arabskaya_poeziya_srednih_vekov-1
.docИ от горестных дум я к могиле бегу, к расточенью души молодой!
О судьба, ты дотла мои слезы слжгла, ты в глазах угнездилась моих;
Хватит, горестей ты мне сверх меры дала, сбереги их для многих других!
***
О, эта ночь, судьбы подарок, благодеянье горних сил,
Чей образ — он душист и ярок — я ныне в сердце воскресил!
О, ночь воспоминаний странных, та ночь, когда взнуздал я их,
Ту пару лошадей буланых, ту пару кубков золотых!
Те кони, устали не зная, свершали путь во мраке свой,
Их огревали, подгоняя, бичи погоды дождевой.
Рысцой бежали кони эти, пока не оказался я,
Хмелея, в пряном лунном свете — на луговине бытия.
Ах, там играла тонким станом пугливоглазая газель,
Косилась, воду уносила и приносила лунный хмель,
Она влекла созвездий реки к шатрам небесной вышины,
Блаженно трепетали веки, не чарами ль насурьмлены...
Сродни эбену, благовонии, но неподвластные живым,
Блаженно кудри-скорпионы к щекам прильнули восковым!
Те скорпионы были с нами, кусая щеки, плечи, лбы,—
О, ночь, украденная нами у роковой моей судьбы!
Та ночь в моем существованье была лишь проблеском огня,
Меня влечет ее дыханье, медовой свежестью маня.
Вино и мед, вино и мука, и скорпионов круговерть...
Смерть — это попросту Разлука, Разлука — это просто Смерть!
* * *
Долгой бессонной ночью моя тайна раскрылась глазам,
И зрачки воззвали на помощь, боясь покориться слезам.
В пучину тоски и волнений, неведомую досель,
Меня погрузила печали не знающая газель.
Она припадает к кубку, совсем подобна, смотри,
Месяцу молодому, что тает в багрянце зари!
***
Трезвым не будь, поскольку пьянство всего примерней,
Утреннюю попойку соединяй с вечерней.
Трезвенник пусть горланит, словно кимвал бряцая,
Слух легковерных ранит, радость твою порицая!
Пусть сей ничтожный малый, плоше щербатой крынки,
Вздорным своим благочестьем торгует на вшивом рынке!
Выбрав себе дорогу, занятье или забаву,
Делай лишь то, что по сердцу, что по душе иль нраву!
В этом я твердо уверен, не испытываю сомненья,
Это мое правдивое и справедливое мненье!
Выдержанные вина щедро пускай вкруговую
И, осушивши чашу, бери немедля другую!
Не пей ничего (о благе взывают наши напевы),
Кроме вина и влаги уст возлюбленной девы!
Разве не слышишь, как утром гудят облака блестящие:
«Эй, протирайте очи! Эй, пробуждайтесь, спящие!»
* * *
В кубок по уши влюбленный и коленопреклоненный,
Горлышко кувшин распялил, раб из глины обожженной!
И струна послала нынче флейте нежное посланье,
И они слились в едином развеселом колыханье.
Благородные особы нынче пьют, вину доверясь:
Трезвым быть в денек подобный — непростительная ересь!
Развлеките меня, ведь в жизни все — развлеченье, живем пока!
Жизнь, после которой приходит смерть,— отчаянно коротка.
Берите услады у времени, нам отпущенного взаймы,
Удары судьбы не медлят: пройдем и исчезнем мы.
Так дайте у этого мира мне взять все отрады его!
Когда я его покину, мне будет не до того.
* * *
Мою молодость отняло время, я теперь седой человек,
Юность лик от меня отвратила, я простился с нею навек.
Образумился я на диво после вешней былой суеты:
Стали помыслы благочестивы, целомудренны сны и мечты.
Приказав позабыть о кубке, запретил мне дурить имам,
И вино от меня вернулось к виночерпиям — просто срам!
Поневоле я стал воздержан, ведь имам этот между мной
И усладами краткой жизни нерушимою встал стеной!
* * *
Я наконец опомнился, но после каких безумств настали хлад и грусть.
Так не ищи любви на том погосте, куда я больше в жизни не вернусь!
Я нынче охладелый седоглавец, и юноши зовут меня: «Отец!» —
Мне нынче места нет в очах красавиц и в теплоте строптивых их сердец.
Я развлекаюсь, сам себе переча, почти лишен душевного огня.
Подумать только! Никакая встреча совсем уже не радует меня!
