7. Тэнсон

В сущности говоря, слово «Тэнсон» не имеет значения собственного имени, но прилагается, как эпитет, к тому племени, которое принято считать подлинным ядром японской нации. «Тэнсон» — буквально означает «потомки неба» *), и этим именем обозначались те племена, которые занимали западно-центральную часть острова Хонсю, главным образом провинцию Ямато и отчасти Ямасиро, и оттуда распространяли свое этническое и политическое влияние во все стороны Японии. С этим племенем связана большая часть мифологии, о нем повествует история, рассматривающая все прочее, как инородцев, и оно-то и является основным носителем всего исторического процесса. Рядом с ним можно поставить только предыдущее племя Идзумо, все же остальные народности оказываются неизменно в положении отсталых, оттесняемых, ассимилируемых или уничтожаемых. Мифология Японии — прежде всего мифология этих «потомков небес», и древняя история ведется от их же лица. Кто бы ни были эти Тэнсон, их, по-видимому, следует рассматривать как основной элемент собственно японского племени — так называемого «племени Ямато».

Вопрос о происхождении Тэнсон по этой причине приобретает особый смысл: он оказывается имеющим не только этническое, но для японцев, — в значительной степени, — и политическое значение. Будучи совершенно ясным мифологически, он в то же время так же темен этнографически, как и все то, что касается прочих этнических элементов Японии. Мифология считает это племя потомками божеств, знает его прародину, которую называют «Такамагахара» — равниной высокого неба; видит в Японии, так сказать, удел, землю, уготованную специально для этого племени, предназначенную для его расселения. Но где эта прародина, и из каких мест явились эти «потомки небес», с какими народностями они связаны в племенном отношении, — все эти вопросы все еще остаются уделом более или менее удачных гипотез.

Проф. Иноуэ является ярким сторонником гипотезы тихоокеанского происхождения Тэнсон, относя их, таким образом, к малайской расе. Основанием для него в этом случае служат те элементы в мифологии Тэнсон, которые, по его мнению, очень близки к обычным малайским мифологическим построениям и идеям. Такова, как он думает, идея о двух космических началах — мифологический дуализм света и тьмы, который очень, будто бы, характерен для малайского мира и отражается в то же время в мифах Тэнсон. Налицо, думают Иноуэ и другие представители того же мнения, и ряд сходств чисто этнографического характера, — в области нравов и обычаев. Затем, будто бы, можно проследить в языке Тэнсон, т. е. японском, целый ряд малайских элементов, в особенности в собственных наименованиях. И даже антропологические данные говорят о том же родстве. При этом оживает вновь гипотеза Борнео, как населенном племенами, будто бы, очень близкими японцам.

Однако, как водится, у этой гипотезы находятся авторитетные противники, ссылающиеся, главным образом, на то, что все эти несомненные сходства и сближения могут быть простым совпадением и не должны обязательно свидетельствовать о несомненном этническом родстве. Наличность очевидных малайских элементов в языке может объясняться также и тем, что в язык Тэнсон эти элементы вошли из языка других племен, с которыми Тэнсон пришлось встретиться, и которые были малайского происхождения. Не всегда победители навязывают свой язык побежденным; бывает и обратное: иногда часть языкового материала побежденных внедряется в состав языка победителей. Так могло быть и в данном случае. Что же касается мифологии, то — возражают противники этой гипотезы — в настоящее время то, что мы имеем в мифологических сводах, настолько позднего происхождения, что анализ его и точное определение того, что следует отнести к племени Тэнсон и что — к Идзумо, почти совершенно невозможны. Настолько слились в этих сводах обе эти мифологические традиции.

Само собою разумеется, наряду с тихоокеанской существует и корейская гипотеза Тэнсон. Выведение этого племени из Кореи, конечно, вполне допустимо, но почти исключительно по соображениям общего характера, и определенных точных данных для нее пока еще нет. Оно базируется, главным образом, на наличности постоянного с древнейших времен перехода народностей из Кореи на японские острова, т. е. на том же, что служит одним из оснований и для корейского происхождения Идзумо. Встречаются и другие предположения — вплоть до арийской гипотезы, но они все и мало авторитетны, и мало развиты.

