Куртуазная Европа

В XIII веке в Европе утвердились также хорошие ма­неры, которым современные историки и социологи при­своили наименование цивилизованности, между тем как христиане XIII века относили все это к куртуазности. Позже эти изысканные чувства и поведение станут обо­значаться словами urbanite, politesse, означающими «веж­ливость», «учтивость» и отсылающими, как мы уже по­казывали, к понятию городского пространства. Первый обобщенный очерк этого движения был дан в 1939 году немецким социологом Норбертом Элиасом в его новатор­ском исследовании «Uber den Prozess der Zivilisation»¹. Эту эволюцию средневековые люди обозначали словом «кур-туазность». Сама этимология слова показывает, что про­цесс этот, зародившийся в Средние века, а именно в XIII веке, имеет двойное происхождение: он возникает при дворе и в городе. Следовательно, происходит конверген­ция дворянских и буржуазных нравов, которой обуслов­лено появление в XII—XIII веках учебников куртуазно­сти на латыни и на народных языках; среди них можно привести «Liber Urbani» и «Facetus» в Англии, на немец­ком языке «Гость-невежа» («Der Walche Gast») Томаса из Церклера и «Поэму» Тангейзера, а также «Трактат о кур­туазности» («Traite de courtoisie») миланского педагога Бонвезино далла Рива; советы насчет хороших манер, содержавшиеся в этих опусах, касались по большей час­ти поведения за столом, естественных отправлений, сек суальных отношений, подавления агрессивности. Вот, на­пример, что советует Бонвезино:

¹ Вступительная лекция в Коллеж де Франс, 14 марта 2002 г. С. 30. — Прим. Авт

.¹ В русском переводе: Элиас Н. О процессе цивилизации: Социо-генетические и психогенетические исследования. Т. 1-2. М.; СПб., 2001.

ЕНИЕ ЕВРОПЫ

Негоже пить из суповой чашки, Приличнее суп прихлебывать ложкой. Кто нагибается низко к чашке, Слюни в нее роняя, как хрюшка, Пускай скорее, не пив, не ев, Отправляется прямо в хлев¹.

Вилка давно уже пришла в Венецию из Византии, но особого распространения не получила и прививалась мед­ленно в ходе XIV—XV столетий.

Вся эта литература увенчалась знаменитым трудом Эразма, написанным на латыни и переведенным на не­сколько народных языков, «Об учтивости манер у детей» («De civilitate morum puerilium»), который пользовался огромным успехом в XIV веке. Так в XIII веке родилась Европа хороших манер².

Двусмысленность в возвеличивании труда

XIII век стал также свидетелем важных изменений в ментальности и в отношении людей к основной сфере че­ловеческой деятельности, где еще и сегодня чувствуется средневековая традиция, — к труду. В раннем Средне­вековье труд обладал двусмысленным статусом; особенно трудно было определить его место в монастырской жизни. Монастырские уставы, начиная с того, что был создан, св. Бенедиктом, налагали на монахов двойное бремя: ин­теллектуальный труд по переписке рукописей и экономи­ческий, сельскохозяйственный труд ради пропитания. Эта обязанность трудиться была для монахов актом покаяния. Книга Бытия говорит, что Бог обрек Адама и Еву на труд

¹ Пер. Е. Баевской.

² Прообраз средневековых трактатов о хороших манерах — «Disticha Catonis», стихотворный текст III века, — многократно ко­пировался в Средние века. — Прим. авт.