Я всеми позабыт в домах соседних — в своем привычном дружеском кругу,
Но, впрочем, есть веселый собеседник, на шалости его я разожгу!
Да есть еще хозяйка винной лавки, она исправно верует в Христа,
И постучался к ней, едва зарделась рассветная густая теплота.
Она услышала, кто к ней явился, узнала забулдыгу по шагам,
Того, которого не любят деньги, да и за что любить меня деньгам!
Потом она покинула лежанку, с кувшинов сбила хрупкую печать,—
Так сон дурной оставил христианку, ей веки перестал отягощать.
Ночь распустила крылья в блеске винном, вспорхнула, чтоб лететь в свои шатры,
Медь меж большой бутылью и кувшином был солнца луч припрятан до поры!
И вот хозяйка принесла мне в кубке такого золотистого вина,
Зрачки которого блестели, хрупки, ресницами не скрыты допьяна!
Вино хранилось бережно в подвале, и тень его гнала полдневный зной,
Когда чертоги дня торжествовали и душный день кипел голубизной.
Бутыль, увита в мягкость полотенец, стоит со сверстницами заодно,
А в ней, как созревающий младенец, крепчает вдохновенное вино.
Так будь подобен утреннему свету, и мрак гони, и пальцы растопырь,
Еще не пробужденный, не воспетый, дух винограда, мальчик-богатырь!
И подал мне мое вино с улыбкой, как чудо-ветвь сгибая тонкий стан,
Неумолимый виночерпий, гибкий и облаченный в шелковый кафтан.
И мускус цвел на лбу его широком, и виночерпий был, как солнце, юн,
А на виске его свернулся локон, как полукруг волшебной буквы «нун»!
* * *
Весна вселяет в нас безумий череду,
Но это лучшее из всех времен в году.
Отраду и любовь весна тебе дает,
Как бы в залог своих улыбчивых щедрот!
В проснувшемся лесу щебечет птичий хор,
На зелени лугов — веселых песен спор,
Лужаек островки расхохотались вдруг:
То благодатный дождь все оросил вокруг!
* * *
Загорится зорька пламенем-пожаром,
Выеду я утром на коне поджаром;
Выеду я утром по привольной сини,
На коне буланом с вызвездью на лбине.
Лихо мы скакали (спали звери в норах).
Нам земля раскрылась в лентах и узорах
И в цветах — незрячих и еще несмелых:
Вся в бутонах алых, желтых или белых!
Лепестки бутонов, нежные дремотно,
На уста похожи, сомкнутые плотно.
А иной — в соцветьях — распустился, зыбкий,
И глядит с опаской иль с полуулыбкой,
А пруды — прозрачны, луговины — немы,
И, дождем омыты,— блещут, как дирхемы!
И слезой, что чутко спит в глазу влюбленном,
Кажется нам солнце в воздухе зеленом.
А потом большими, жадными глотками
Мы вино хлебали, жаркое, как пламя.
Лишь взглянув на это дьявольское зелье,
Захмелеть возможно, начудить с похмелья!
Завертела дева смуглою ладошкой —
Взмыл в полет за дичью лунный сокол дошлый!
Заблистали перья, как кольчуги звенья,
А в очах вдруг вспыхнул светоч нетерпенья!
Клюв его кинжальный остротою страшен
И порою словно пурпуром окрашен.
Голова похожа на округлый камень,
И пестреет грудка буквами-значками,
Будто бы пергамент с тайною крамолой...
Ну, а хвост отточен, как палаш тяжелый.
Он подвижен злобно, как змея без кожи,
А кривые когти с письменами схожи.
Крыльев чернь, повыше рукавицы алой,
Оторочкой темной кажется, пожалуй...
* * *
Мы попали под дождь, утонули в пучине морской.
Нет, не я умолял, чтоб ниспослан был ливень такой!
Приближаясь к закату, взирая на нас из-за туч,
Солнце шлет нам последний, вечерний, болезненный луч,
Но не может прорвать облаков непроглядный свинец,
Как бессильный старик, что пошел с молодой под венец.
* * *
Платье желтое надела — и очаровала нас,
И пленила, покорила множество сердец и глаз,
Словно солнце на закате, волоча по нивам пряным
Драгоценные покровы, что окрашены шафраном!
* * *
Меня взволновала молния, блеснувшая в туче алой,
Когда закатное солнце посылало нам взгляд усталый.
Свет молнии то показывался, то шастал по дальним нивам,
Как будто скупец какой-то зажигает костер огнивом.
***
Красавице Хинд что-то не по душе густая моя седина:
Мою голову, как плотной чалмой, окутывает она.
