7. Социально-историческая проблематика «деревенской прозы»

7.1. Город и деревня

Вне зависимости от того, воспринимает ли автор деревенский мир как свой, чувствует ли себя там своим или «дачником», он всегда на стороне деревенского мира.

В «деревенской прозе» очень часто есть прямое противопоставление деревни городу. Но если даже оно не звучит открыто, оно всегда есть в подтексте. Выраженный в четверостишии Н.Рубцова мотив:

Ах, город село таранит,

Ах, что-то идет на слом…

Меня все терзают грани

Меж городом и селом, –

становится одним из главных во всей «деревенской прозе». Особенно явным он сделался у Шукшина и Белова. Затем у Распутина.

Он вызвал резкое неприятие этой прозы и со стороны официозной критики, и со стороны новомировской, либерально-демократической, интеллигентской, оппозиции.

В «деревенской прозе» 60-х г. мы наблюдаем категорический отказ от направленности «деревенской прозы» 20-х – 30-х и даже 50-х г., в которой город выступал носителем передового, прогрессивного, нес избавление от деревенской дикости и зверства (можно вспомнить роман Н.Кочина «Девки» и вообще литературу о коллективизации, даже «овечкинскую» прозу). Теперь все наоборот: город – гнездо разврата, деревня – оазис душевной чистоты

7.2. Крестьянин и власть

Другой очень важный мотив «деревенской прозы» – отчетливое, глубокое неприятие всех и всяческих «командиров», особенно «людей со стороны», полный отказ от «овечкинского» конструктивизма, зависящего от воли руководителей. «Деревенская проза» желает от руководителей только одного: чтобы они оставили крестьянина в покое.

«Не троньте крестьянина», «Неприлично быть начальством», «От начальства хорошего не жди» – это постоянные мотивы «деревенской прозы». Она полностью отказывается от какой бы то ни было надежды на власть, и это резко отличает ее от «овечкинского» типа «деревенской прозы». Вспомним типичные концовки «овечкинских» очерков: «Очерку нет пока продолжения… Какие решения примет обком об этом районе, как пойдут дела дальше… это все еще нужно наблюдать в жизни».

Я уже говорил, что в прозе Белова, Шукшина, Распутина вообще нет ни обкомов, ни райкомов, ни собраний, ни заседаний; это все не имеет отношения к подлинной жизни, это все мишура, пена – то, что мешает и что совсем не нужно крестьянину. «Деревенщики» пишут так, как будто ничего этого нет в жизни. Они этого, как говорится, «в упор не видят». Это важно для «соцреалистов» и «диссидентов», чья литература конструктивно представляет тот же «соцреализм», только вывернутый наизнанку, с другими оценками. Все «деревенщики» всегда против каких бы то ни было «погоняльщиков» и «надсмотрщиков» над крестьянином, и поэтому официально-ритуальную сторону жизни, которая в свое время была так глубоко понята и осуждена А.Яшиным» в «Ры чагах»,они просто игнорировали.

«Деревенская проза» 60-х – 80-х г. обрела психологическую глубину и многомерность в изображении человека и то качество, которое можно было бы определить как способность воспроизведения полноты жизни, то есть приблизилась к уровню реалистической художественной классики. А. Солженицын даже считает, что в изображении крестьянского характера и типа жизни она превзошла уровень русской классики Х1Х века, в том числе и тургеневской, и толстовской прозы. Да и во всем мире и поклонники, и яростные идеологические противники наших «деревенщиков» не расходятся в оценке таких произведений, как «Привычное дело» Белова или «Прощание с Матерой» Распутина, лучшие рассказы Шукшина: их признают литературной классикой ХХ века. Я приведу здесь оценку американского исследователя из Принстона: «Наиболее убедительным свидетельством выживания собственно русской литературы в многонациональном СССР в период так называемого застоя стала русская деревенская проза – наиболее состоятельное (с эстетической и идеологической точки зрения) литературное направление, сформировавшееся в послесталинское время и получившее развитие в последующие исторические периоды»¹