arabskaya_poeziya_srednih_vekov-1

Иль знаю, что жизнь у меня одна, но люто враждую с нею.

Душе своей развернуться дай, пока еще не улетела,—

Недолго соседями в доме одном будут душа и тело.

Не думай, что слава — лишь мех с вином, веселый пир да певичка,

Слава — клинок, невиданный бой, с врагом смертельная стычка.

Слава — властителям шеи рубить, чтобы тяжелой тучей

Вставала до неба черпая пыль за ратью твоей могучей,

Чтоб в мире оставил ты гул такой, катящийся над степями,

Как если бы уши зажал человек обеими пятернями.

Когда превосходства не бережешь, дары у ничтожных просить,

Тогда превосходство тому отдаешь, кому благодарность приносишь.

А тот, что годами копил и копил, стараясь собрать состоянье,

Подобен тому, кто себе самому всю жизнь давал подаянье.

Для всех притеснителей быстрый, лихой копь у меня найдется —

С горящей ненавистью в груди витязь на нем несется.

И там, где вина не захочется им, без жалости и прощенья

Он чашу им даст на конце копья — смертельную чашу мщенья.

О, сколько гор, перейденных мной, горою меня признали,

И сколько вод, переплытых мпой, морем меня назвали.

И сколько бескрайних равнин я прошел,— перечислять не буду,—

Где были холмы подобны седлу, а голая степь — верблюду.

И чудилось часто, что с нами в путь отправились степи и горы,

Что мы на поверхности шара — и вдаль уходят от нас просторы.

О, сколько раз мы палящий день с ночью соединяли:

В багряных одеждах — закатных лучах были степные дали.

И сколько раз мы густую ночь с рассветом соединяли:

В зеленых одеждах был край земли — в утреннем покрывале.

* * *

Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:

Разящий, он в битве незаменим, он — радость для смельчака.

Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,

И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.

А если захочешь ты распознать его настоящий цвет,

Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ.

Oн тонок и длинен, изящен и строг, он — гордость моих очей,

Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей,

В воде закалились его края и стали алмазно тверды,

Но стойкой была середина меча — воздерживалась от воды.

Ремень, что его с той поры носил, истерся — пора чинить,

Но древний клинок сумел и в боях молодость сохранить.

Так быстро он рубит, что ие запятнать его закаленную гладь,

Как не запятнать и чести того, кто станет его обнажать.

О ты, вкруг меня разгоняющий тьму, опора моя в бою,

Услада моя, мой весенний сад,— тебе я хвалу пою.

О йеменский мой, ты так дорог мне, что, если б я только мог,

Надежными ножнами для тебя сделал бы свой зрачок.

Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это — мои дела,

Мой радостный звон, когда ты звенишь, это — моя хвала.

Ношу я тебя не затем, чтобы всех слепила твоя краса,

Ношу наготове тебя, чтоб рубить шеи и пояса.

Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл,

И, значит, против своей родни каждый из нас восстал.

Когда после скачки молнией ты в Неджде начнешь блистать,

Народы живительного дождя будут в Хиджазе ждать.

* * *

Когда ты рискуешь жизнью своей ради желанной чести,

Ничем довольствоваться не смей, что было бы ниже созвездий.

Пойми: ради малого ты умрешь иль ради великого дела —

Рано иль поздно смерть все равно пожрет это бренное тело.

Будут рыдать о моем коне, о резвом моем жеребенке

Мечи боевые, чьи слезы — кровь, а лезвия злы и тонки.

Окрепли в пламени их клинки из заповедной стали:

Как девы — в роскоши, так в огне красой они заблистали.

Они безупречными вышли из рук своих мастеров неустанных,

А руки умельцев, что создали их, были в порезах, в ранах.

Считает трус, что бессилье его и есть настоящий разум,

Но эту уловку бесчестной души честный увидит сразу.

Прекрасно бесстрашие, если им могучий боец украшен,

Но ничего прекраснее нет, если мудрец бесстрашен.

Много таких, кто на здравую речь яростно возражает:

Непониманье — их вечный недуг — любую мысль искажает.

Однако разумный, в чьи уши войдут ошибочные сужденья,

В меру ума и познании своих увидит их заблужденья.

***

Оплакиваем мертвых мы: нет, не по доброй воле

Мир покидает человек, не ради лучшей доли.

И если поразмыслишь ты над своевольем рока,

Поймешь, что вид убийства — смерть, но более жестока.

Любовь красавицы сулит одно лишь униженье,

Дитя родное пам дает всего лишь утешенье.