в наказание за первородный грех. Монастырский труд, являясь покаянием, был также и искуплением, и вот та­ким образом возникло понятие о труде как ценности. По­скольку монах пользовался почтением в обществе ранне­го Средневековья, то факт, что наиболее почтенные люди в этом обществе, монахи, трудятся, парадоксальным об­разом придавал позитивную ценность самому труду. По­чтение к труду возрастало от XI к XIII веку. Технологи­ческий прогресс в области сельскохозяйственных работ, развитие ремесленного труда в городах, стремление к бо­гатству и более высокому социальному статусу, достижи­мым с помощью труда, наложились на образ труда как такового. Как мы видели, купцы и университетские про­фессора получали признание в обществе благодаря свое­му труду. Монахов нищенствующих орденов критиковали за то, что те отказывались работать, а они, защищаясь, доказывали, что их проповедь — тоже труд. Обществен­ные группы, демонстрировавшие свое превосходство от­казом от труда, — праздными оставались монахи созерца­тельных орденов, воины, рыцари и дворяне — вынуждены были считаться с возрастанием значения труда в обще­стве и в умах. Ремесло военного представлялось теперь как полезный ратный труд в защиту слабых. Проповедь клириков еще до того, как нищенствующие братья вы­строили свою защиту, была признана похвальным делом. В этом возрастании оценки труда весь мир куртуазности и рыцарства почувствовал себе угрозу. Появилась посло­вица: «Труд отвагу превозмогает». Однако представление о труде все еще страдало неполнотой. Не было даже осо­бого слова, обозначавшего труд, а значит, не существова­ло и самого понятия. С одной стороны, слово labor более всего говорило об усилии (хотя от него произойдет французское laboureur, «земледелец», и английское labor, «труд»), a opera подразумевало, прежде всего, продукт труда, oeuvre, «произведение» (хотя от него произойдет ouvrier, «рабочий»). Возникло и закрепилось различие, даже противопоставление между ручным трудом, более чем когда-либо презираемым, и другими, почетными и ува­жаемыми формами труда. Поэт Рютбёф с гордостью провозглашает:

Мне труд ручной неведом.

Так родилась Европа, в которой труд был двусмыслен­ным делом, одновременно и достойным, и недостойным. Этой двусмысленности способствовало также и то, что Церковь, богатые и обладающие властью воспевали труд, кажется, только для того, чтобы держать тружеников в рабстве у хозяев. Спор продолжается и поныне, и фун­даментальное изменение отношения к труду в наше вре­мя представляет собой великий поворот, переживаемый так называемыми «передовыми» обществами.

Европа, монголы и Восток

В XIII веке окончательно наметилась эволюция, край­не важная для процесса складывания Европы. Как это по­чти всегда и бывает, европейское самосознание начало формироваться перед лицом врагов, или «других»: в ан­тичности это были персы, позже — варвары и язычники, и, наконец, мусульмане. Последний штрих в этой карти­не выстраивания самосознания был добавлен в XIII веке монголами. Во время нашествия 1241 года монголы про­двинулись на запад до Силезии, но затем отступили к востоку; этот набег потряс воображение христиан, выз­вав среди них панический страх. Французский король Лю­довик Святой готовится к мученической смерти, и во вре­мя крестового похода на Восток он не перестанет раз­мышлять, то в позитивном плане, то в негативном, об этих странных монголах, которые могли бы быть и ужасными врагами, и союзниками в борьбе против ислама. Страх перед монголами подкрепил важное решение, созревшее в умах, а именно отказ от крестовых походов. Все больший интерес христиан к их собственным землям, имуществу и делам на Западе пошатнул волю к крестовым походам. Монгольская угроза подорвала интерес к Святой Земле.

В ходе медленного создания границ, которые были по­началу территориями, зонами, а не линиями, которые поз­же проводили государства, в восточноевропейских зем­лях утвердилась новая, окончательная граница христиан­ской Европы. Христианскими странами, сформировавшими это новое видение, стали сначала Венгрия, а затем Польша. Эти страны провозгласили себя форпостами христианства против язычников-варваров, в первую очередь монголов, но также и куманов в Венгрии, пруссов и литов в Польше. Наиболее четкое выражение этой новой ситуации и этих новых идей запечатлено в письме, которое написал Папе король Венгрии Бела IV между 1247 и 1254 годами. Мо­нарх объявляет в этом письме, что татары (так европей­цы называли монголов) твердо намерены в скором време­ни вести свою бесчисленную армию против всей Евро­пы (contra totam Europam); при этом король Венгрии добавляет: «Если, не приведи Господь, Константинополь­ская империя и христианские заморские территории па­дут, это не будет столь большой потерей для жителей Европы, как если татары захватят наше королевство». Еще более четко это сформулировал на II Лионском соборе в 1274 году епископ Оломоуца в Моравии: он доказывал, что крестовый поход отвлекает христиан от истинной грани­цы, отделяющей их от язычников и неверных; эту грани­цу он, как и Бела IV, проводит по Дунаю. Эта политико-географическая концепция Европы, не признающая ни Карпаты, ни, тем более, Урал, ее границей, а также при­равнивание Европы к христианскому миру — составные части нового территориального восприятия Европы.

