arabskaya_poeziya_srednih_vekov-1

Пути же из Гайлама к Абле возлюбленной нет.

Но если сама моя Абла уехать задумала,

Зачем ее племя ушло потихоньку чуть свет?

Тревожусь: бредут их верблюды по краю безводному,

Где знойный песок только чахлой колючкой одет.

Безумен ты, Антара! Девичьи зубы жемчужные

И нежные эти уста — твой навязчивый бред!

О, как ароматны уста эти полураскрытые,

Так пахнут они, словно мускуса полный кисет

И словно нехоженый луг, зеленеющий травами,

Где всходят гвоздики пунцовые и первоцвет.

Тот луг оросило белесое вешнее облако,

В промоинах лужи сверкают, как россыпь монет.

Там ежевечерне дожди проливаются теплые,

Часами струятся и медленно сходят на нет,

И кружится шмель, и с пчелой оживленно беседует,

Как с пьяным соседом такой же подпивший сосед;

Так лапки усердно они потирают, что кажется:

Огонь высекают, чтоб на ночь затеплился свет.

В шатре своем Абла ложится на ложе пуховое —

Всю ночь мне сидением служит лишь конский хребет.

Седло мне — подушкой, а конь для скитальца — пристанище,

Он жилист и крепок, любой совершит он пробег.

И если не он до любимой домчит, так верблюдица,

Чье вымя усохло, но прыть не иссякнет вовек.

Бежит она, топчет барханы копытами быстрыми,

Колотит по бедрам хвостом, позабыв про ночлег.

Мне кажется: мчусь на двупалом стремительном страусе

Холмистыми взгорьями, руслами высохших рек.

Когда этот страус кричит, страусята сбегаются,

Как стадо степных верблюжат на пастушеский рог.

Мелькает спина вожака, паланкину подобная,

А тонкая шея колеблется, как стебелек.

Бегун длинноногий домой устремился — в Зу-ль-Ушайра,

Безухий, как раб, черной шкурой свой торс он облек.

По вражеским землям верблюдица скачет без роздыха,

Она в Духрудайне пила, да и то лишь глоток.

Бичом понукаема, мчится она сломя голову,

Как будто ей дикая кошка царапает бок.

Но горб ее крепок, и после пробега нелегкого

Он, словно шатер на упругих распорах, высок.

Но вот водоем, и к воде припадает верблюдица,

Со свистом дыша, упирая колени в песок.

Зачем ты клянешь меня, Абла? Зачем ты скрываешься?

Не делал я зла, только в битве мой грозен клинок.

Ты знаешь мою прямоту и мое дружелюбие,

Суров я в сраженье, но с пленными я не жесток,

Лишь гневен в обиде, и горечь познают обидчики,

Как будто во рту у них дыпи неспелой кусок.

Я пью пополудни из чаши с узорным орнаментом

Вино золотистое — терпкий искрящийся сок,

Вино разбавляю водой из серебряной амфоры.

Кто скажет, что мне этот легкий напиток не впрок?

Я пью, но храню свою честь, не слыву прихлебателем,

Меня и транжиром никто обозвать бы не мог.

Ты знаешь мой нрав: я не стану и после похмелия

Скупей, чем на пиршестве. Но разве щедрость — порок?

Рука моя многих красавиц оставила вдовами,

И раны зияли у тех, кто в сраженье полег.

Удар наношу я, и кажется кровью драконовой

Окрасивший грудь неприятеля алый поток.

Скажи, разве ты о моих не наслышана подвигах?

Неужто отвага моя лишь тебе невдомек?

Не часто схожу я с хребта скакуна крепконогого,

Который не раз был от смерти в бою недалек.

Он смел в поединке, он с ходу врезается в полчище,

Быстрей, чем стрелу запустить успевает стрелок.

Все знают, что Антара первым на копья бросается,

Но первым добычу ни разу еще не волок.

Со мною вступить в поединок не всякий решается,

Я мог отступить, но пуститься не мог наутек.

Упруго копье, из коленец составлено трубчатых.

Удар я нанес — даже панцирь врагу не помог.