Отцовства сладость я познал и сам во дни былые,—

И все, что говорю, поверь, постиг я не впервые.

Не смогут времена вместить все, что про них я знаю,

И чтобы это записать, жизнь коротка земная.

Да, слишком много у судьбы и лжи и вероломства,

Чтоб ей надежды доверять и чтоб желать потомства.

* * *

В начале касыды любовный запев считают у нас законом,—

Ужели любой, кто слагает стихи, обязан быть и влюбленным?

Но Иби Абдаллах достоин любви, ему — мое восхищенье,

Для всех славословий имя его — начало и завершенье.

Красавиц поклонником был и я, пока не узрел величья,—

И как они мелки в сравненье с ним, впервые сумел постичь я.

Судьбу встречает лицом к лицу прославленный Меч Державы,

Бесстрашно пронзает ей грудь клинком и рубит ее суставы.

Даже над солнцем в зените власть имеет его повеленье,

И даже восхода полной луны прекрасней его появленье.

Враги, словно ставленники его, в своих владениях правят:

Захочет — позволит он ими владеть, захочет — отдать заставит.

Нет у него посланий иных, кроме клинков закаленных,

И нет у него посланцев ииых, кроме отрядов конных.

Любой, чья рука способна рубить, его снисхожденья просит,

Любой, чьи уста способны хвалить, ему благодарность приносит.

Без имени этого нет речей ни с одпого минбара,

Как нет и дирхема ни одного и ни одного динара.

Он рубит и там, где стало теспо между двумя клинками,

Он видит и там, где стало темно между двумя смельчаками.

С летучими звездами в быстроте поспорят в часы ночные

Бегучие звезды — его скакуны, чалые и вороные.

Они ступаютупо трупам тех, кого не носили в седлах:

По грудам врагов, по обломкам пик — остаткам от полчищ подлых.

С волками бегут по степям они, плывут по волнам с китами,

С газелями прячутся в рощах они, парят над горой с орлами.

Если иной, чтоб украсить себя, копье покупает на рынке,

То наш властелин — чтоб его сломать о грудь коня в поединке.

Звездой благородства отмечен лоб, высокий и величавый,

Всегда: в дни мира, войны, молитв, раздумья, веселья, славы.

Предскаясет удачу ему и тот, кто не изучал звездочетства,

И даже не любящие его признают за ним превосходство.

Спасти от времени и судьбы лишь ты, наш защитник, в силах,

И думаю, станут Ад и Джурхум просить, чтобы ты воскресил их.

Будь проклят этот ненастный вихрь,— с чего он сюда явился?

Будь славен доблестный наш поток, куда бы он ни стремился!

Решив помешать нам, сперва о тебе спросили бы ливень и ветер,—

Тогда бы достойно о нашем вожде зазубренный меч ответил.

Не ведало облако, встретив тебя буйным дождем и ветром,

Что встретилось с облаком славным оно — более грозным и щедрым.

Дождем оросило одежду оно, что кровью не раз орошалась,

Коснулось лица, которого сталь в сраженьях не раз касалась.

Оно от Алеппо шло за тобой, как ученик послушный,

Чтоб истинной щедрости у тебя учиться, великодушный.

Могилу, что с конницей ты посетил, в тот день и оно посетило,

И горе, что ты глубоко ощутил, в тот день и его охватило.

Ты войско выстроить приказал,— и вот оно ждет, волнуясь,

На всадника с прядью из-под чалмы — вождя своего — любуясь.

Как волны морские, бурлят ряды пеших бойцов, а сзади

Вздымается конный сплоченный строй, подобно горной громаде.

А двинется войско — волнистую степь оно под собой расправит,

Холмы, разбросанные вокруг, стройной грядой расставит.

И каждый шрам на лбу храбреца подобен отчетливой строчке:

Мечом начертаны письмена, копьем поставлены точки.

Простер из-под мощной кольчуги лев две лапы — руки громадных,

А из-под шлема — как две змеи — сверканье глаз беспощадных.

Прекрасны у конницы скакуны, по и остальное не хуже:

Знамена и кличи, доспехи ее, отравленное оружье.

Так в долгих боях обучилась она, что, перед строем стоя,

Подашь ей знак с одного крыла — поймет и крыло другое.

Как будто наитие ведомо ей: не нужно ни зова, ни крика —

Мгновенно, без слов понимает она, что хочет ее владыка.

Мы справа оставили Майафаркин, услышав твое приказанье,

Но можно подумать: щадим его из жалости и состраданья.

А если б решили на город налечь громадой своей тяжеленной,

Узналось бы сразу, с какой стороны слабей городские стены.

