arabskaya_poeziya_srednih_vekov-1

Лишь одного нельзя постичь: кто создал царственный чертог —

Трудились люди для богов иль смертных осчастливил бог.

* * *

Ты двинул на приступ могучий отряд,

Противника смяв атакующий ряд.

Восторгом сраженья наполнена грудь,

Твой меч прорубает безжалостный путь.

Дороги обратной беглец не найдет,

Пусть адское пламя трусливого ждет.

На всадников вражьих дорогой борьбы

Неслись ураганом посланцы судьбы.

Сражаясь и днем, и во мраке ночей,

Свой путь озаряя сверканьем мечей.

* * *

Сгущаются сумерки, запад темня,

Но утром Восток оседлает коня.

А я для Востока — что солнца восход,

И Запад меня, словно вечера, ждет.

Я — всадник ночной — возвещаю рассвет,

Скачу я по небу дорогой комет.

* * *

Далеко мы друг от друга, я в разлуке изнемог.

Я любимую не видел бесконечно долгий срок.

Одиноко и тоскливо я живу вдали от всех,

Путь к любимой равен счастью и надежде на успех.

* * *

Она похожа на газель пугливым светом темных глаз.

Желал приблизиться я к ней, но ледяной встречал отказ.

Сулит блаженную любовь мгновенный взгляд ее очей,

Но тем мучительней душе мечтать во тьме пустых ночей.

Так юноша стареет вдруг, неверием подточен весь.

Он жив, но молодость его увяла, не успев расцвесть.

***

Плутает ветер среди стен необозримого дворца

И спотыкается, устав, не долетая до копца.

Дворец потоком окаймлен, его сравнил бы я с клинком,

Но поднимается со дна там пузырек за пузырьком.

Когда несильною струей впадает он в дворцовый пруд,

Сдается — это не ручей, а растворенный изумруд.

И ты уже с морской волной его сравнить совсем готов.

Обман очей — в ручье течет вода летучих облаков.

В ней стены белые дрожат и окна царского дворца,

Сверкая звездами в ночи, которым в небе нет конца.

Великолепье это все с трудом постигнуть можешь ты,

Оно — как праведника сон, как воплощение мечты.

ИБН АР-РУМИ

***

Брось упреки, ты зло творишь, даже если добра хотел,

Можно дружески пожурить, но и тут надо знать предел.

Терпит бедствия не всегда тот, кто бросил скитаний путь,

А меж путников не любой достигает чего-нибудь.

Знаю истину я одну, но уж это наверняка:

«Жизнь не стоит менять на то, чего нету в руках пока».

Из сокровищ земных, поверь, долголетье ценней всего,

И не стоит любой доход мук, что терпят из-за него.

Ты толкаешь меня на смерть, заводя об удачах речь,—

Лучше было б тебе меня от скитаний предостеречь.

Сжалься, доблестный, я собой рисковать уже не хочу,

Но оплакиваю барыш, тот, который не получу.

Натерпевшийся от шипов отойти от куста готов,

Но, поверь, никогда в душе не откажется от плодов.

Я в скитаньях был рад платить за богатство любой ценой,

Но оно, обольстив меня, повернулось ко мне спиной.

И соблазнов его теперь избегаю я, как аскет,

Хоть недавно еще считал, что достойнее цели нет.

Вожделею к чужому я, по тянуться за ним страшусь,—

Видит око, да зуб неймет. Кто несчастней, чем алчный трус?

Он еще не отвык желать, но бояться уже привык,

Для таких нищета всегда тяжелее любых вериг.

И когда властелин меня стал одаривать наперед,—

Ибо даром стыдился пить даже песен душистый мед,—

Страх и алчность в моей душе, как обычно, вступили в бой;

И не мог обуздать я их, слыша топот бед за собой.

Трусость делала шаг назад, жадность делала шаг вперед,

Не решившийся — не возьмет, остерегшийся — не умрет.

Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу.

Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу,

И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти,

Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути.

Из-за бед, что всю жизнь мою шли ко мне одна за другой,

Я в тревоге всегда: а вдруг твердь разверзнется под ногой.

