§ 5. Антитеза общности

Напротив, семейная жизнь составляет всеобщий базис тех способов жизни, которые свойственны об­щности. В развитых формах она сохраняется в дере­венской и городской жизни. Деревенскую общину и город можно еще понимать как обширные семьи, от­дельные роды и дома — как элементарные организмы их тела, а цеха, гильдии и службы — как ткани и ор­ганы города. Здесь кровное родство и наследуемый жребий всегда остаются существенным или, по край­ней мере, весьма важным условием для полноценного участия в пользовании предметами общей собствен­ности и общими привилегиями; на более или менее продолжительное время инородцы могут быть приня­ты и обеспечены защитой в качестве слуг или гостей и, следовательно, в качестве объектов, но им не так-то легко соединиться с этой общностью в качестве ее субъектов и носителей; дети поначалу тоже живут в кругу семьи в качестве ее несовершеннолетних, зави­симых членов, но именуются в римском праве «сво­бодными» как раз потому, что они уже заранее рас­сматриваются как будущие хозяева («их собственные наследники»), каковыми они могут стать, и при надле­жащих условиях становятся непременно. А гости и слуги таковыми стать не могут — ни в доме, ни в об­щине. Однако гости, когда они желанны и чтимы, могут приобретать статус, близкий к положению детей, переходя в их разряд в результате усыновле­ния или предоставления прав гражданства и тем самым получая возможность пользоваться правом на­следования; слуги же могут цениться наравне с гостя­ми и пользоваться одинаковым с ними обхождением, и даже, в силу особой ценности выполняемых ими функций, ощущать себя почти что членами семьи. Не­редко им случается выступать и в качестве естествен-

373

ных или назначенных наследников. Действительность обнаруживает здесь бесчисленное множество града­ций, как низших, так и высших, которые не могут быть учтены при формулировке юридических поня­тий. Ибо, с другой стороны, все эти отношения при особых обстоятельствах могут превращаться в диктуе­мые всего лишь интересом, с большей или меньшей легкостью расторжимые взаимодоговоренности неза­висимых друг от друга контрагентов. В крупном горо­де такое превращение, по крайней мере касательно всевозможных служебных отношений, вполне естест­венно и осуществляется по мере его развития. Разни­ца между своими и чужими становится несуществен­ной. Каждый есть то, что он есть, благодаря своей личной свободе, своему имуществу и своим контрак­там, и, стало быть, является слугой лишь постольку, поскольку он оказывает другому определенные услу­ги, — и господином постольку, поскольку он такие ус­луги принимает. На самом деле имущество выступает тут единственно действенным и исконным призна­ком, тогда как во всякой органической общности соб­ственность как соучастие в пользовании общим вла­дением и как особая правовая сфера целиком являет­ся следствием и результатом изначальной или приобретенной (ассимилированной) свободы или сво­бодного рождения; и потому, насколько это возмож­но, соразмеряется с последней. Таким образом, в крупном, в столичном и тем более в мировом городе семья приходит в упадок. Чем более сильное и тем самым более длительное воздействие он оказывает, тем более случайными должны выглядеть ее пережит­ки. Ведь лишь немногие готовы здесь по своей собст­венной воле раствориться в столь узком кругу. Собст­венные дела, интересы и удовольствия влекут всех вовне и рассредоточивают во внешнем пространстве. Сознавая свободу своего произвола, высокопостав-

374

ленные и могущественные особы всегда испытывали сильное желание нарушать границы обычая. Им из­вестно, что они могут делать все, что захотят. В их власти вызывать благоприятные для них изменения, а только в этом и состоит позитивное подтверждение власти произвола. Кажется, что в привычных обстоя­тельствах механизм денег, если он работает под до­статочно высоким давлением, может преодолеть все препятствия, привести к исполнению всех желаний, устранить опасности, возместить потери. Однако это не вполне справедливо- Даже если мысленно устра­нить все общностные инстанции, то все же над сво­бодными личностями будут еще возвышаться инстан­ции общественные. В обществе как таковом (в более узком смысле) опустевшее место обычая и религии в широких пределах занимает конвенция; то, что пер­вые подвергали проклятию как злое само по себе, она запрещает как вредное для общего интереса. В более узких границах точно так же действует воля государ­ства, опирающаяся на суды и полицию. Государство устанавливает свои законы для всех как для равных, только дети и умалишенные не несут ответственности перед ним. Конвенция стремится сохранить хотя бы видимость нравственности; она еще сохраняет связь с моральным и религиозным чувством прекрасного, которое, однако, становится произвольным и фор­мальным. Самому государству едва ли есть дело до нравственности. Оно должно лишь подавлять и ка­рать те поступки, которые проникнуты враждеб­ностью, пагубны вообще или представляют опасность для государства и общества. Свою деятельность в этом направлении оно может развертывать до бесконечнос­ти; оно может также попытаться изменить к лучшему мотивы действий и настроения людей, ибо поскольку общественное благо отдано под его покровительство, постольку оно должно иметь возможность определять

375

его по своему усмотрению, и в конце концов оно, воз­можно, придет к пониманию того, что более дружест­венными, более скромными, менее эгоистичными людей делает не одно только расширяющееся позна­ние и образование, что утратившие свою силу обычай и религию нельзя тем не менее вновь вызвать к жизни принуждением или обучением, — но что оно должно создать условия и почву для того, чтобы были созданы или самостоятельно произрасли нравствен­ные начала и нравственные люди, или, по крайней мере, устранить препятствующие этому силы. Госу­дарству, как разуму общества, следовало бы решиться уничтожить общество или хотя бы преобразовать и обновить его. Однако успех такой попытки крайне маловероятен.