Что ни наездник — поджарьтй храбрец верхом на поджарой кобыле,

Такой поджарой, как будто ее лишь кровью да мясом кормили.

Приказано всем перед боем надеть одежду из крепкой стали:

Не только воины — каждый конь в кольчуге и покрывале.

И это — не потому, что жизнь отдать они копьям скупятся,

А лишь потому, что от всякого зла разумней злом защищаться.

Напрасно считают, что одного с тобою происхожденья

Клинки индийских белых мечей,— нет большего заблужденья!

Когда произносим мы имя твое — надежное из надежных —

Чудится нам, что от гордых чувств клинки улыбаются в ножнах.

Мечом ты зовешься,— а кто из владык готов называться предметом,

Чье место — ниже его главы? Ты горд, но и мудр при этом.

Всю жизнь — любое мгновенье ее — ты против врагов обращаешь,

По воле своей наделяешь ты, по воле своей — лишаешь.

И если страшимся мы смерть принять, то лишь от твоей погони,

И если гордимся мы дар принять, то лишь из твоей ладони.

* * *

Благоуханье этих дней теперь надолго сохранится,

Пожар, пожравший стан врагов, для нас в куренья превратится.

Пусть будут девственницы спать отныне мирно и спокойно,

И пусть паломников в пути не ждут ни грабежи, ни войны.

И где бы ни были враги, пусть помнят о твоем величье,—

В твоих когтях, о грозный лев, им стать беспомощною дичью.

Я видел в час, когда войска построились перед сраженьем:

Ты был и без меча в руке спокойной силы воплощеньем.

Лик моря издали узнать нетрудно даже в час покоя,—

Так как же не узнать его, когда бушует вал прибоя!

В краю, который так велик, что и на лучшем иноходце

Его не пробуй пересечь — промежность о седло порвется,

Ты хочешь румского царя лишить и жизни и державы,

А будут защищать его одни мужицкие оравы.

Ужель смертельною борьбой нас испугают христиане?

Мы — звезды небывалых битв, они — лишь тусклое мерцанье.

Средь нас — непобедимый Меч! Не зря он носит это имя:

В походе он упорней всех, а в битве — всех неукротимей.

Мы просим небеса сберечь его от сглаза и раненья,

Слились в один немолчный гул людей бесчисленных моленья.

Услышав грозный приговор, что вынесли мечи и пики,

Решится ль выйти румский царь навстречу нашему владыке?

Решится,— близ Саманду мы сразимся с войском нечестивым,

А не решится,— встречу с ним устроим мы перед Проливом.

* * *

Увы, потеплело сердце твое ко многим сердцам холодным,

К тем, чей недуг — в здоровье моем, к завистливым, неблагородным.

Зачем же любовь и тоску скрывать, что тело мое иссушают,

Если к владыке свою любовь народы провозглашают?

Мы этой любовью объединены и ждем, как благодеянья,

Что каждый в меру своей любви получит и воздаянье.

К тебе я прибыл, когда мечи индийские были в ножнах,

Взирал на тебя, когда их клинки купались в крови безбожных.

Я видел: ты — лучшее на земле из божьих творений славных,

А лучшее в лучшем — твой мудрый дух, себе не имеющий равных.

Ты в бой устремился, и бегство врагов победу твою означало,

Но все-таки тем, что враги ушли, ты был огорчен сначала.

Удары твои заменил им страх пред силой твоей геройской,

И то, что над ними страх совершил, не совершит и войско.

Нo ты почитаешь долгом своим то, что другим не под силу:

Нe скрыться врагам ни в степи, ни в горах,— ты им уготовил могилу.

Ужель всякий раз, налетев на врагов, в постыдный бег обратив их,

Твой дух устремляет в погоню тебя за полчищем нечестивых?

Тебе — папосить пораженье врагам в каждой смертельной схватке,

А им — принимать жестокий позор, бежать от тебя в беспорядке.

Но ведь для тебя в походе любом победа сладка тогда лишь,

Когда остриями своих клинков ты кудри врагов ужалишь.

О справедливейший,— кроме меня, ко всем на земле справедливый! —

Наш спор — о тебе: ты ответчик в нем, но и судья правдивый.

На нас прозорливый взгляд устремить прошу своего эмира,

Чтоб ложь от истины отличить, зловредный отек — от жира.

Зачем человеку даны глаза? Не сам ли себя он обманет,

Если и к свету и к темноте он безучастным станет?

Я — тот, чьи творенья стали видны даже лишенным зренья,

Тот, чьи слова пробудили слух даже в глухих от рожденья.