С нищетою смирился я, ибо легче смириться с ней,

Чем опять попасться в капкан обольщений минувших дней.

Я на суше изведал все: жажду, голод, мороз и зной.

А на море — и борода и виски пошли сединой.

Был я ливнем напоен всласть, вымыт волнами добела,

И от ненависти к воде стала засуха мне мила.

Но спасения нет от зла, что приходит само собой,

И в пустыню заброшен был я насмешливою судьбой...

Знает разве один Аллах, как мне тяжко под грузом бед,

Через силу свой груз несу я с тех пор, как увидел свет.

Как бы солнечен ни был день, чуть решал я пуститься в путь,

Призывала судьба дожди, злобным ветрам велела дуть.

И земля обращалась в грязь под копытами скакуна,

И от ливней путь раскисал, словно пьяница от вина.

Чтобы ногу коню сломать и от цели отвлечь меня,

Мир шатался, дожди порой шли без роздыха по три дня.

И на ветхий заезжий двор славный путь я менял тогда,

И усталость валила с ног, и с одежды текла вода.

Но в домишке, где я мечтал отдохнуть от дорожных бед,

Говорили: «Очаг погас, пет еды и постелей нет».

Страх и голод в углу сыром коротали со мною ночь,

До утра я не мог ни встать, ни бессонницы превозмочь.

Крыша дождь пропускала так, что, ей-богу, я был бы рад

Из-под крова уйти и лечь под какой-нибудь водопад.

Кто не знает, что скрип стропил на кузнечика скрип похож,—

Но порою и тихий звук человека бросает в дрожь.

Ведь в заезжих домах не раз — все базары о том кричат —

Крыши рушились на гостей, словно соколы на крольчат...

Но и ясных морозных дней я забыть не смогу вовек,

Продували меня ветра и слепил белизною снег.

Путь по суше всегда суров, он походит на палача.

Помни, едущий, дождь и снег — два любимых его бича.

Иногда от ударов их можно скрыться куда-нибудь,

По арканами пыльных бурь неуступчивых душит путь.

Тем, о чем я сказать успел, сухопутье грозит зимой.

Лето в тысячу раз страшней, лето злейший гонитель мой.

Сколько раз я испечься мог! В желтом мареве летних дней,

Как жаровня, чадила степь, жаркий воздух дрожал над ней.

А холмы и отроги гор, словно вздумав сгореть живьем,

Окунались в слепящий зной, будто в огненный водоем.

Для боящихся плыть водой ехать сушей плохой резон,

Нe расхваливай этот путь — зпаю я, чего стоит он.

Можно летом коней седлать, можно вьючить зимой вьюки,

Но ни то, ни другое мне, что поделаешь, не с руки.

Страшен белого солнца жар, когда сохнет слюна во рту,

А когда все дороги — топь, дождь со снегом невмоготу.

Жаждет зной иссушить тебя, когда сух, как пустыня, ты,

Дождь стремится тебя полить, когда весь ты — кувшин воды.

Если жаждой гортань горит, не получишь ты нн глотка,

Если ливнями путь размыт, щедрость выкажут облака.

Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня,

А в мечтах у нее одно — повернее сгубить меня.

То разбойник с нагим мечом мне встречается поутру,

То под вечер трясет озноб, превращая в мороз жару.

Всемогущ и велик Аллах, нет нигде для него препон,

И меня от дорожных мук милосердно избавил он.

Ускользнул я от мух и львов, миновала меня беда,

Но вторично сухим путем не поеду я никуда.

А уж водных путей пытать и подавно не стану я,

Исстрадался на них мой дух, обессилела плоть моя.

Сотни бед я назвать бы мог и над каждой вздохнуть бедой,

Но, увы, цепенеет ум из-за страха перед водой.

Если с борта швырнуть меня и тяжелый мешок с песком,

Погружусь я скорей его, буду первым на дне морском.

Превосходно ныряю я, но выныривать не могу

И, признаться, боюсь воды, даже стоя на берегу.

Лишь в кувшины ее разлив, мы смиряем ее чуть-чуть,

Но возможно и тут подчас захлебнуться, решив хлебнуть.