Эта Европа — «новая». Она появилась в результате мощного рывка в развитии христианского мира, который продолжался приблизительно с XI до середины XIII века. По моему мнению, между серединой XI и серединой XIII веков — эти даты весьма приблизительны, потому что великие исторические перемены редко удается датировать с определенностью, — происходит глубокое изменение всех основных ценностей европейского христианского общества. Этот решительный поворот происходит, как мне представ­ляется, по той причине, что значительная часть населе­ния в этот период осознает великий прогресс христиан­ского мира и его последствия. Этот прогресс с большей или меньшей интенсивностью и с временными разрывами (ситуация зависела от конкретной местности или среды) обозначился, как мы видели, во всех областях обществен­ной жизни: в технологической, экономической, социаль­ной, интеллектуальной, художественной, религиозной и политической. Новые ценности проникли во все обществен­ные сферы, находящиеся в сложном взаимодействии друг с другом: в ходе перемен то одна, то другая сфера приоб­ретала большее значение и начинала выполнять функцию ускорителя. То это было развитие городов, то сельско­хозяйственная революция, то бурный рост населения, то возникновение схоластических методов и нищенствующих орденов, то перемены, касавшиеся крестьянства, то по­явление новых категорий горожан, например бюргерства, но всегда между этими сферами сохранялось взаимодей­ствие.

Ценности спускаются с Небес на землю

Я определяю этот период осознания великого взлета, произошедшего в середине Средневековья, и изменения ценностей, как время, когда ценности спускаются с Не­бес на землю. В самом деле, среди всех возможных куль­турных решений, дающих ответ на этот период бурного развития, бросавший вызов традиционным ценностям ран­него Средневековья, латинская христианская культура, не отбрасывая окончательно доктрину презрительного отно­шения ко всему мирскому (contemptus mundi), которая сохранится еще на долгое время, делает выбор в пользу обращения к земному миру в пределах, совместимых с христианской верой. Первым признаком изменения цен­ностей служит то, что новшества, утвердившиеся в не­драх процесса бурного развития, оказались возможны толь­ко потому, что они прятались за уважением к античной, языческой или христианской традиции. Напомню симво­личную фразу Бернарда Шартрского: «Мы карлики на плечах у гигантов». Первым изменением ценностей в XIII веке был отказ от традиционного осуждения всего но­вого. Например, «Житие святого Доминика» в первой по­ловине XIII века прославляет Доминика как нового чело­века, а его орден проповедников — как новый орден. Ра­зумеется, средневековые люди жили на земле и боролись за земную жизнь, за земную власть, но ценности, во имя которых они жили и боролись, были ценностями транс­цендентного плана: Бог, Град Божий, Рай, Вечность, пре­зрение к миру, обращение в истинную веру, пример Иова, человека, повергшегося во прах перед волей Бога. Куль­турным горизонтом людей как в идеологическом, так и в экзистенциальном плане было Небо.