Струится кровавый родник, и волчица голодная

Придет в полуночье лизать окровавленный бок.

Уж бить — так навылет. Смертельный удар милосерднее

Не дело скупиться тому, кто душою широк.

Пробитое тело врага я пожертвую хищникам,

Оно предназначено им с головы и до ног,

До звеньев кольчуги. Рассек я доспехи богатые.

Тот всадник был знатным, над ним красовался значок.

Искусник я в мейсир играть и на всю свою выручку

Скупаю вино и срываю над лавкой флажок.

Когда я сражаюсь, враги мои не улыбаются,

Лишь скалятся злобно — в бою неуместен смешок.

Хожу в одеянии тонком и в мягких сандалиях,

Я строен, как древо, и так же, как древо, высок.

Кому-то достанется Абла, пугливая козочка?

Мне путь к ней заказан, я в этой игре не игрок.

К становищу Аблы свою я отправил невольницу,

Велел все узнать и вернуться в указанный срок.

Вернулась и молвила: «Смелый похитил бы козочку,

Спокойно становище, мирно живет, без тревог.

Подобна газели степной твоя козочка белая,

Чья шея нежна, губы алы и черен зрачок».

Я дядин завет не забыл и в кровавом побоище,

Когда обнаженные зубы к губам припечет,

Когда лишь угрозы слышны, но ни стона, ни жалобы

И смерть начинает игру свою в нечет и чет,—

Тогда для собратьев моих становлюсь я прикрытием,

И там, где стою, там ни витязь, ни рать не пройдет.

Едва лишь услышал я возгласы рода Мухаллама,

Клич всадников Мурры, пустившихся с ходу в намет,

Едва я увидел сквозь пыль, как идут под знаменами

Отряды рабиа, я понял, что час настает,

Что головы с плеч полетят, словно птицы пугливые,

Что сеча близка, что мечей наступает черед.

Я видел, как всадники плотной стеной приближаются.

Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед.

Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!»

Впивались в коня и прервать наш пытались полет.

Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,

Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.

Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием

И стал оседать: острие угодило в живот.

О, если бы мог он словами излить свою жалобу,

О, если б он мог рассказать о страданье! Но вот

С победными криками ринулись наши наездники

По дну пересохшего русла, как новый поток.

Они восклицали: «Да это же доблестный Антара!

Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!»

А мне стало страшно: умру я — и отпрыскам Дамдама

Отмстить не успею и дать им суровый урок

За то, что меня поносили они и позорили,

Со мною при встрече расправиться дали зарок...

* * *

Что грустишь, о голубка, на древе высоком?

Ты печаль растревожила горестным оком.

Потеряла ты друга? Я тоже покинут.

Что ж, мы оба с тобой обездолены роком.

Плачь же, плачь надо мною, пока не увидишь,

Что из глаз моих слезы струятся потоком!

Погляди на меня, каждый вздох мой, как пламя.

Приближаться не надо — сгоришь ненароком.

Улетай же! Быть может, ты встретишь в Хиджазе

Караван кочевой на просторе широком.

Он увозит красавицу, льющую слезы,

Погруженную в думы о доме далеком.

Заклинаю тебя, если встретишь ты Аблу,

Погрусти, помяни обо мне, одиноком:

«Он рыдал на лугу. Только слезы иссякли,

И глаза исходили кровавым потоком».

* * *

Я из Лакика спешил в Зат-аль-Хармаль, и вдруг предо мной

Выросла груда камней и золы на дороге степной.

Долго глядел я на то, что когда-то служило жилищем.

Где бы я ни был, я в эти места возвращаюсь порой.

Эти руины омыты дождями и сглажены ветром,

Сек их песок, обжигало жестокой полдневной жарой.

Не оттого ли, что в зарослях жалобно горлица стонет,

Катятся капли со щек на одежду, как в дождь проливной?

Катятся, перлам тяжелым подобные, крупные слезы,

Словно разорваны бусы жемчужные грубой рукой.

Помню: услышал я возгласы всадников племени мурра,

Племя мухаллаль мгновенно исторгло свой клич боевой.