Что ж могу я сказать о тех, кто решается плыть по ней?..

Всплески рыбин — взблески мечей, клочья пены — гривы коней.

Чуть качнет гребешком волна, чуть обрызжет ее закат,—

Как мерещатся мне бойцы в чешуе обагренных лат.

Каждый гонит свою волну и верхом на лихой волне,

Потрясая мечом кривым, с грозным ревом летит ко мне.

Можешь ты возразить, сказав: «И за море плывет иной,

А в сравнении с морем Тигр — так, речушечка в шаг длиной»

Но, мой друг, этот довод слаб для того, кого гложет страх

Извиненье у робких есть в волнах яростных и ветрах.

Опровергнуть тебя легко, красноречье мое не спит,

Возражений моих рекой будет довод любой размыт:

Тигр — обманщик, моря — и те простодушней его в борьбе,

Притворяется кротким он, ярость бури тая в себе.

Лижет ласково он борта, недоверье преодолев,

А потом от игры ветров в исступленный приходит гнев.

Камни, скрытые под водой, — вот предательств его залог!

Нет на свете такого зла, что бы Тигр совершить не мог.

И когда тихоструйный ток превращается в пепный ад,

Наши утлые челноки перед яростью волн дрожат.

И сбивает нас качка с ног, и окатывает вода,

Хоть у мачты свяжись узлом, хоть зубами вцепись в борта.

И возносят нас волны ввысь, и обрушивают в провал,

Чтобы днище прогрызть могли злые зубы подводных скал..

И море больше простора есть, и глубины там больше, но

Море бед или море вод, это путнику все равно.

Там ужасен разгул ветров, там встают до небес валы,

И тугие удары их сокрушающе тяжелы.

Страшно с берега посмотреть, даже если песчаный он,

Даже если он острых скал и подводных камней лишен.

А в открытое море глянь! Нет у буйных стихий стыда,

Любит жертвою поиграть и натешиться всласть вода,

Но пощады не стоит ждать от бездонных ее пучин,

Если только спасет кого добрый сын глубины — дельфин.

У дельфинов обычай есть — помогать морякам в беде

И на спины себе сажать тех, кто держится на воде.

Выплывают на них верхом утопающие порой,

Чтоб на берег без сил упасть и песок целовать сырой.

Лишь не вздумай пытаться плыть на куске судовой доски,

Море вырвет ее из рук и со зла искрошит в куски.

Но довольно! Морским путем ты меня соблазняешь зря,—

Не по сердцу мне рев ветров и бушующие моря.

Душу я приоткрыл тебе, не неволь же теперь меня,

Ты прибежище тайн моих, ты мне ближе, чем вся родня.

От рожденья судьба ко мне снисходительной не была,

И испытывать вновь ее можно, только возжаждав зла.

Все родились и все умрут, но любой, пока он живет,

Пока носит его земля,— пленник горестей и невзгод.

Каждый юность свою терял, каждый скорбно смотрел ей вслед...

Хватит этой беды с лихвой избежавшим всех прочих бед.

* * *

Для тебя на холмах окрест созревают любви плоды,

Персик, яблоко и гранат стать добычей твоей горды.

Прогибая беседки лоз, наливается виноград,

Грозди ягод черны, как ночь, или розовы, как закат,

Или изжелта-зелены, или красным соком полны,

Словно кровью хмельной сердца, что без памяти влюблены.

Наши девушки — ветви ив, но созрели на них плоды,

До сих пор плодоносных ив не видали ничьи сады.

Вот нарцисс, в лепестках его отсвет прячется золотой,

Вот кувшинка, она — как снег над задумчивою водой.

Все прекрасное счастья ищет, властелином тебя избрав,

Тонок трепетный аромат восхищенных цветов и трав.

Что ни девушка — дивный плод, но не стоит судить на взгляд:

Их отведав, узнаешь ты, сколько злого они таят.

Ты сегодня поклясться рад, что сладки они, словно мед,

Но какая-нибудь в свой час желчи в душу тебе нальет.

Если б мог я вернуть покой истомленному сердцу! Но

Там, где «если б» закралось в речь, об удаче мечтать омешно.