Племя Тэнсон уже в древнейшие времена было в самых тесных сношениях с другим «японским» племенем — Идзумо. Один из наиболее компетентных знатоков истории Дальнего Востока — проф. Сиратори установил положительным образом тот факт, что оба эти племени уже в доисторические времена объединились в единый этнографический комплекс и в дальнейшем выступают уже совершенно нераздельно. В первые же моменты японской истории мы не встречаем уже противопоставления этих двух племен друг другу, наоборот: они всегда совместно противополагаются «инородцам» — т. е. прочим народностям древней Японии. Это обстоятельство заставило того же Сиратори, как, впрочем, и многих других, поставить даже вопрос об их полной идентичности. Вопрос этот несомненно вполне закономерен и возможно, что ближайшее же исследование поставит его уже на вполне твердую почву. Сиратори при этом склоняется в проблеме происхождения и Тэнсон, и Идзумо не столько в сторону чисто корейской гипотезы, сколько в сторону урало-алтайской расы вообще и, исходя из данных языка, видит в основном ядре японской нации отрасль урало-алтайской группы.

Такова картина этнического состава древней Японии. Разумеется, этнические пополнения не закончились с доисторическим периодом, они имели место и в хорошо известные нам времена. Вся японская история постоянно отмечает эти переселения с материка, то из Кореи, то из Китая. Происходившие спорадически в Азии движения народностей всегда вызывали прилив новых волн переселенцев, бывавшие как в Китае, так и в Корее многочисленные политические неурядицы точно также давали новые притоки эмигрантов, направляющихся в Японию. За время своего исторического существования Япония впитала в себя многочисленные этнические элементы континента и успела удачно растворить их в своей основной массе. Они оставили прочные и ясные следы и в антропологии, и в этнографии, и в языке, оказали большое влияние на развитие технической культуры, просвещения и политического строя. Словом, роль выходцев из Азии в Японию настолько велика во всех отношениях, что почти не поддается исчерпывающему учету.

Из всего вышеприведенного явствует насколько неясен еще вопрос о составе и происхождении японского народа, столь важный для понимания всего хода исторического процесса. Мы узнаем лишь только названия отдельных племен, обитавших на территории японских островов, но о их сущности, их племенном облике, их первоначальном происхождении сказать что-либо окончательное — не в состоянии. Все сводится к более или менее удачным гипотезам, которые ждут своего дальнейшего обоснования и проверки.

С некоторой ясностью и определенностью могут быть установлены всего только нижеследующие немногие положения:

а) Первоначальное население Японии не было однородным, но по своему составу делилось на несколько отличных друг от друга этнических групп. Можно думать, что встречающиеся в древнейших источниках имена Цутигумо, Коробоккуру, Эбису, Кумасо, Хаято, Идзумо и Тэнсон являются названиями этих групп, причем вопрос об их частичной идентификации остается еще открытым.

б) Среди этих разнородных этнических групп необходимо искать наличность элементов, родственных, с одной стороны, расе малайской, с другой — монгольской. Наличность теплого течения Куросиво и вообще удобств морского сообщения с тихоокеанским островным миром делает легкой возможность проникновения в Японию с юга, географическая же близость Азии, в частности Корейского полуострова, облегчает проникновение на японские острова этнических элементов континента.

в) Основным ядром позднейшей исторической японской нации послужили два племени: Тэнсон и Идзумо, из которых первенствующую роль играло первое племя. Слияние их должно быть отнесено еще к доисторической эпохе.

г) Все прочие народности Японии либо были оттеснены на север, либо, ассимилировавшись, вошли в состав японской нации; либо же совершенно исчезли путем естественного вымирания. Вероятными остатками одного из них представляются современные Айну.

д) Современный японский народ является агрегатом различных этнических элементов, постоянно пополняемым новыми притоками со стороны Азии, главным образом, — Китая и Кореи.

ОСНОВНЫЕ ГРАНИ ЯПОНСКОЙ ИСТОРИИ

Второй проблемой, выяснение которой должно предварять историческое исследование в собственном смысле этого слова, является вопрос о гранях исторического существования Японии. С какого момента японский народ стал жить исторической жизнью, и до какого пункта во времени возможно историческое изучение этой жизни, если оно хочет оставаться научным? Этот кардинальный вопрос для истории всякого народа имеет не меньшее значение и для японцев. Тем более, что в связи с ним стоит вопрос и о том, к чему в Японии прилагать понятие «историчности» и что следует считать «доисторическим»?

