Книги_по_истории_от_Прокопьева / Kollingvudr_Ideya_Istorii_1980

мышление автора путаное, и никто не сможет с точностью ска­ зать, что, собственно, здесь волновало беднягу». Он, конечно, мо­ жет сказать так. Но тогда его ученики без особой благодарности будут вспоминать о нем в последующие годы. Он не имел права тратить их время на отрывки такого сорта.

Или же, обращая их внимание на другой отрывок, он может сказать: «Вот перед нами автор. Он не невежда и не идиот (вот почему я прошу вас изучить его произведение). Здесь он пишет так, что можно понять: мысль, выражаемая им, заслуживает вни­ мания. На первый взгляд очень трудно установить, что он пы­ тается сказать. Но если вы тщательно вникнете в текст, то уви­ дите, что здесь содержится ответ на вопрос, который автор поста­ рался сформулировать для себя с большой точностью. То, что вы читаете, и есть его ответ. Теперь скажите мне, каков был вопрос».

Но наш преподаватель не может себя вести двояким образом. Он не может сказать: «Наш автор пытается ответить здесь на следующий вопрос... Это вопрос, который все философы рано или поздно задают себе; правильный ответ на него дан Платоном или Кантом, или Витгенштейном, и он состоит в... Наш автор дает один из неверных ответов. Опровержение этой ошибочной точки зрения таково». Его претензии на то, что он знает, какие вопро­ сы задавал себе автор, нелепы. Их очень просто разоблачить, если спросить, на чем они базируются. Фактически же его утверждение лишено всяких оснований; он хватается за какой-то философский вопрос, который ему смутно видится в данном тексте.

Для меня поэтому не существовало двух отдельных групп во­ просов, исторических и философских. Была лишь одна группа, историческая. Изучение Платона для меня было исследованием того же самого типа, что и изучение Фукидида. Исследование

корабли коринфян» без ответа на том основании, что это вне компетенции морской истории, ибо последняя интересуется только тем, что сделал Формион! Сколь безумна была бы идея об исто­ рии как о науке, если бы из нее вытекало, что факт маневра Формиона, обошедшего на веслах круг коринфских кораблей, при­ надлежит истории, а факт разгрома коринфского флота, явившего­ ся результатом этого маневра, ей не принадлежит. Разве мы все еще зачарованы призраком Ранке, что-то бормотавшим относитель­ но того, «как было на самом деле», разве он так запугал нас, что мы забыли, что не только морские маневры, но и победы — исторические события или по крайней мере были событиями до тех пор, пока современный прогресс в исторической науке не ли­ шил их этого значения?

бы совершенно бесполезно излагать их перед моими коллегами. «Реалисты», чья критическая техника была безупречна, а владели они ею мастерски, не оставили бы от них камня на камне в те­ чение пяти секунд. Это, естественно, не заставило бы меня сдать­ ся, ибо я уже знал принципы «реалистической» критики и пони­ мал, что то, что они столь блистательно уничтожают, вовсе не обязательно является истинными тех, против кого на­ правлен их огонь. Атаке часто подвергалась извращенная версия этих взглядов, созданная самим критиком. Однако «реалист» ни­

рез искаженную призму. Если бы я познакомил лидеров «реали­

тем последовало бы карикатурное изложение моих идей, выражен­ ное в терминах «реализма», некое чучело с руками и ногами, на­ столько превосходно сделанное, что я вряд ли удержался бы от восторга.

Но я работал прежде всего не с коллегами, а с моими учени­ ками. В соответствии с очень дазней традицией Оксфорда — тра­ дицией, более древней, чем сам Оксфорд,— философия изучается здесь путем чтения, объяснения и комментирования философских текстов. Поскольку это живая традиция, то тексты берутся не только из древних авторов. Такой набор учебных текстов, не об­ разующий никакого специального учебника и никем официально не утверждаемый, постоянно меняется, хотя и не очень быстро и не всегда правильно, ибо никакая книга не имеет шансов быть вклю­ ченной в этот набор до тех пор, пока она не утвердится настоль­ ко, чтобы стать классикой. Работа, появившаяся вчера, может революционизировать всю проблему, но и тогда лучшим способом изучения этой проблемы, получившей новую трактовку, считаются чтение старых классических произведений, где она находила отра­ жение, и комментарии преподавателя, касающиеся упомянутых из­ менений.

Такого рода деятельность вполне устраивала меня. Я всегда имел склонность скорее к частностям, чем к обобщениям; общий

не населялась массой конкретных случаев. Я не испытывал особо­ го желания излагать философские идеи, описанные в этих главах,

и противоречие» была отвергнута издателем, а мои нападки на «реалистические» принципы не были замечены коллегами, я счел

себя вправе обратиться к решению задачи, которая мне была боль­ ше по душе,— к практическому применению моих идей и их эмпи­ рической проверке. Этим я мог теперь заниматься по нескольку

В результате размышлений над мемориалом Альберта я пришел ко второму правилу: «Реконструируй проблему», или, говоря иными словами: «Никогда не считай, что ты понимаешь утверждение лю­ бого философа, пока ты не решил с максимально возможной точ­ ностью, на какой его вопрос это утверждение должно было слу­ жить ответом».