К братьям своим я воззвал, и абситы откликнулись разом

Звоном оружья, бряцаньем доспехов и ринулись в бой.

Гибкими копьями, острою сталью мечей машрафийских

Смело таранят мои соплеменники вражеский строй.

Наполовину я знатный абсит — по отцовскому роду,

Острым клинком защищаю я честь половины другой.

Если настигнут тебя — нападай, а теснят — защищайся,

В доме своем принимай как друзей всех гонимых судьбой!

Стычка с врагами — удел смельчаков с богатырской душою,

Лишь малодушные в страхе бегут, не владея собой.

Честно свой хлеб добываю всегда, и, пока не добуду,

Голод готов я сносить и невзгоды, мириться с нуждой.

В час отступленья, когда наседают враги на абситов,

Отпрыски знати смиренно склоняются передо мной.

Всадники знают, как верный мой меч неприятеля косит,

В страхе враги, когда меч мой сверкает над их головой.

Не обгонял я ни разу собратьев, охваченных страхом,

И отступаю одним из последних пред вражьей стеной.

Видел я гибель, со мною она с глазу на глаз осталась.

Солнце всходило, и мирный рассвет обернулся войной.

Молвил я смерти: «Глоток мой последний, увы, неизбежен,

Рано ли, поздно — к тебе мы приходим, как на водопой.

Зря ты грозишься, я знаю и сам, что тебя не избегнуть,

Нынче ли, нет — все равно уготован мне вечный покой».

Сам становлюсь я пособником смерти, когда чужеземцы

Древнюю землю мою осаждают несметной ордой.

В час роковой, когда кони и всадники скалятся злобно,

Словно довел их до грани безумия горький настой,

Сгину в бою, но не стану я сетовать, лежа в могиле:

«Ах, почему мне пришлось повстречаться со смертью такой!»

* * *

Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой?

Ты плачешь? А прежде ты был не такой!

Отвергла меня, даже слова не молвила,

Потупила очи газели степной.

Даришь ей любовь — преклонения требует,

Бесчувственна, словно кумир неживой.

Сухейя! Быть может, сегодня ты сжалишься?

Как раб, со склоненной стою головой.

Неужто не знаешь, как смел я и доблестен,

Когда нападаю на вражеский строй,

Когда на вспотевших конях безбородые

Наездники в страхе бегут предо мной?

Ударил я — падает враг окровавленный,

Бледнеет, сраженный моею рукой.

* * *

Я нападал столько раз на отряды врага,

Вел за собою наездников, серых от пыли,

Мы, атакуя, безмолвно мечи возносили,

Чье полыхание жару подобно в горниле.

Только высокие родом в дружине моей.

Помню: когда они копья с врагами скрестили,

Блеск наконечников мог бы и тьму разогнать —

Он ослепляет, он молнии равен по силе.

В битве испытаны воины, каждый верхом

На удалом жеребце или резвой кобыле.

Всадник в доспехах нелегок, и мы лошадей

Часто ведем под уздцы, если лошади в мыле.

Но прирастаем к седлу, и уже нас не сбить,

Если на вражьи ряды скакунов устремили.

Каждый из витязей воду прошел и огонь,

Ходят о них на легенды похожие были.

В час, когда всадников клонит в походе ко сну,

Следом за мною во мрак смельчаки уходили.

Шли мы всю ночь по тяжелым дорогам, пока

Стрелы восхода вселенную не озарили,

В полдень нам встретился недруг, и ринулся я,

Первым ударил, врага обрекая могиле.

Долго мы бились, и черные кони врагов

Алыми стали, как будто их краской покрыли.

Я возвращался домой с головою вождя,

Верные други мои остальных изрубили.

Грозное в битве, отходчиво сердце мое,

Если влюблен я, то нежность дарю в изобильи.

Аблу об этом спросите. Как жаждут ее

Руки и губы мои,— о других позабыли!

Если она позовет — я на помощь иду,

В бедах она лишь моей доверяется силе.

* * *

К седлам верблюдов уже приторочены вьюки,

Кружится над головой черный ворон разлуки,

Крылья его облиняли и перья торчком.

Нашей разлукою тешится ворон от скуки.