Этот предварительный вопрос принципиального характера, с одной стороны, как будто бы, и легко разрешим, с другой же — почти неуста-новим в твердых, устойчивых рамках. Считается обычно, что наличность уже в достаточной степени развитой культуры обусловливает факт историчности народа — носителя ее. Народы, не знающие истории в собственном смысле этого слова, принадлежат или к первобытным, или же близки к ним. Необходима сравнительно высоко развитая культура и вещественные следы ее, могущие быть объектом исследования.

И тем не менее, этот критерий не в состоянии служить вполне надежным и единственным орудием для определения начальной грани истории какого-нибудь народа. Провести резкую отчетливую грань между исторической и доисторической фазой жизни народа почти совершенно немыслимо. Это невозможно и по принципиальным основаниям: развитие культуры представляет единый текучий процесс, каждый момент которого и обусловлен, и неразрывно связан с предшествующим, — так и по соображениям материала: многие виды надежных исторических памятников относятся часто ко временам уже довольно поздней истории, так что не только доисторический период, но и ранняя история нередко сливаются в одно общее неопределенное целое.

Так это случается почти по отношению к каждому древнему народу, так оно обстоит и в деле определения граней истории японской нации. Неопределенность критерия в виде сравнительно высоко развитой культуры обнаруживается даже в приложении к самому уже, казалось бы, достоверному и надежному признаку — письменности. Факт письменности у какого-нибудь народа уже сам по себе, даже независимо от возможности, благодаря этому, появления письменных исторических памятников, свидетельствует о том, что народ уже вышел из рамок «первобытного» существования. И все-таки он не может повести к исчерпывающему установлению исторических граней. Нам известно, что письменностью в Японии стали пользоваться во времена царя Одзин, т. е. по традиционному летоисчислению — во второй половине III в. по Р. X., однако это еще не означает, что письменность не существовала и раньше. Сношения с Кореей и материком вообще, существовавшие издавна и в так называемую «доисторическую» эпоху, должны были обусловить проникновение письменности гораздо раньше указываемого времени. Следовательно, историческое существование японского народа, поскольку оно доказывается наличием письменности, необходимо отодвинуть еще несколько назад. Затем, первые письменные памятники вроде историко-мифологических сводов Кодзики и Нихонсеки относятся к началу VIII в. по Р. X. и служат главными источниками для суждений о начальной японской истории. Однако, считать историчность Японии прочной только со времени появления их — по крайней мере неосторожно. Наличность в Кодзики и Нихонсеки элементов несомненно древнего происхождения — вроде введенных в их текст древнейших поэтических произведений, иногда почти первобытных песен, сохранившиеся в виде записей, помещенных в другом письменном историческом памятнике древней Японии — сборнике Энги-сики, относящемся к X в., древние молитвос-ловия культа Синто *), — возводят несомненную историчность японского народа к эпохе, гораздо более ранней, чем время появления Кодзики и Нихонсеки. Рамки историчности несомненно должны быть раздвинуты в сторону прошлого, и искать начало исторического существования японцев приходится в более глубокой древности.

В виду этого, в приложении к японской истории фактор письменности, как определитель историчности, оказывается чрезвычайно условным. Для нас несомненно, во-первых, существование письменности до момента появления точных сведений об этом, т. е. до конца III в. по Р. X. Однако, даже и при этом, появление первых письменных памятников относится только к началу VIII в., значит, если исходить из факта появления самих письменных документов, то историю Японии следовало бы начать только с этого времени. Но этому препятствуют те древнейшие произведения народного творчества, как поэтического, так и религиозного характера, которые вошли в состав первых письменных памятников. Если же присоединить сюда те сведения, которые дают нам науки вспомогательного для истории значения, т. е. археология и этнография, то основывать свое суждение об историческом периоде Японии только на основании данных одной письменности окажется совершенно неправильным. Историческая фаза жизни японского народа началась гораздо ранее и VIII-го века, т. е. момента появления первых Письменных документов, и III-го века, когда мы с большой долей вероятия можем предполагать несомненную наличность уже распространенной и употребляемой официально системы письменности.