Легко чудеса этих слов я творю, о них ничуть не заботясь,

А люди хватают их, спорят, бегут, за каждой строкой охотясь.

Невежда в неведенье будет сперва, усмешке моей поверя,

Пока не почувствует лапы и пасть неумолимого зверя.

Увидев львиных клыков оскал, не думай, что видишь улыбку,

Иначе поплатишься головой за гибельную ошибку.

Решившие жизнь у меня отнять скорее погибнут сами,—

На верном коне в безопасности я, словно в священном храме.

Любых врагов на таком коне смогу всегда побороть я,

Он сделает все, что прикажут ему мои стремеиа и поводья.

Передние ноги его в прыжке на ногу одну похожи,

И задиие ноги его на лету в одну сливаются тоже.

Не раз я скакал с боевым мечом между двумя войсками —

Там, где сшибаются волны смертей, где ярость звенит клинками.

Не раз я скитался с диким зверьем в степях, где не встретишь селенья,

А взгорья и скалы, дивясь на меня, молчали от изумленья.

Ночь, конница, степи зпают меня, знают и честь и отвага,

Знают удары копья и меча, и мой калам, и бумага.

О тот, с кем разлука так тяжела! Все, что дано нам судьбою,

Сразу утратит и цену и смысл после разлуки с тобою.

Никто бы, наверное, больше, чем мы, не был тобой почитаем,

Когда бы ты те же чувства питал, какие к тебе питаем!

Но если завистников злобный крик стал для тебя приятным,

Раны, которые ты нанесешь, боли не причинят нам.

Меж нами — о, если б ты это ценил! — знакомства давние узы,

А ведь знакомство для тех, кто мудр, прочней, чем иные союзы.

Напрасно пороки во мне искать — старания эти излишни,

Того, что творишь ты, не смогут принять ни честь твоя, ни всевышний.

Любой порок и любой обман чужды моему благородству,

Я чист, как Плеяды,— а звезд не достичь ни старости, ни уродству.

О, если бы туча, что жизнь мою лишь молниями поражает,

На тех эти молнии перенесла, кого дождем орошает!

Вижу: такая далекая даль к себе мою душу тянет,

Что, много дней добираясь к ней, и лучший верблюд устанет.

Когда мы оставим справа Думейр и выедем на равнину,

Быть может, и затоскует тот, кого навсегда покину.

Когда оставляешь тех, кто бы мог предотвратить расставанье,

Словно не ты уезжаешь от них, а их отправляешь в скитанье.

О, нет страшнее такой страны, где друга душа не знает,

И нет страшнее такой казны, что чистую честь пятнает.

А самое гнусное, что я обрел, что хуже любого урона,—

Добыча, которую вместе с орлом будет клевать и ворона.

Как может стихи слагать этот сброд, что возле тебя пасется!

Глядишь — не поймешь, кто такие они: арабы иль инородцы?

Пусть горьким покажется мой укор, но это любовь упрекает,

Блестит жемчугами его узор, но это слова сверкают.

* * *

Нам смолоду радости жизни даны, и сладость их слишком желанна,

Не могут наскучить они — и всегда кончаются слишком нежданно.

А если согбенный старик и кряхтит, и жалуется то и дело,

Поверьте, не жизнь надоела ему, а дряхлость уже надоела.

Здоровье и юность — орудья твои, по недолговечно их чудо,—

Когда же от нас отвернутся они, нам сразу приходится худо.

Расщедрится жизнь, а потом отберет, что было подарено ею,—

О, если б подобная щедрость ее была хоть немного скупее!

О, если бы не были слезы и скорбь ушедшего счастья наследьем,

А друг, уходя, не бросал бы тебя с отчаяньем — другом последним!

Возлюбленна жизнь, но и лжива и зла: папрасны любые моленья—

Не сдержит своих обещаний она и не завершит единенья.

Пусть все наши горести — из-за нее, но с нею страшимся разлуки:

Уходит она, лишь с трудом разорвав ее обхватившие руки.

Подобна лукавой красавице жизнь, ее вероломна природа,

Не зря ей, наверное, имя дано, как женщине,— женского рода.

***

Тебе потому лишь являю довольство, что скрытое скрыть хочу,

А как я тобой и собой недоволен — об этом пока молчу.

Такая мерзость, бесчестье, лживость впервые предстали мне!

Живым человеком ты мне явился иль чудишься в страшном сне?

Решил ты при виде моих улыбок, что полон я новых надежд,

А я лишь смеюсь над былой надеждой, презреннейший из невежд.

