269В собственном могуществе. Трудно было решить с первого раза, к

какому сословию принадлежал этот Геркулес. Он не походил ни на

дворового, ни на мещанина, ни на обедневшего подьячего, ни на

мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он

был уж точно сам по себе. Никто не знал, откуда он свалился к нам;

поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто

где-то прежде на службе, но ничего положительного об этом не зна-

ли, да и от кого было и узнавать, — не от него же самого: не было

человека более молчаливого и угрюмого. Также никто не мог поло-

жительно сказать, чем он живет. Он никаким ремеслом не занимал-

ся, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него

водились, правда, небольшие, но водились. Вел он себя не то что

скромно, — в нем вообще не было ничего скромного, — но тихо. Он

жил, словно никого вокруг себя не замечал и решительно ни в ком

не нуждался. Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя

было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе;

ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел

никакого права приказывать кому бы то ни стало, но даже сам не

изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми

случайно сталкивался. В этом человеке было много загадочного.

Казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как

бы зная, что раз поднявшись, что вырвавшись раз на волю, они

должны разрушить и себя, и все, до чего ни коснутся. Я жестоко

ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного

взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели,

неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах. Осо-

бенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной

свирепости и такого же врожденного благородства, — смесь, кото-

рой я не встречал ни в ком другом.

№27

Сани остановились около большого странного дома, похожего на

опрокинутый супник. Длинный подъезд этого дома с тремя стек-

лянными дверями был освещен дюжиной ярких фонарей. Двери со

звоном отворялись и, как рты, глотали людей, которые сновали у

подъезда. Людей было много, часто к подъезду подбегали и лоша-

ди, но собак не было видно.

Хозяин взял на руки Тетку и сунул ее на грудь, под шубу, где

находился Федор Тимофеич. Тут было темно и душно, но тепло.

На мгновение вспыхнули две зеленые искорки — это открыл глаза

Окот, обеспокоенный холодными, жесткими лапами соседки. Тетка

лизнула его ухо и, желая усесться возможно удобнее, беспокойно

задвигалась, смяла его под себя холодными лапами и нечаянно вы-

сунула из-под шубы голову, но тотчас же сердито заворчала и ныр-

нула под шубу. Ей показалось, что она увидела громадную, плохо

освещенную комнату, полную чудовищ; из-за перегородок и реше-

ток, которые тянулись по обе стороны комнаты, выглядывали страш-

ные рожи: лошадиные, рогатые, длинноухие и какая-то одна тол-

стая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя длинными

обглоданными костями, торчащими изо рта.

Кот сипло замяукал под лапами Тетки, но в это время шуба

распахнулась, хозяин сказал «гоп!», и Федор Тимофеич с Теткою

прыгнули на пол. Они уже были в маленькой комнате с серыми

дощатыми стенами; тут, кроме небольшого столика с зеркалом, та-

бурета и тряпья, развешанного по углам, не было никакой другой

мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яркий веерообразный

огонек, приделанный к трубочке, вбитой в стену. Федор Тимофеич

облизал свою шубу, помятую Теткой, пошел под табурет и лег.

Хозяин, все еще волнуясь и потирая руки, стал раздеваться...

№28

По дороге к большому городу не спеша идет мальчик.

Город лег на землю тяжелыми грудами зданий, прижался к ней,

и стонет, и глухо ворчит. Издали кажется, как будто он только что

разрушен пожаром, ибо под ним еще не угасло кровавое пламя зака-

та и кресты его церквей, вершины башен, флюгера раскалены док-

расна.

Края черных туч тоже в огне, на красных пятнах зловеще рисуют-

ся угловатые куски огромных строений; там и тут, точно раны, свер-

кают стекла; разрушенный, измученный город — место неутомимо-

го боя за счастье — истекает кровью, и она дымится, горячая, жел-

товатым удушливым дымом.

Мальчик идет в сумраке поля по широкой серой ленте дороги;

прямая, точно шпага, она вонзается в бок города; неуклонно на-

правленная могучей незримой рукою. Деревья по сторонам ее — точно

незажженные факелы, их черные большие кисти неподвижны над

молчаливою, чего-то ожидающей землей.

Небо покрыто облаками, звезд не видно, теней нет; поздний

вечер печален и тих, только медленные и легкие шаги мальчика едва

слышны в сумеречном, утомленном молчании засыпающих полей.