Отсюда мы подходим уже вплотную к самой проблеме граней японского исторического процесса. Проблема эта имеет двойное содержание, причем каждая часть ее, в свою очередь, распадается на два отдельных плана. Вопрос ставится сначала в смысле определения двух «концов» истории: пункта начального и пункта конечного. Требуется определить начало истории и ее «конец». Иначе говоря, следует с самого же начала произвести ограничительный раздел всего того, что мы имеем в качестве материала; отделить то, что следует отнести к доисторическому, с другой же стороны — то, что оказывается пока еще вне рамок научно-исторического изучения. Первое — отдать пока ведению доисторической археологии и антропологии, второе — отнести к новейшему периоду, который еще течет и не доступен научно историческому обозрению. Таково основное содержание этой проблемы основных исторических граней; но, в виду того, что весь исторический процесс протекает, так сказать, в двух планах — временном и пространственном, то, само собою, вопросы о начале и конце истории приобретают двойное значение. Какой момент во времени следует считать начальным для истории, и какой, до поры до времени, конечным? И в виду того, что вопрос о начальном моменте неотделим от «события», от самого исторического факта, как неотделим от него, разумеется, и конечный момент; в виду того, что, с другой стороны, всякое событие теснейшим образом связано с территорией, — одновременно с вопросом «когда», ставится вопрос и «где», и таким образом полная формулировка проблемы исторических граней сводится к следующему: какое событие в жизни японского народа следует считать начальным в смысле его несомненной историчности, к какому моменту во времени оно должно быть приурочено и с какой территорией оно должно быть связано; с другой же стороны — в каком событии усматривать последний заключительный факт исторического бытия Японии, доступного научно-историческому исследованию, с каким моментом его сопоставить и к какой территории приурочить?

Само собой разумеется, что все то, что может быть сказано по атому поводу в настоящее время, не может считаться окончательным, как в ту, так и в другую сторону проблемы. Не говоря уже о том, что конечный момент подлежит постоянному перемещению в связи с уходом в «историю» ряда элементов современности; что то, что представляется для нас в настоящее время заключительной исторической эпохой, — для последующих исследователей будет всего только одним из звеньев общей цепи периодов, эпох и т. п.; даже самый начальный момент истории, т. е. как будто бы нечто устойчивое, коль скоро оно определено, и тот постоянно передвигается. Такое передвижение можете усматриваться и в смысле временном, и в пространственном.

Относительно той же Японии мы наблюдаем случаи довольно значи тельного отодвигания начала истории в глубь веков, сравнительно с прежде принятой исходной точкой. Увеличивающиеся знания, привлечение новых областей исследования — в виде данных вспомогательных исторических наук, вроде археологии, первобытной истории, этнографии и т. п., а равным образом и улучшение собственно исторического исследования, прогресс самой исторической науки могут вызвать необходимость отнести начало истории к гораздо более отдаленным, сравнительно с установленным дотоле, временам. Возможно и обратное: обнаружение недостоверности какого-либо исторического памятника, крушение научных гипотез, служивших опорою для исторических построений, может заставить историков приблизить начальный момент к нашему времени, поставив все принятое доселе под знак вопроса, или же отвергнув его историческую значимость совершенно.

Равным образом, и в пространственном плане диапазон первоначальной исторической актуальности народа может быть то суживаем, то расширяем, даже при неподвижности самого момента действия. Относительно Японии это связано самым тесным образом с проблемой самого субъекта этой исторической актуальности, т. е. с проблемой японской нации, в смысле ее состава и происхождения. Вопрос «кто» предопределяет вопрос «где». Сказать, кто действовал на заре японской истории, значит предуказать ответ на вопрос, где это действие могло иметь место. Увеличение или уменьшение размеров самого носителя истории повле-кает за собою соответствующие изменения и в определении границ территории первоначальной истории. Тем более же эти границы изменяются при передвиганий самого момента начала исторической жизни. Вопрос о территории, где началась история, зависит и от этнического определения самого субъекта истории и от установления момента первого действительно исторического события.