В XIII веке христиане продолжают ревностно заботиться о спасении. Но отныне это спасение достигается путем двойного попечения — и о небесном и о земном. Появля­ются земные ценности, признанные законными и спаси­тельными, — превращение труда из негативной ценности, связанной с покаянием, в позитивную (труд как участие в Божественном созидании); ценности спускаются с Небес на землю. Новшества, технический и интеллектуальный прогресс перестают считаться греховными: райская радость и красота могут, оказывается, начинаться на земле. Чело­век, о котором вспомнили, что он был сотворен по образу и подобию Божьему, способен создавать на земле усло­вия для спасения, причем с помощью не только негатив­ных средств, но и позитивных. Подчеркивается, что Адам и Ева были спасены из Ада Иисусом во время его ни­схождения в Чистилище; история перестает быть движе­нием по линии упадка, ведущей к концу мира, и становится восхождением к «исполнению времен». Учение Иоахима Флорского внушает милленаристские страхи только мень­шинству; большинству оно диктует позитивное отно­шение к истории. Среди новых ценностей — новые интел­лектуальные авторитеты, возникающие наряду со старин­ными (authentica): это университетские преподаватели, magistralia. В экономической области еще нет понятия прогресса, которое возникнет лишь в конце XVII века, однако утверждается понятие роста. Благодаря интенси­фикации использования мельницы, развитию сферы ее при­менения (водяные мельницы, валяльные машины и т. п.), замене вертикального ткацкого станка горизонтальным, изобретению в XIII веке кулачкового вала, преобразую­щего вращательное движение в возвратно-поступательное, появляется новая ценность — производительность. Слов­но манна небесная, изобилие спускается с Небес на зем­лю. В сельскохозяйственной сфере постепенная замена — там, где почва, климат и организация сельскохозяйствен­ного труда это позволяют, — двуполья на трехполье уве­личивает площадь возделываемых земель примерно на одну шестую и делает возможным сезонное разнообразие вы­ращиваемых культур (озимые и яровые, а помимо этого — так называемые промежуточные культуры). Так возника­ют ценности роста и прибыльности. Сельскохозяйствен­ная наука вновь становится, как на излете античности, знанием, достойным войти в учебники. И такие учебники создаются: «Трактат о хозяйстве» («Housebondrie») Уол­тера Хенли, «О выгодах сельского хозяйства» («Ruralium commodorum opus») Петра Крещенция — книга, которую в середине XIV века переведут с итальянского на фран­цузский по приказу короля Франции Карла V. Эти пере­мены не следует переоценивать, но они свидетельствуют об обращении к земным делам. Представление о постыд­ности прибыли (turpe lucrurrO, противодействовавшее ее росту и получению доходов, постепенно выходит из упо­требления благодаря экономической казуистике, в кото­рой особенно изощряются нищенствующие ордена: как мы видели, они все больше легитимизируют торговую деятельность на том основании, что деятельность эта предо­ставляет в распоряжение все возрастающей части чело­вечества те блага, которые Небо изначально ниспослало отдельной группе людей в отдельном уголке земли. Рас­пространение новых ценностей происходит благодаря тому, что в дело включается разум и трезвый расчет (по латыни и то и другое обозначается одним и тем же словом ratio). Рационализация использования сельских владений и уче­та доходов от них выразилась в небывалом до сих пор мероприятии, очень прогрессивном для своего времени: новый король Англии норманн Вильгельм Завоеватель при­казывает в 1085 году произвести полную перепись владе­ний короны и приносимых ими доходов. Этой переписи было дано название, которое осталось в истории: «Книга Страшного Суда», Domesday Book. Это название как нельзя лучше выражает идею перехода от Неба к земле. Граф Фландрии, в том же ключе, в 1187 году велит составить документ, отражающий его доходы, «Большой список» («Gros Brief») Фландрии. Филипп Август Французский (1185-1223) велит регулярно составлять опись доходов со своих королевских владений; сохранился фрагмент этой описи за 1202—1203 годы. И хотя это еще лишь скромное начало, можно сказать, что родилась Европа бюджета. В то же время, как показал Александр Мюррей (Murray), около 1200 года западных людей охватывает настоящая «арифметическая мания». Подсчитывают всё, вплоть до числа лет, проводимых в Чистилище, и возникает, по вы­ражению Жака Шиффоло (Chiffoleau), самая настоящая «потусторонняя бухгалтерия».