Я его проклял: «Бездомным, бездетным живи!

Вечно терпи одиночества тяжкие муки!

Из-за того, что разлуку ты мне возвестил,

Ночи не сплю и ломаю в отчаянье руки».

* * *

Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,

Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.

Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,

Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.

Он целый год готов таскать железную кольчугу,

Он ищет гибели в бою, его удел — поход.

Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,

Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.

Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —

Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.

Ну почему же, почему она глаза отводит?

Я славу смелостью стяжал и щедростью почет.

О девушка, не уходи! Взгляни хоть на прощанье!

Ну погляди же на меня, ведь я же не урод!

Немало дев — нежней, чем ты, искуснее в жеманстве,

Таких, что ослепят красой, и губы их, как мед,

Но я стремлюсь к тебе одной, любви твоей достоин,

Скакун желанья моего узду тугую рвет.

* * *

Отравленной стрелы проник мне в сердце яд,

Едва красавица в меня метнула взгляд.

На празднестве она своих подруг затмила,

Сияющих красой, как звезд лучистый ряд.

От мира боль таю, но на лице страданье:

Мне невозможно скрыть горящий в сердце ад.

Красавица прошла, покачивая станом,—

Так ветвь качается, лишь ветры налетят.

Красавица прошла, скосила глаз пугливый —

Так робкая газель порой глядит назад.

Красавица прошла, так всходит в темном небе

Луна, украшенная бусами Плеяд.

Улыбкой расцвела — и жемчуга сверкнули

В устах, которые мгновенно исцелят.

О Абла, я люблю, я все еще надеюсь,

Хоть нет конца тоске, хоть жизни я не рад.

О, если бы судьба дала мне каплю счастья,

Беда казалась бы мне легче во сто крат.

* * *

Я черен, как мускус, черно мое тело,

Мою б черноту кислотой не свели,

Но дух мой от всякого черного дела

Далек, словно выси небес от земли.

* * *

Ветерок из Хиджаза, слетая с высот,

В тишине предрассветной прохладу несет.

Не желаю сокровищ, ведь эта прохлада

Мне дороже, чем золото, жемчуг и скот.

Что мне царство Хосроев без взора любимой?

Если нет ее рядом, все царства не в счет!

Летний ливень омыл ту далекую землю,

Ту равнину, где племя любимой живет.

Там в шатрах столько лун, белоликих и смуглых,

Мраком черных кудрей затенен их восход.

Львам подобные воины дев охраняют,

Сталь клинков обнаженных — надежный оплот.

Черноокая сердце мое полонила,

Бьется сердце — не в силах уйти нз тенет.

Стоит ей улыбнуться — и жемчуг сверкает,

Украшая, как чашу, девический рот.

Эти очи, как очи газели, чаруют,

Лев свирепый пред ними смиренно пройдет.

Так стройна моя милая и крутобедра,

Рядом с нею сиять и луна не рискнет.

Абла, Абла! Огонь мое сердце сжигает,

Искр мельканье — как стрел раскаленных полет.

Абла, Абла! О, если бы ты мне не снилась,

Я стонал бы, всю ночь бы рыдал напролет.

АЛЬКАМА

* * *

Видно, тайное скрыла глухая стена.

Не увидишь любимой, исчезла она.

Как утешить мужчину, разлукой сраженного,

Когда плачет и ночи проводит без сна?

Племя Сальмы верблюдов навьючило затемно.

Что поделать? — Разлука была суждена.

Привели тех верблюдов невольницы с пастбища,

И на каждом верблюде попона красна.

Над животными кружится стая стервятников,

Цветом жертвы растерзанной привлечена.

Унесут в паланкине лимонное деревце,

И коснется тебя аромата волна.

Мышкой мускусной пахнет красавица юная,

И коса ее мускусом напоена.

Вспомню Сальму, и вмиг, словно ворон взъерошенный,

Чернотою мне застит глаза пелена.

Но ведь память о прошлом — всего лишь безумие,

Сны неясные — невелика им цена.

Полногрудая девушка, тонкая в поясе,

Соразмерно была, словно лань, сложена.

