривив-

шиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и

зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кир-

пичные с отвалившеюся кое-где штукатуркою, то деревянные с на-

клонившимися крестами и разоренными кладбищами.

Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички

встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лох-

мотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обло-

манными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, ко-

ровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что

вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей — и, вызван-

ный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего крас-

ного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с

ее метелями, морозами и снегами...

«Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает

он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться,

преобразования необходимы... но как их исполнить, как приступить?..»

Так размышлял Аркадий... а пока он размышлял, весна брала