Книги_по_истории_от_Прокопьева / Kollingvudr_Ideya_Istorii_1980

подумать, что даже если бы новообращенные никогда полностью не освободились от старого Адама, то их дети смогли бы начать все снова. Даже если отцы в свое время питались кореньями, то зубы детей не обязательно должны быть острыми. Дети усвоили бы новые способы мышления и поведения с молоком матери и не испытывали бы никакого желания мыслить и действовать иначе.

Но здесь вы были бы неправы. Предположим, что очень воин­ ственный народ, пережив какой-то кризис в своей истории, стал миролюбивым. В первом поколении воинственные импульсы могли бы сохраниться. Но давайте предположим также, что эти импуль­ сы подавляются и преследуются, так что каждый обязан вести себя исключительно мирно. Когда люди, принадлежащие к этому поколению, займутся нравственным воспитанием своих детей, то этим детям со всей серьезностью внушат, что они ни в коем слу­ чае не должны предаваться запрещенным ратным утехам. «Но что такое война, папа?» И отец станет описывать войну, показывая всю ее порочность. Однако при этом (конечно, совершенно неза­ висимо от намерений родителя) его невинному отпрыску станет совершенно ясно, что войны были чем-то великим и что он с наслаждением сражался бы с соседями, если бы не знал, что не должен этого делать. Дети достаточно быстро соображают, чтобы

но, и дурное. И эти представления о войне они со временем пере­ дадут своим детям. Такая передача педагогическими средствами любого морального идеала, связанного с запрещением того или иного института или обычая и подавлением соответствующего желания, предполагает одновременно и передачу самого этого желания. Детей в каждом поколении учат желать того, чего они, как им внушают, не должны желать.

С течением времени, однако, традиция, хранящая память о за­ прещенной вещи и сохраняющая в то же самое время желание обладать ею, может умереть. Ее исчезновение будет значительно ускорено, если новые способы мышления и действия окажутся вполне успешными, удовлетворяющими новообращенных. В этом случае «народная память» (ничего общего не имеющая с оккульт­ ным, врожденным, представляющая собой простую передачу при­ меров и предписаний от поколения к поколению) об успехе и удо­ вольствиях, ныне запрещенных, со временем исчезнет. В тех же случаях, когда новые методы мышления и действия дают лишь скромные результаты, там, можете быть уверены, осужденные методы вспоминаются с теплотой, а легенды об их величии и славе упорно поддерживаются.

и не смешивать, как делают, например, утилитаристы, которые фактически говорят об экономической стороне действия, претендуя, однако, на описание его моральной стороны.

Основываясь на этих принципах, я и построил свой лекцион­ ный курс в 1919 г. Я продолжал его читать почти каждый год во время моей работы в Пемброк-колледже, внося в него постоян­ ные изменения. Приведенная мною схема, очевидно, отражает ту стадию моего философского развития, когда сближение филосо­ фии и истории еще далеко не было достигнуто. Любой читатель, который понял предыдущие главы этой книги, может легко пред­ ставить себе, в каком направлении я со временем ее переработал.

Rapprochement между теорией и практикой тоже было непол­ ным. Я уже не воспринимал их как вещи, не зависящие друг от друга. Я понимал, что они связаны между собой отношениями тесной и взаимной зависимости: мысль зависит от того, что мыс­ лящий узнал из опыта своей деятельности, а действия его зависят от того, что он думает о себе и о мире. Я также очень хорошо знал, что научное, историческое или политическое мышление в той

ны преодолеваться с помощью не только «моральной» силы, но и ясного мышления.

Но все это было лишь теоретическим сближением, а не прак­ тическим. Моя повседневная жизнь все еще строилась таким обра­ зом, как будто я считал своим делом теорию, а не практику. Я не осознавал, что моя попытка реконструкции моральной философии не осуществится до тех пор, пока мои привычки будут основы­ ваться на вульгарном делении людей на мыслителей и деятелей.

Это деление, подобно многому другому, что мы сегодня при­ нимаем за само собой разумеющееся, является пережитком сред­

вым толкованием древнегреческого разграничения между созерца­ тельной и практической жизнью как деления людей на два типа: профессионалов-теоретиков и профессионалов-практиков.

и что «теория» и «практика», будучи взаимозависимы, одинаково

ских дел. Моя философия и мои привычки находились, таким образом, в конфликте между собой. Я жил так, как если бы сам не верил в свою философию, а философствовал так, как если бы не был профессиональным мыслителем. Моя жена часто говорила мне об этом, и я всегда обижался.

Но за этим конфликтом стоял и третий Р. Дж. К., для кото­ рого его роль профессионального мыслителя была всего лишь мас­ кой, маской то комической, то отталкивающей и совершенно не соответствующей внутреннему миру человека, который ее носил. Этот третий Р. Дж. К. был человеком действия или, скорее,

Он делал какое-то непроизвольное движение, и ткань моей при­ вычной жизни начинала трещать. Он грезил, и его грезы кри­ сталлизовались в философию. Когда он не хотел спокойно почи­ вать и не позволял мне играть роль оксфордского профессора, презирающего все суетное, я задабривал его, бросая все академи­ ческие дела и уезжая с лекциями для археологического общества в свои родные места. Эта форма «высвобождения» подавленного человека действия может показаться странной, но тем не менее она был эффективной. Энтузиазм к занятиям историей, с которым Я встречался там, и восторженное отношение ко мне как к руко­ водителю этих занятий, которое мне никогда не удавалось вы­ звать в университетских аудиториях, не отличались в принципе от энтузиазма, возбуждаемого личностью и политикой преуспе­ вающего политического оратора. А иногда этому третьему Р. Дж. К. приходилось действовать и более непосредственно, как тогда, например, в августе 1914 г., сразу же после объявления войны, когда толпа нортамберлендских шахтеров, полная патрио­ тического пыла, увидела немецкого шпиона в «том старом рим­ ском лагере» на вершине холма и стала вести себя соответствую­ щим образом.

Этот третий Р. Дж. К. обычно вставал и приветствовал, хотя и сонным голосом, Маркса всякий раз, как начинал его читать. Меня никогда не могли убедить ни метафизика Маркса, ни его политэкономия. Но этот человек был борцом, и борцом великим. Не просто борцом, но сражающимся философом. Его философия могла казаться неубедительной. Но кому? Любая философия, я это хорошо знал, была бы не только неубедительной, но и бес­ смысленной для человека, не понимающего проблем, которые она перед собой поставила. Философия Маркса ставила «практиче­ скую» проблему. Ее задачей было, как он сам сказал, «сделать мир лучше». Поэтому философия Маркса неизбежно будет казать­ ся бессмысленной всем, кто не разделяет его желания сделать мир

с помощью философии или по крайней мере не считает это желание разумным. Если исходить из моих принципов философ­ ской критики, то совершенно ясно, что философия Маркса должна