В сущности, люди XIII века — клирики, но также и миряне — посягнули на сферу, в которой распоряжается Бог. Желание лучше использовать время повседневной жизни привело к тому, что в конце XIII века по всей Ев­ропе появляются механические часы. С университетских кафедр приходит к людям значительная часть того зна­ния, которое прежде распределял только Бог. Познание Бога, впрочем, тоже становится отраслью человеческого знания; в XII веке Абеляр изобретает слово «теология», или богословие, и, как показал отец Шеню, в XIII веке теология становится наукой. Наконец, изобретение Чис­тилища в XII веке позволяет Церкви и людям отнять у Бога часть его власти над мертвыми: устанавливается процедура вызволения душ из Чистилища благодаря хо­датайству, которое подают за них живые перед Богом. Ин­теллектуальный и ментальный инструментарий, который находится в распоряжении людей, эволюционирует; чело­веческие возможности возрастают благодаря развитию инструментов познания. Книга становится учебником, а не только предметом искусства или объектом поклоне­ния. Купцы и юристы становятся людьми пишущими; в школах учат писать; письмо теряет сакральный харак­тер, вернее, в дополнение к небесной оно приобретает и земную власть. Тело теперь уже не только объект осуж­дения, но также и объект забот. В конце XIII века Папа Бонифаций VIII запрещает расчленение мертвых тел, а ведь еще в 1270 году это было проделано с телом Людо­вика Святого. Обжорство, которое долгое время счита­лось тяжелейшим смертным грехом, тесно связанным со сластолюбием, было узаконено по мере развития культу­ры питания и кулинарного искусства. Самый старинный учебник средневековой кулинарии, известный нам, был, согласно данным польского историка Марии Дембиньской (Dembiriska), написан около 1200 года датским архиепис­копом Абсалоном, у которого, вероятно, был повар-фран­цуз. В конце XIII века родилась гастрономическая Европа. Под влиянием монастырского ригоризма раннее Сред­невековье сурово осуждало смех. В начале XIII века он ста­новится одной из составляющих духовности, как ее пони­мали Франциск Ассизский и первые францисканцы. Появи­лась тенденция относить Страшный Суд на как можно более поздний срок. Как показал Агостино Паравичини Бальяни, Роджер Бэкон и папская курия питали в XIII веке страст­ный интерес к возможному продлению земной жизни чело­века. Расширение познаний о мире подтолкнуло развитие картографии: карты стали гораздо точнее, чем карты ран­него Средневековья, которые были, в сущности, продуктами идеологии, чьи создатели не слишком заботились о научной достоверности. В середине XII века епископ Оттон Фрей-зингенский, дядя Фридриха Барбароссы, счел, что распро­странение христианства на земле завершено и Град Божий создан, то есть приблизился конец истории; однако под вли­янием становления монархий в Англии и Франции, испан­ской Реконкисты и великих церковных соборов, а также идей Иоахима Флорского Европа обрела чувство истории.

Наконец, в XII и XIII веках образовались два типа че­ловеческого идеала, устремленные в основном к земному преуспеянию, хотя это же преуспеяние должно было при­вести и к спасению души. Первый тип — куртуазность, вдохновленная придворными манерами и распространяв­шаяся в дворянских и рыцарских кругах; в XIII веке, как мы видели, куртуазность стала синонимом учтивости и даже цивилизованности в современном смысле слова.

Второй идеал — это идеал честного человека. Это идеал мудрости, умеренности, гармоничного сочетания храбро­сти и скромности, доблести и благоразумия. Кроме того, это, по сути, мирской идеал. Оба идеала воплощены в двух главных персонажах «Песни о Роланде» — книги, весьма популярной в XII и XIII веках. Роланд воплощает доблесть, Оливье — мудрость. И король Франции Людо­вик IX — не только святой, но и честный человек. Спасе­ние отныне достигается на земле так же, как и на Небе.

Наконец, не отрицая коллективных идеалов, принад­лежности к роду, братству, корпорации, средневековые люди — во всяком случае, некоторая их часть — начина­ют утверждать ценность отдельной личности. В конце земной жизни возникает Чистилище — личный потусто­ронний удел, который предшествует потустороннему уде­лу коллективному, то есть Страшному Суду. Мишель Зенк (Zink) в одном любопытном исследовании показал, что литературу того времени пронизывает «я». В Европе XIII века побеждает авторское начало.