О верблюдица, словно онагр, быстроногая,

Мчись любимой вослед от темна до темна,

Ты подобно гиене дрожишь, озираешься,

Ты косишься на бич, ты смятенья полна.

Ты быстра, словно страус долин, для которого

Зреют дыни на склонах и вволю зерна.

Щиплет он колоски, острым клювом вонзается

В сочный плод, чья зеленая шкура тверда.

Рот его — словно узкая трещина в дереве,

Уши словно обрублены — нет и следа.

Бродит страус, ни ветра не чуя, ни мороси,

Вспомнил вдруг, что ушел далеко от гнезда.

Он в тревоге, он мчится домой все стремительней,

Так бежит, как еще не бежал никогда.

Выше клюва взвиваются лапы бегущего,

Он спешит: не стряслась бы какая беда!

Крепкой грудью готов он прикрыть свое логово,

Весь он черен, а крыльев опушка бела.

Он к заветному месту поспел еще засветло,

Там его у гнездовья подруга ждала.

Он приблизился с криком тревожным и клекотом,

Так румийцы свои обсуждают дела.

Страусиха приветствует страуса радостно,

Встала, голосом нежным его позвала.

А ведь мы наших братьев, беду предвещающих,

Побиваем камнями, как вестников зла.

Так всегда: бережливость считается скупостью,

Расточительству часто поется хвала,

Похвала, как и всякий товар, покупается —

Для души эта плата не так уж мала.

Повсеместно у нас процветает невежество.

Доблесть? Где она — доблесть? Была да сплыла.

Сытый всюду найдет себе пищу обильную,

Голодает бедняк и раздет догола.

Тот, кого неотступно преследуют вороны,

Обречен, хоть здоров и отважней орла.

Крепкий дом, чьи опоры стояли столетия,

Прахом стал, и столбы повитель обвила.

Я пирую, я слушаю лютню певучую,

А иные свалились уже от вина.

Эта влага хранится в прохладных вместилищах,

Их до срока земная таит глубина.

Эта сладкая влага волшебна и хворого

Исцелит, но не следует пить допьяна.

Целый год эта влага была в подземелии,

Потому так прозрачна и так холодна.

А теперь наливает вино искрометное

Юный перс в одеяньях из тонкого льна.

Длинногорлый кувшин схож с газелью прекрасною,

Как в одежды, завернут в кусок полотна.

АБИД ИБН АЛЬ-АБРАС

***

Плененные люди из племени асад

Богатств не вернут и шатров не украсят.

Где сладкие вина, верблюдов стада?

Нагрянуло горе, настигла беда.

К чему проклинать их? Сражайся, как воин,

Но гнев беспощадный тебя недостоин.

В долины со всех долетают сторон

И вопли, и плач, и отчаянный стон.

Несчастные ищут приюта и крова.

Кричат в их жилищах разрушенных совы.

Ты вольных людей покорил, поборов,—

Они навсегда превратились в рабов...

* * *

Когда восставшими отец твой был убит,

Ты грозно предрекал, что гибель нам грозит.

Обманывая всех, постыдно лгал не ты ли,

Что наших воинов войска твои побили?

По Худжру плачешь ты, по сыну Умм-Катам,

Но не сочувствуешь ты почему-то нам.

Чтоб дело правое нам отстоять свое,

Мы каждого копья точили острие.

В защиту прав своих восстали мы, утратив

Так миого и друзей, и близких, и собратьев.

Мы полчища твои разбили наконец,

Но ты еще не знал, что твой убит отец...

Рубили мы сплеча врагов — не потому ли

Коней они назад в смятенье повернули?

AC-CAMАВАЛЬ

* * *

Пока твой честен путь, пока чиста душа,—

Одежда на тебе любая хороша.

Но если, ослабев, споткнулся ты и пал,—

Тогда не жди любви, ничьих не жди похвал.

Быть может, мало нас, но дело не в числе:

Возвышенных людей немного на земле.

Число умножится — наследникам своим

Мы жажду подвигов теперь передадим.

Те, что приходят к нам, от бед ища защиты,—

Их славные дела не будут позабыты.

И крепость наша всех скрывает и хранит,