Эти правила не выражались в длинных трактатах. Но они находили свое применение в постоянной практике. С момента мое­ го возвращения в Оксфорд до того момента, когда я стал про­ фессором, почти вся моя педагогическая деятельность как преподава­ теля Пемброк колледжа состояла в обучении студентов чтению философского текста. Это, конечно, интересовало учеников. Студент, испытывавший самое настоящее отвращение к заранее заготовлен­ ным опровержениям какой-нибудь доктрины, приходил в восторг, когда слышал, что его наставник говорил ему: «Давайте сначала по­ смотрим, действительно ли Вы знаете, что говорил этот автор, и в чем состоял вопрос, на который он пытался ответить». Затем приносилась книга, читалась, объяснялась, а оставшееся время консультации проходило, как одна минута. И для меня самого это было не менее полезно. Вновь и вновь я обращался к знакомому отрывку, значение которого, как мне казалось, я уже хорошо знал: разве не был он уже объяснен бесчисленными учеными коммента­

случилось, что история философии, которую мои «реалистические» друзья считали предметом, не имеющим философского значения, стала для меня источником неизменного, строго философского ин­ тереса и наслаждения. Что же касается моих учеников, то, смею надеяться, и для них она была в какой-то мере поучительной и увлекательной.

Но, конечно, она перестала быть «закрытым» предметом, пе­ рестала быть сводом фактов, которые очень ученый человек мог заучить, а очень, очень большая книга перечислить во всей их полноте. Она стала «открытым» предметом, неиссякаемым источ­ ником проблем, старых проблем, которые она открывала передо мною вновь, и новых проблем, поставленных совершенно по-но­ вому. И, что самое главное, она стала ареной постоянной битвы

наименование сейчас могут быть переформулирова­ ны таким образом, что каждый человек сможет решить их, поль­ зуясь двойным оружием эксперимента и математики. То, что на­ зывалось природой, отныне, по их мнению, не имело секретов от человека, а было только решать которую он научился. Или же, выражаясь точнее, природа перестала быть сфинксом, задающим загадки человеку. Теперь сам человек ставил вопросы, а природу пытал до тех пор, пока она не давала ему ответа на поставленный вопрос.

Это было важным событием в истории человечества. Достаточ­ но важным для того, чтобы оправдать деление философов того времени на две группы — на тех, кто понимал важность происшед­ шего, и тех, кто этого не понимал. Первая группа включала в себя тех, чьи имена сейчас хорошо известны людям, изучающим философию. Вторая, неизмеримо масса хороших, ученых, тонких людей, спит сейчас долгим сном, неизвестная и неоплакан­ ная, не потому, что не нашлось поэта, дабы воздать им хвалу (с философами это случается редко), а потому, что они не поняли знамений времени. Они не поняли, что главным делом философии семнадцатого века было отдать должное естествознанию семнад­ цатого века, решить новые проблемы, поднятые новой наукой, а старые проблемы увидеть в новой оболочке, которую они обре­ ли или смогли бы обрести под воздействием новой научной ат­ мосферы.

Главная задача философии двадцатого века — отдать должное истории двадцатого века. До конца девятнадцатого — начала двад­ цатого века исторические исследования находились в положении,

такое (только очень невежественный или же очень ученый человек рискнул бы кратко сказать, что же именно), что внезапно и в громадной степени ускорило их движение вперед и расширило их кругозор. К концу девятнадцатого века нечто подобное случилось

ни пыжился, морализировал, выносил приговоры, оставался ком­ пилятором, человеком ножниц и клея. В сущности его задача сводилась к тому, чтобы знать, что по интересующему его вопросу сказали «авторитеты», и к колышку их свидетельств он был на­ крепко привязан, сколь бы длинной ни была эта привязь и сколь

Лорд Актон во вступительной лекции в Кембридже в 1895 г. очень верно сказал, что историческая наука вступила в новую эру во второй четверти девятнадцатого столетия. Было бы недооценкой случившегося сказать, что история с 1800 г. прошла через коперниковскую революцию. Оглядываясь назад, мы можем сказать теперь, что произошла гораздо более великая ре­ волюция, чем та, которая связана с именем Коперника.

Автобиография

Англии, будил во мне надежду, что, сосредоточивая внимание на ней, я смогу сделать такие открытия в теории познания, кото­

лись на том, что ставили «научное» знание в зависимость от исто­ рического, хотя эта зависимость и была сформулирована таким

что научная теория возникает у ученого одновременно с экспе­ риментом (или экспериментами), на котором она основывается. Все исходили из того, что ученый, строя теорию, пользуется определенным историческим знанием об уже проделанных экспе­ риментах и их результатах. Положение о том, что всякое «науч­ ное» знание тем самым включает исторический элемент, было об­ щим, хотя и замаскированным местом методологических трактатов. Мне было совершенно ясно, что любой философ, предлагающий

стоит слон. Добавить теорию исторического метода к уже сущест­ вующей теории «научного метода» было непросто. Задача своди­ лась к тому, чтобы исправить дефект в распространенных теориях «научного метода», обратив внимание на некоторый элемент в

ное ускорение развития исторической мысли и расширение ее кругозора, которые сравнимы лишь с аналогичным развитием есте­ ствознания в начале семнадцатого столетия. Я был вполне уверен, насколько вообще могут быть достоверными наши прогнозы, что значение исторической мысли, постоянный рост которого был од­ ним из характерных признаков науки девятнадцатого века, будет еще более быстрыми темпами увеличиваться в двадцатом. Мы,

ные науки с 1600 по 1900 г. Но если так обстояло дело (и чем больше я думал над этим, тем вероятнее мне это казалось), то