Книги_по_истории_от_Прокопьева / Kollingvudr_Ideya_Istorii_1980

был сделан или, скорее, зарегистрирован в 1928 г. во время моих каникул в Ле Мартуре, в небольшом деревенском домике близ Дье. Я сидел там под платанами на террасе и записывал, по воз­

и с трудом. Мысль у меня на стадиях созревания не поддавалась никаким усилиям ее ускорить, не прояснялась в спорах, этих са­ мых опасных врагах незрелых мыслей. Она росла в глубине,

Вмоих рукописях того времени впервые проведено различие

между историей в собственном смысле слова и псевдоисторией. Под последней я понимал повествования геологии, палеонтологии, астрономии и других естественных наук, которые в конце восем­ надцатого и в девятнадцатом веке приобрели по крайней мере некоторое подобие историчности. Размышляя над своим археоло­

он использует точно так же, как геолог использует свои окамене­ лости: он показывает, что два слоя принадлежат к различным периодам, и датирует их, сопоставляя со слоями, выявленными в

ный материал, керамика и монеты, это остатки здания, домашней

их как исторические свидетельства только тогда, когда поймет на­

Он ищет цель и смысл не только в мелочах, вроде булавок или пуговиц, но и во всем здании, во всем поселении.

До девятнадцатого века естествоиспытатель мог бы ответить на это, что и он мыслит точно таким же образом. Разве не было решение любой задачи в естественных науках каким-то вкладом в расшифровку целей того всемогущего существа, которое одни называли природой, другие — богом? Ученый девятнадцатого столетия, однако, совершенно твердо бы заявил, что здесь нет никакого сходства, и с точки зрения факта он был бы прав. Со­ временное естествознание и естествознание большей части прош­ лого столетия не включали идею цели в свои рабочие категории. Может быть, он прав и с теологической точки зрения. Мысль о том, что наше исследование природы должно исходить из предпо­ ложения, что цели бога понятны нам, не вызывает у меня благо­ говения. И если палеонтолог мне скажет, что его никогда не беспокоил вопрос, для чего предназначены трилобиты, я был бы очень рад как за его бессмертную душу, так и за прогресс науки. Если бы археология и палеонтология руководствовались теми же самыми принципами, то трилобиты были бы столь же не нужны палеонтологу, как не нужен археологу «металлический предмет неизвестного назначения», который сейчас вызывает у него такие большие затруднения.

История и псевдоистория состоят из повествований. Но в исто­ рии они говорят нам о целенаправленной деятельности и свиде­ тельствами служат остатки прошлого (неважно, книги или кера­ принцип здесь один и тот же), которые становятся сви­

Эту новую концепцию истории я выразил фразой: «Всякая история — история мысли». Исторически вы мыслите тогда, так понимал я эту максиму, когда говорите о чем-нибудь: «Мне ясно, что думал человек, сделавший это (написавший, использовавший, сконструировавший и т. д.)». До тех пор пока вы не можете так сказать, вы, возможно, и пытаетесь мыслить исторически, но без­ успешно. И нет ничего, кроме мысли, что могло бы стать предме­ том исторического знания. Политическая история — история по­ литической мысли, не «политической теории», а именно мысли, владевшей умами людей, занятых политической деятельностью — разработкой определенной политики, планированием путей ее осуществления, попытками провести ее в жизнь, преодолением враждебного отношения к ней других и т. д. Посмотрите, как историк повествует о какой-нибудь знаменитой речи. Его не ин­ тересуют какие-то чувственные элементы: тембр голоса оратора, твердость скамей, на которых сидит аудитория, глухота

Автобиография

Так я пришел к третьему положению своей философии исто­ рии: «Историческое знание — это воспроизведение прошлой мыс­ ли, окруженной оболочкой и данной в контексте мыслей настоя­ щего. противореча ей, удерживают ее в плоскости, отличной от их собственной».

Как же узнать, какая из этих плоскостей представляет собой «реальную» жизнь, а «история»? Наблюдая за тем, как рождаются исторические проблемы. Каждая историче­ ская проблема в конечном счете возникает из «реальной» жизни. Историки ножниц и клея думают иначе: они полагают, что самые первые люди обрели привычку читать книги, а книги вызвали у

занимался всю жизнь, исторические проблемы связаны с практи­ ческими проблемами. Мы изучаем историю для того, чтобы нам стала ясней та ситуация, в которой нам предстоит действовать. Следовательно, плоскость, где в конечном счете возникают все проблемы, оказывается плоскостью «реальной» жизни, а история — это та плоскость, на которую они проецируются для своего ре­ шения.

Если историк познает мысли прошлого и познает их, продумы­ вая их вновь в себе, то отсюда следует, что знание, обретаемое им в ходе исторического исследования, не является знанием о его положении, противопоставленным познанию самого себя. Это — знание своего положения, являющееся в то же время и познанием самого себя. Продумывая вновь чью-нибудь мысль, он мыслит ее

он в состоянии это делать, он устанавливает и то, каким челове­ ком он сам является. Если он в состоянии понять мысли людей самых различных типов, воспроизводя их в себе, значит в нем самом должны присутствовать самые различные типы человека. Он должен быть микрокосмом всей истории, которую он в состоя­ нии познать. Таким образом, познание им самого себя оказывает­ ся в то же самое время и познанием мира людских дел.