О красавица Хинд, это вовсе не мне скоро так побелеть довелось,
Побелели пока лишь пряди одни, лишь пряди моих волос!
***
Любовь к тебе, о соседка, бессмысленною была,
От нее отвлекали другие помыслы и дела,—
И узнал я то, во что прежде молодой душой не проник,—
Поседел я, и седина мне подсказала, что я старик.
Созидающий замки зодчий, собирайся в далекий путь,
Человек, до богатств охочий, распроститься с ним не забудь!
* * *
Жил я в мире поневоле, будто кто меня заставил,
Я не прилагал стараний, ни хитрил и не лукавил.
Все изведав, знаю — нечем веселить мне сердце боле,
Жизнь — сосуд, где угнездились страсти, горести и боли!
Жизнь кляня, уйду однажды в царство вечного ночлега,
Не оставив ни отростка, ни ствола и ни побега!
* * *
О друг мой, разве не веришь ты, сколь чудесны мирские дела,
Зиждителю мира, его творцу — благодарность и похвала!
Та жизнь, которую вижу я, заставит влюбиться в смерть:
Завидна мне участь того, над кем уже помрачилась твердь!
Твердым-тверда глухая скала, и гладки ее края,
По которым скользит дождевая капель и ноженьки муравья,
Но и эта скала — в миг большой беды — не терпимей меня отнюдь.
Эти боли порой заставляют меня к пряной горечи рта прильнуть.
Ну так кто ж из объятий рока когда выходил невредим и дел,
Дажe если он в жизни отрады знал и годами жизни владел!
Жизнь унизит его. Он, что был велик, униженье воспримет вдруг.
Поневоле меч власти придется ему уронить из безвольных рук.
Беспечный, в пучине невежества ты купаешься, душу губя,—
Так бойся судьбы — я вещаю тебе, предостерегаю тебя!
***
Одинокие люди в доме тоски, ваши кельи невысоки,
И друг с другом не общаетесь вы, хоть друг к другу вы так близки!
Будто глиняные печати вас запятнали силой огня,
И ничья рука не взломает их, вплоть до самого Судного дня!
* * *
Предоставь врага его судьбе, чье неотвратимо торжество,
И тебя от недруга спасут все превратности судьбы его.
Ежели ты обещанье дал, выполни его, пока не стар:
Ведь посулы лживые всегда умаляют сердца щедрый дар.
Щедрый человек живет в веках, мы щедроты судим по делам,
Ибо подвиг есть в его судьбе, и она — благодеянье нам!
***
Сердце, ты на седину не сетуй, в ней обман, задуманный хитро:
Ведь нельзя платить такой монетой, бесполезно это серебро!
Я седого не хочу рассвета, страшен мне его угрюмый шаг:
Нет ему привета, нет ответа, враг ты мне, хоть светоносный враг!
Младость предала меня до срока, пегой сделалась волос река,
Вороненка пестрая сорока прогнала с крутого чердака!
***
Часто случалось, что щедрые люди нищали
И перед ближними уничижались в печали.
Так завяжи кошелек и не ссужай разгильдяям:
Знай, чем просить у скупца, лучше прослыть скупердяем!
* * *
Обрадованному большой удачей
Медь горестей еще послужит сдачей.
Надменный с униженьем незнаком,
Но он к нему все ближе с каждым днем!
Для скупердяя щедрый — вора гаже,
Что удивительней, чем скупость даже!
* * *
Я думал, что судьба моя — блаженных развлечений шум,
Но убедился в том, что жизнь — чреда из горестей и дум.
Теперь я счастьем пренебрег и отодвинул винный чан,
Теперь без стрел оставил я любви пленительный колчан!
Спросил я душу: «Что? Настал твоих безумств последний миг?»
Она в ответ мне: «Да, ведь я вошла в познания тайник!»
Перемежая свет и тьму, я с каждым часом все больней,
Вселился в плоть мою недуг до самого скончанья дней.
На одр болезни брошен я, чего хотел завистник мой,—
Иссох я — и моя душа влекома замогильной тьмой!
Последний воздуха глоток я сделал — такова судьба.
Над телом горестным моим власть жизни призрачно слаба!
Я стойкостью внушил врагам, что я еще вполне здоров,—
Но знаю, сколько ран укрыл терпенья моего покров!
***
О душа, человеческая душа, к гибели ты близка,
Но все еще питает тебя упований нетленных рука.
Человек лелеет надежды свои, и душа расстилает их впрок,
Только вскорости успевает свернуть их злосчастный, безжалостный рок!
