Владимир Галактионович Короленко

Владимир Галактионович Короленко (1853-1921). В период декаданса, реакционной ревизии подлинных ценностей русской передовой культуры, «веховских» настроений среди либеральной интеллигенции важно было даже простое отстаивание старых традиций, напоминание о Н. Гоголе, В. Белинском, Н. Чернышевском, объективная оценка Г. Успенского, А. Чехова. В сложном водовороте толков и кривотолков печати об «учителе жизни» Л. Толстом надо было продолжить рассмотрение вопроса о «деснице» и «шуйце» великого реалиста.

И всю эту работу проделал Короленко-критик в специальных статьях, тогда же увидевших свет.

Короленко разъяснял новым поколениям писателей и читателей «трагедию великого юмориста» Гоголя. Ее корни было полезно знать в тот момент, когда символисты по-своему «переписывали» творческий портрет Гоголя.

Вечную жизненность идей Белинского Короленко подчеркнул в юбилейной статье о критике в 1898 году. «Неистовый Виссарион», — писал Короленко, — останется для нас навсегда лучшим воплощением искренности». Короленко только сожалел, что народ еще почти ничего не знает о Белинском и мечта Некрасова о том времени, когда народ с базара понесет «Белинского и Гоголя», еще не сбылась.

Короленко отдал дань современному ему народничеству. Он особенно живо чувствовал свое родство с правдивым Г. Успенским. От неустанных поисков этого писателя, говорит Короленко, «веяло гениальностью». В специальной статье «О Глебе Ивановиче Успенском» (1902), построенной на личных воспоминаниях, Короленко воспроизвел образ неуемного «подвижника», «писавшего соком своих больных нервов». Литературные вкусы обоих писателей во многом оказались сходными. Главным героем их произведений была правда. Этой полной и точной правды они не находили даже в произведениях Достоевского, казавшегося им слишком вычурным выдумщиком мнимых проблем, тогда как мимо действительных проблем писатель проходил.

С Толстым Короленко встречался несколько раз, с 1886 по 1910 год. Демократ Короленко с захватывающим интересом следил за «великим пилигримом» с мировой славой, за «максимализмом» его отрицания и моральных требований, за возраставшим «государственным» размахом его влияния, потрясавшим всю империю. Короленко изложил свои взгляды на Толстого в ряде статей и заметок, дневниковых записей и писем. В юбилейном 1908 году Короленко захотел трезво разобраться, в чем сила художника, сумевшего поднять печатное слово на высоту, недосягаемую для властей. В статье «Лев Николаевич Толстой» («Русское богатство», 1908) Короленко поставил вопрос о Толстом как о «зеркале» жизни. Отражение действительности не должно быть механическим, мертвым, ибо художник — зеркало, но зеркало «живое», оно должно «верно» отражать реальный мир. Между тем «нынешний период литературы особенно богат искривлениями и иллюзиями».

Короленко выдвинул тезис о необходимости рассмотрения Толстого, художника и мыслителя, в неразрывной связи: «Толстой-мыслитель — весь в Толстом-художнике». Здесь все его крупные достоинства и не менее крупные недостатки. Это было новым словом после статьи Михайловского о «деснице» и «шуйце». И это единство для Короленко не нечто мертвое. Взвешивая теоретический уровень философствования Толстого, Короленко считал, что «ведущим» началом у него является все же художественное творчество, писательская концепция мира, а теоретические занятия были «служебным» оружием при художественной интуиции. Слишком заметны свойство Толстого подгонять все теории к своей схеме, дидактический, моралистический уклон его мысли. Он подчиняет себе чужие системы или отвергает их, но не движется между ними, расширяя, меняя свои взгляды. Но если он и меняет свои взгляды, испытывает на себе чье-то влияние, то это касается не влияния Канта, Спенсера, Песталоцци, а влияния крестьян.