меня с начала войны. Каким образом мы сможем создать науку,

но, как естественные науки научили их справляться с ситуациями,

участвовать в дискуссиях по поводу написанного мною. Некото­ рые читатели, возможно, пожелали бы убедить меня, что все это бессмыслица. Я хорошо знаю, как они стали бы это делать; я мог бы даже предсказать их критику. Некоторые же, возможно, захо­ тели бы доказать, что я неправ в отношении той или иной дета­ ли. Может быть, это и так. Если они в состоянии доказать это, пусть пишут не обо мне, а о самом предмете, показывая тем самым, что они могут писать о нем лучше, чем я. Я охотно прочту их труды. И если есть люди, думающие, что мои работы хороши, пусть их одобрение выразится в повышенном внимании к их соб­ ственным трудам. Так, может быть, я смогу избегнуть унижения престарелого ученого (избегнуть не только из-за своей смерти), когда его более юные коллеги сговариваются напечатать том эссе и дарят его ему в знак того, что они считают его сейчас безнадежно выжившим из ума.

XI. РИМСКАЯ Б Р И Т А Н И Я

Для успешного развития моей философии было необходимо, чтобы я постоянно занимался не только ею, но и историей. Исторические исследования мне нужно было предпринимать в той области, где я смог бы быть новатором и рассчитывать на поддержку других, т. е. в области, где я считался бы признан­ ным авторитетом. Эта область соответственно должна была быть небольшой и перспективной. Для этих целей наиболее подходя­ щим предметом была римская Британия. И, кроме того, здесь у меня уже были определенные обязательства. Хаверфилд, великий знаток этого предмета, умер в 1919 г.; большинство его учеников погибли на войне. Я остался единственным человеком, проживав­ шим в Оксфорде, которого он готовил в качестве специалиста по римской Британии. Даже если бы моя философия и не требовала этого, то из одного уважения к нему я должен был бы продол­ жить традиции школы романо-британских исследований в Окс­ форде, школы, основанной им. Я считал себя обязанным передать своим ученикам те знания и умения, которые дал мне он, и ис­ пользовать специальную библиотеку, оставленную им универси­ тету. это заставило меня отказаться от предлагаемых мне профессорских мест и других постов в годы, последовавшие за окончанием войны.

Моя первая книга, посвященная упомянутому предмету, была написана в 1921 г. по заказу издательства «Кларендон пресс». Это была маленькая книга, и написал я ее за два дня. Она должна была служить элементарным введением в предмет и изо­ биловала ошибками. Однако она позволила мне сформулировать раз и навсегда мое общее отношение к проблемам римской Брита­ нии и, что даже еще более важно, мою общую концепцию их ре-

а отчасти самостоятельную). Она дала мне впервые возможность показать, и показать определеннее, чем можно было сделать в короткой статье, как развивалась моя концепция метода историче­ ского исследования. А ее быстрая распродажа убедила меня в том, что читающая публика вполне готова к тому, чтобы одобрить мои идеи об истории. Десять лет спустя я переработал книгу и

книге профессора Т. Франка «Экономический обзор Древнего Рима», а в 1935 разделы оксфордской «Истории Англии», посвященные доисторической и римской Британии. В книге при­ нял участие еще Дж. Майрес, написавший раздел о поселениях англов. Мои и его разделы и составляют первый том этой «Исто­ рии Англии».

Предложение написать обе названные выше работы пришло в самый подходящий момент. Я провел уже достаточно времени в лаборатории и хотел сменить ее на свой кабинет. Подошло время

в области философии истории. Но я не мог оставить римскую Британию, не попрощавшись с нею. И полновесная книга о ней была бы не только таким прощанием, она помогла бы мне пред­ ставить в конкретной форме принципы исторического мышления так, как я понимал их теперь.

Большинство этих принципов более или менее осознанно были приняты всеми историками, но не все. Или, вероятно, будет пра­ вильнее сказать, что историки сознательно приняли лишь малое их число, да и из принятых не все обычно рассматривались как принципы, которых историк должен придерживаться твердо и всегда.

Например, долгая практика моих раскопок выявила одно, мо­ жет быть, самое важное условие их успеха: люди, занимающиеся ими, независимо от степени их участия должны знать, почему они здесь копают. Прежде всего им нужно решить, что они хотят

рии. И он копал, не ставя перед собой никакой проблемы, руко­ водствуясь лишь неопределенной формулой: «А ну-ка посмотрим, какие интересные предметы для моей коллекции мы здесь оты­ щем». Точно так же поступали охотники за раритетами в восем­ надцатом веке и охотники за знаниями в девятнадцатом. Их фор-