В своем тупоумье ты даже не знаешь, и сам-то на что похож:

Не знаешь, по-прежнему ли ты черен иль вправду стал белокож.

Забавно мне стало, когда я поближе ступни твои разглядел:

Увидел я вместо ступней копыта, когда ты босой сидел.

Раздвоены пятки твои — похожи на пару ослиных копыт,

К тому же сверкаешь ты весь — как маслом, потом густым покрыт.

Когда б не толпа твоих приближенных, я вместо пустых похвал

Стихами, кипящими скрытой насмешкой, хвалу бы тебе воздал.

Напрасно ты радовался, безмозглый, что славлю тебя при всех,—

Ведь даже в прочитанных мною строчках таился жестокий смех.

В то время, как ты никакого блага от слов моих не имел,

Я рад, что хоть губы твои верблюжьи как следует рассмотрел.

Таких, как ты, из краев заморских надо бы доставлять,

Чтоб успокаивать плачущих женщин — диковиной забавлять!

* * *

В чем утешенье мне найти? Ведь нет ни родины, ни дома,

Ни чаши на пиру друзей, с кем много лет душа знакома.

От века нашего хочу,— пока мой век еще не прожит,—

Чтоб он туда меня вознес, куда подняться сам не сможет.

Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,

Пока с душой в пути земном еще не разлучилось тело.

Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то,

Как и печаль не воскресит поры, ушедшей без возврата.

Незнанье жизни — вот беда для всех, кто смолоду полюбит:

Их, не познавших этот мир, своею ложью он погубит.

От слез тускнеют их глаза, по в заблуждении великом

Они за мерзостью бегут, прельстясь ее лукавым ликом.

Ступайте, убирайтесь прочь — не на коне, так на верблюде,

Разлука с вами — мой приют, меня измучившие люди.

Я в ваших паланкинах был,— вы мне тогда не знали цену,

Когда же от тоски умру, найти не сможете замену.

О тот, чей слух был поражен моей безвременной кончиной,—

Конечно, каждый должен стать известья скорбного причиной,

Уже не раз я был убит,— так разгласить молва спешила,—

Но вновь вставал я, и куда девались саван и могила?

Пусть этих мнимых похорон бывали даже очевидцы,—

Еще меня не схоронив, пришлось им с жизнью распроститься.

Нет, не всего достичь дано, чего желаем безрассудно:

Как часто ветр приносит то, чего совсем не хочет судно!

Увидел я, что близ тебя честнейший честь свою погубит:

Недобры пастбища твои — хорошим молоко не будет.

Тому, кого приблизил ты, одна награда — злость и скука,

Тому, кто полюбил тебя, один удел — беда и мука.

Ты гневаешься на того, кто твой подарок принимает,

И он то похвалам твоим, то оскорблениям внимает, к

Разлука разделила нас пустыней дикой и безлюдной,

Где лгут и зрение и слух, где лучшим из верблюдов трудно.

Шагая через эту степь, их ноги будут в кровь избиты,

И взмолятся суставы их, чтоб зря не мучились копыта.

Благоразумье признаю, когда в нем гордость и правдивость,

Благоразумья не хочу, когда в нем прячется трусливость.

Не стану жить на деньги тех, чья длань скупа и неопрятна,

Не стану наслаждаться тем, что на душе оставит пятна.

Сперва ночами я не спал — так тосковал с тобой в разлуке,

Потом спокойней, тверже стал,— вернулся сон, утихли муки.

Но если от любви к тебе едва я не погиб сначала,

Решенье край покинуть твой мою решимость означало.

Уж все попоны конь сносил с тех пор, как нас Фустат приветил,

Не раз и сбрую он сменил с тех пор, как нас владыка встретил.

Великодушный Абу-ль-Миск, кому мы честно присягнули

И в чьих щедротах весь Йемен и Красный Мудар потонули,—

Хоть он сдержал еще не все из благосклонных обещаний,

Но не сдержать моих надежд, моих упорных увещаний.

Он — верный, ясно видит он, что не умею лицемерить,

И все же преданность мою желает до конца проверить.

* * *

Шагали люди и до нас дорогой, что зовется — Время,

Лежало тяжко и на них судьбы мучительное бремя.

Они вкушали горечь дней — тревоги, бедствия, печали,

Хотя и радости порой кого-нибудь да посещали.

Какое бы из светлых дел ночь совершить ни захотела,

Хоть чем-нибудь да омрачит она свое благое дело.

Таков наш век,— однако нам, как видно, бедствий не хватает,