Я несчастен, но я хочу хоть понять, для чего сюда

Все обличья свои несут и искусство и красота.

Чудо-дерево, к нам склонясь, тянет руки ветвей своих,

И свиданья на них цветут, и разлуки зреют на них,

Рядом с радостью грусть видна, близ веселья видна печаль,—

Повисают у губ плоды, не отведать которых жаль.

Может быть, этот сад Аллах для того и явил на свет,

Чтобы, всех испытав, узнать, в ком покорности должной нет.

Испытанье задумал он не затем, чтобы мучить нас,

Но затем, чтоб на книгу тайн мы поднять не дерзали глаз.

Нет, он хочет, чтоб впавший в грех нес прощенья его печать,

Ибо благостен и привык от начала веков прощать.

Много он сотворил чудес, испытуя нас так и сяк,

Между ними и слабый пол: слабый пол — это сильный враг.

Там, где стрелы любви свистят, не спасает броня от ран,

Перед женщинами — ничто даже те, кого вел Хакан.

Не родила земля того, кто поспорить бы с ними мог,

И мудрейшие из людей прах целуют у стройных ног.

Как бороться, когда одна может взглядом убить отряд,

А другая взять войско в плен, и за это их не корят.

Может женщина страсть взрастить, в грудь, как пику, вогнать ее,

Может раненому потом дать и радость и забытье.

Лишь одно недоступно ей — верность слову, и, рад не рад,

С этим должен смириться ты. Понимаешь, она — как сад,

Что плодами порой богат, а порою плодов лишен,

Что порою в листву одет, а порою и обнажен.

Не ругают за это сад, но и женщина такова,—

Изменяются что ни миг и дела ее и слова.

Все, что было, она предаст, все, что будет, предаст она,—

Ведь предательство слил в одно с любострастием Сатана.

* * *

Твой друг может стать оружьем врага могучим,

Избытка друзей не зря избегать мы учим.

Излишества тут, почти как во всем, опасны,

Ведь в горле еда встать может комком колючим.

Сегодняшний друг врагом обернется завтра,

Меняются чувства зыбким подобно тучам.

Иной говорит: «Друзей заводи побольше,

Ведь большее мы всегда почитаем лучшим».

Но слушай, ведь тот, кто много друзей имеет,

Рискует подчас со змеем сойтись ползучим.

Толпы избегай! Открой для немногих душу —

Меж многих легко застрять, как в песке сыпучем.

Ведь жажду твою моря утолить не могут —

Но может ручей, что робко журчит по кручам.

* * *

Он стихи мои к Ахфашу снес и к тому же

Мне сказал, что стихов тот не видывал хуже.

Я ответил: «Как смел ты творенье святое

Дать тому, кто прославлен своей слепотою.

Не слагал он стихов и в душе не имел их,

Не лиса и не лев он для мудрых и смелых.

Помнит он кое-что, но, Всевышнего ради,

Текст, что списан в тетрадь, не заслуга тетради.

Ты, возможно, хотел, чтоб пришла ко мне слава,

Но ее раздавать нет у Ахфаша права.

Ты, возможно, хотел мне большого позора,

Но ведь Ахфаша брань забывается скоро.

Или сделать его ты пытался умнее,

Но ведь я для глухих говорить не умею.

Он изрек приговор, но не понял, в чем дело,—

Ложь с невежеством в дружбу вступить захотела.

Стих мой — истинный стих, что признали бы судьи,

Если б судьями были достойные люди,

А не он, нечестивец без божьего страха,

Чувства слова лишенный по воле Аллаха.

Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи,

Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи,

Список бедствий мне жизнь приготовила длинный,

Но пока не велела писать для скотины;

И коль мне обезьяна завидовать стала,

В этом радости много, а горести мало.

О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба,

Пусть за мной днем и ночью следит она в оба;

Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном,—

Если ты почитаешь такое удобным».

* * *

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя,

К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою.

Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света

Но что говорить об этом, когда невозможно это.

А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин,

Чтоб жил в нем его хозяин — великий мудрец и воин.

Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира,

Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира.

Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты,—

Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый.

Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи,

Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий.

Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда

Простые кирпич и камень не преобразились в чудо.

И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, —

Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске

И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном

Любой из бойцов считался на родине марзубаном,

Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами

Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками.

А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале

Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали.

Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи,

Величье его, как солнце, слепило возведших очи.

К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом,

К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом

Всегда при своем эмире он был неотлучней тени,

И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье

Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки,

Лицо опустив, касался груди подбородком всякий,

Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом,

А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом

Хвалу властелину пели на ста языках вассалы,

Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы,—

Владела умами всеми, и душами, и сердцами

Действительность, достоверно описанная писцами.

Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий,

А после дары и дани слагали у ног владыки.

А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам,

Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным.

Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя,

Как в угольях, ненароком не залитых поварами.

А если и было прежде в злодействе оно повинно,

То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина.

Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело,

Он может огня быстрее и душу обжечь и тело.

Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, —

Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши.

По цвету оно — как пурпур, которого нет дороже,

На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же...

Младенцев к нему приносят красавицы, и любая

Кротка и нежна, как кормящей матери подобает,

Движений плода под сердцем не ведали девы эти,

Их груди не набухали, по вскормлены ими дети.

Две девочки, «Флейта» с «Лютней», и ласковы и забавны,

Но радостней и печальнее «Бубен» — мальчонка славный.

Хоть мать его бьет нередко, зато и ласкает тоже,

Чтоб песня могла любая морозом пройти по коже.

Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел

Он словно Иса, сын Марьям, что бога в пустыне встретил

В любом из его напевов сладчайшая скрыта тайна,

А голос его и четок и звонок необычайно.

Великою мукой мучат нередко друг друга люди,

А он исцеляет души, а он заживляет груди.

Он жизнь возвращает мертвым, он светлые мысли множит

Но вдруг разбудить и горе в душе задремавшей может.

Меж тех, кто внимает песням с тревогой в горящем взоре,

Иного ласкает радость, иного терзает горе.

Вот тут-то, с напевом сына свой голос легко сплетая,

Берется эмира славить и женщина молодая.

Покорны ее желаниям голоса переливы,

Как ласке ночного ветра упругие ветви ивы.

Он льется, как солнце грея и золото рассыпая,—

Сладчайшей не выбрать ноты, так дивно звучит любая.

Чуть глухо поет певица, но в голосе стон газели,

И трепетной лютни шепот, и флейты певучей трели.

Порой он тревожит лаской, величьем пьяпит порою,

Пресытиться невозможно, следя за его игрою.

Он в каждое сердце входит без стука, без разрешенья,

Как вождь-победитель в город, не смевший принять сраженья.

Нe нужно колдунье юной искусно скрывать дыханье,

Такое дыханье впору лишь мчащейся в гору лани.

Красавица в напряженье, как мальчик-бегун у цели,

Что рвется вперед, осилив соперника еле-еле.

Без голоса жить веками мелодия не могла бы,

Напев подыскали новый для песни чужой арабы.

Бог весть, когда эта песня пришла сюда из Ирана,

Рассказы о ней восходят к седым временам Аднана.

* * *

Хрусталь не блещет ярче винограда,

О спелый виноград, приманка взгляда!

Блеск кожицы твоей из солнца соткан,

А сок твой — полдня лучшая услада.

Будь ягоды потверже — и рубины

Вставлять в сережки было бы не надо.

Ты слаще меда, ты тревожишь ноздри

Благоуханьем мускуса и сада.

Твой сок под шкуркой — как вино в кувшине,

Приятна нёбу терпкая прохлада.

Когда к тебе пришел я, спали птицы,

Но было сердце пробудиться радо.

С собой привел я сыновей Мансура,

При них луна тускнеет, как лампада.

В сторожку мы украдкой заглянули,

Ведь ранний нас веселью не преграда.

И сторож встал, проворный, словно сокол,

И дал понять, что не нужна осада.

Нам не пришлось ни в чем его неволить,

Досталась всем сладчайшая награда.

Сверкал ручей клинком бесценной сабли,

Искрился жемчугами звездопада