***
Ловчего рука копья не мечет:
У него на рукавице — кречет.
Знает пусть беглец, что эта птица
К ловчему с добычей возвратится!
Выучен для кровожадной битвы,
Он спешит, летя на зов ловитвы.
Нет пороков у него нисколько,
Кроме жажды убивать — и только!
***
Солнышко прогнало поутру под воспламененным небосводом
Ночи тьму, подобную шатру с приоткрытым озаренным входом.
И звезда пылала на заре, украшая лик ее блестящий,
Как светильник в жарком серебре, пламенем томленья исходящий.
В этот самый миг над головой, словно бы померкнув от досады,
Знаменем, одетым синевой, корчились печальные Плеяды.
Мы травили дичь в часы погонь; сбруею поскрипывал потливой
Крепконогий и мохнатый конь, мой игрун, красавец густогривый!
Рысью он пускается подчас иль кичится, на дыбы взвиваясь,
Красоте, утехе наших глаз, в этот чудный миг уподобляясь.
Так бывают девы хороши, так бывают девы разодеты,
Те, на чьих запястьях не гроши, а неповторимые браслеты!
Крепок круп у моего копя, грива же в траву струится длинно,
Ребра у него в пылу огня стали как ободья паланкина!
Крепко связан у него костяк, и пускай дорога вся изрыта,
А над ней в неведомых краях реют бирюзовые копыта!
В длительном пути являет прыть этот благородный иноходец:
Если надо, может сам отрыть, сам пробить копытами колодец!
Но в укор ему любая быль; нравный, не смирив своей гордыни,
Тучами он поднимает пыль, что клубится, как песок пустыни.
Выезжаю с соколом сам-друг, нас теперь влечет ловитвы тропка,
Крылья так изогнуты, как лук, что привык держать чесальщик хлопка!
Сокол, сокол! Он, как некий царь, тонкою короною увенчан,
Глаз его— сверкающий янтарь — ярок и на диво переменчив.
Ах, как сокол дерзок и отважен, ах, как веки глаз его легки!
День и ночь на неусыпной страже неподвижные его зрачки.
Тонок хищный клюв его, как бровь, бровь дугой красотки знаменитой,
Крылья его щедро изнутри пятнышками белыми покрыты.
Как похож сей окрыленный стан, стан, охвостьем завершенный длинно,
На расшитый золотом кафтан счастьем взысканного властелина!
Сокол на перчатке у меня, быстрый, он на привязи пирует,
Возвращается быстрей огня и нередко пищу нам дарует!
X—XII века
АЛЬ-МУТАНАББИ
* * *
Доколе, живя в нищете, бесславную долю
Ты будешь покорно сносить,— доколе, доколе?
Ведь если ты честь обрести не сможешь в сраженье —
То, чести не обретя, умрешь в униженье.
Так, веруя в бога, лети с оружьем в руках:
Для гордого гибель в бою — как мед на устах!
* * *
О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитых
Девичьей шеи белизной, румянцем на ланитах
И блеском этих глаз, больших, как у степных коров,—
Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.
Чудесна юность, славно Ячить, пока ты молод, витязь,—
О дни в Дар-Асла, дни любви, вернитесь, возвратитесь!
Пусть жизнь твою продлит Аллах,— пока ты бодр и юн,
Немало в бусах и платках встречаешь гордых лун.
Вонзая острия ресниц, на стаи стрел похожи,
Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи.
Тягучими глотками пьют они из губ твоих,
И слаще фиников уста красавиц молодых.
Они стройны, нежней вина, но в них и сила скрыта:
Их своенравные сердца — из крепкого гранита.
А волны их волос черней вороньего крыла,
И ни морщинки на лице судьба не провела.
О, запах девичьих волос,— как бы в одном настое
В нем с маслом розовым слились и амбра и алоэ.
Улыбку дарит нам она прохладным тонким ртом,
И мускус локоны струят, играя с ветерком.
Давно, красавица, с тоской сдружила ты Ахмада,
С бессонницей — его глаза, а тело — с мукой ада.
Тебе — все естество мое, тебе — и сон и явь,
Твори, что хочешь: боль мою убавь или прибавь.
Не может не страдать герой, добычей став твоею:
Я — пленник локонов твоих и этой гибкой шеи.
Пить не грешно хмельную кровь из виноградных
Так напои того, кто в дар любовь тебе принес.
Явился я в расцвете сил — и все, чем я владею,
Всего себя отдам тебе, от страсти пламенея.