Кажется, всего коснулся великий художник. Но если вглядеться, то Толстой «знает и чувствует, видит только два полюса» в России — барина и мужика, а средний, разночинный, демократический слой его не интересует: «Совсем нет ни самостоятельной, городской жизни, ни фабрик, ни заводов, ни капитала, оторванного от труда, ни труда, лишенного... собственного крова, ни трестов, ни союзов рабочих, ни политических требований, ни классовой борьбы, ни забастовок...»

У Толстого есть не только этот пропуск, у него наблюдается «неумение самому ориентироваться в запутанностях этого строя, из которого он желает нам указать выход». Он, как моралист, видит зло в самих деньгах, а не в их общественной роли, он зовет к патриархальности, как «иудей первого века», веря в возможность братства по соглашению людей. Еще одно замечание делает Короленко. Проповедуя святость физического труда, опрощения, Толстой был способен «заражаться народными настроениями», и это определяло крупнейшие повороты в его взглядах и творчестве. Это сообщало его произведениям искренность, размах в отрицании произвола, смертных казней. Короленко кладет последний штрих на установленную им связь толстовской мечты о лучшем мире с «народными интересами». Мы, люди более ясных убеждений, говорит Короленко, не можем последовать за Толстым в «измечтанную им область», но эта искренность дает ему силу, и мы уважаем Толстого, более того, «идеальная мечта» «всегда была отличным критерием действительности». Связь с крестьянством порождает искренность Толстого и его мечту о лучшем будущем.

У художника Короленко есть много полных свежести наблюдений над общеэстетическими проблемами. Хотя они не делали переворотов в критике, но они были новым словом, шедшим от собственной практики писателя, от раздумий о путях современного искусства.

Снова вслед за Белинским, Гончаровым, Л. Толстым Короленко еще и еще раз напоминал, что реализм не простое воспроизведение того, что есть в жизни, а переработка писателем непосредственных впечатлений. Эти впечатления вступают в известное взаимодействие соответственно с лежащей в душе художника общей концепцией мира. Искусство дает «иллюзию мира», в которой мы получаем знакомые элементы действительности в новых, доселе незнакомых нам сочетаниях. Здесь возможны, конечно, самые смелые приемы выразительности, гиперболы, гротеска. Но «процесс новых сочетаний и комбинаций, — подчеркивает Короленко, — происходящий в творящей глубине сознания писателя, должен соответствовать тем органическим законам, по которым явления сочетаются в жизни. Тогда и только тогда мы чувствуем в «вымысле» писателя живую художественную правду». Короленко вспоминал, как молодой Чехов, писавший драму «Иванов», вдруг спросил его при московской встрече в доме на Садовой, что делать: между двумя эпизодами вдруг образовалась пустота. Оба художника поделились опытом: приходится строить мостки не воображением, а логикой. «Формы жизни» — это не только слепки с предметов, образы мира, это и логика жизни.

Свободу художника в выборе изобразительных средств Короленко понимал очень широко. Отвергая символизм как декадентское течение, Короленко был не против символических образов вообще и сам написал «чисто символический» рассказ «Огоньки». Важно, чтобы символ не искажал действительности, чтобы идея была животворной.

Короленко выразил в своем творчестве героические начала. Он понимал, что старый реализм становится уже недостаточным, возникала необходимость в каком-то качественно новом реализме, чтобы героическое в жизни занимало искусство столь же органически, как и отрицательное. Верно Короленко чувствовал направление, в котором надо искать ответ: «Открыть значение личности на почве значения массы, — писал он в дневнике, — вот задача нового искусства...»

Ростки нового творчества, как слияние реализма и романтизма, Короленко начинал усматривать в произведениях М. Горького. Но до конца раскрыть смысл синтеза романтизма и реализма Короленко не смог. В одном из частных писем 1898 года он высказал ценную мысль: «Несомненно, что они (марксисты) вносят свежую струю даже своими увлечениями и уж во всяком случае заставляют многое пересмотреть заново».

Его письма к А.В. Луначарскому, посетившему писателя в Полтаве, показывают, что, в целом сочувствуя новой власти и видя ее народный характер, Короленко выступал решительно против бессудных расстрелов, произвола и насилия, которые чинили представители местной Советской власти.