К сединам ранним приглядись, к слезам и к худобе:
Они — свидетели любви, моей любви к тебе.
Коль ты порадуешь меня хоть кратким единеньем,
Три дня отказа я снесу с безропотным терпеньем.
В цветущем Нахле жизнь моя сурова и мрачна,
Как в Иудее — жизнь Христа в былые времена.
Моя подушка — круп коня, зато крепка, упруга
Рубахой служащая мне отменная кольчуга.
Она красива и прочна, блестит, глаза слепит,
Как будто кольца сплел ее когда-то сам Давид.
Добьюсь ли превосходства я, склонившись перед властью
Судьбы, что за несчастьем шлет лишь новые несчастьж
Ищу я пищу и приют — от поисков устал,
Вздыхает грудь, суров мой путь, и краток мой привал.
Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,
Склоняется моя звезда, но помыслы — восходят.
Быть может, уповаю я на то, чего достиг,—
Достиг по милости того, кто Славен и Велик.
Кто благороден, будет горд и в грубом одеянье,
Но мерзко видеть мервский шелк на подлой обезьяне.
Живи бесстрашно — иль умри, по жизнь отдай свою
Под шум знамен, с копьем в руке, честь обретя в бою.
Ведь лучше острого копья нет средства, что могло бы
Врага избавить от вражды, завистника — от злобы.
Но не живи, как те, что жизнь бесславную влачат,
Чью смерть живые не сочтут утратой из утрат.
Храни достоинство свое и в огненной геенне
И даже в сладостном раю гнушайся унижений.
Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца —
Того, кому не разрубить и детского чепца.
Зато от гибели храпим бесстрашный, с духом львиным,
За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.
Не родом славиться — свой род прославить я стремлюсь,
Не предками — самим собой по праву я горжусь.
Хотя их добрые дела известны всем арабам:
Они спасали беглецов и помогали слабым.
Когда чему-то и дивлюсь, то удивленью тех,
Кто ясно видит, что душой вознесся выше всех.
Я — щедрости родной близнец, я — властелин созвучьям,
Отрава недругам, позор завистникам живучим.
И лишь в общине у себя,— Всевышний ей судья! —
Как Салих жил средь самудян, живу, отвержен, я.
* * *
Постойте, увидите ливень мой,— тучи уже собрались,
И не сомневайтесь: тому не бывать, чтоб эти слова не сбылись!
Ничтожества камни швыряют в меня — их камни, как вата, легки,
И, метясь в меня, лишь себя поразят лжецы и клеветники.
Не зная меня, не знают они, что суть им моя не видна,
Неведомо им, что ведома мне незнания их глубина,
Что я, даже всею землей овладев, сочту себя бедняком,
И, даже созвездия оседлав, сочту, что бреду пешком.
Для мыслей моих ничтожно легка любая высокая цель,
Для взоров моих ясна и близка любая из дальних земель.
Я был величавой, крепкой горой, но, видя повсюду гнет,
Почувствовал я, как в моей душе землетрясенье растет.
Тогда от гнева я задрожал, грозною думой объят,
Подобно верблюдицам, чьи бока при каждом звуке дрожат.
Но только опустится мрак ночной, искры от их копыт
Так ярко дорогу нам озарят, как факел не озарит.
На быстроногой верблюдице я — словно на гребне валов,
Меня устремляющих по морям, которым нет берегов.
Проносится весть обо мне быстрей, чем среди сплетниц — слух,
И, в тысячи жадных ушей превратись, страна затаила дух.
Кто ищет величья и славы такой, какую хочу обрести,
Уже не заботится, жизнь или смерть его ожидают в пути.
О нет, кроме гибели ваших душ не знаем мы цели иной,
А средство, чтоб цели этой достичь,— только клинок стальной.
Приходит меч,— и время душе расстаться с жильем земным,
Уходит меч,— и даже скупой не будет больше скупым.
Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна,
Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна.
***
Абу Саид, упреки оставь,— ведь ты не из тех глупцов,
Кто заблужденья и ложь принять за истинное готов.
Правители сами закрылись от нас, их нрав уж давно таков,
Поставили стражу, чтоб нас не пускать за полог своих шатров.
Но бешеный бег арабских коней, разящая сталь клинков
И копий каленые острия сорвут перед нами покров!
* * *
Непрошеным гостем пришла седина, окрасила кудри до плеч,
Уж лучше бы сразу в багряный цвет их перекрасил меч.
Исчезни, сокройся, сгинь, белизна, белее которой нет,—