Подлинная философская мотивация подрываобъективизма, скрытая в абсурдностискептицизма Юма

Остановим на этом свой взгляд. Почему “Трактат” Юма (гораздо более слабый по сравнению с “Опытом о человеческом разуме”) является великим историческим достижением? Что здесь произошло? Картезианский радикализм беспредпосылочности, который имел своей целью возвратить подлинное научное познание к предельным ценностным истокам, исходя из них, достичь абсолютного обоснования, требует субъективно ориентированной интерпретации, требует возвращения к познающему Я в его имманентности. Как бы ни порицался ход мысли Декарта, от необходимости этого требования нельзя уклониться. Но нельзя ли усовершенствовать картезианский способ мысли, была ли достижима поставленная им цель после скептических атак — дать абсолютное обоснование философскому рационализму? Об этом же говорят невиданные, быстро растущие математические и естественнонаучные открытия. Все, кто принимал участие в исследовании или изучении этих наук, с самого начала уже полагали, что их истины, их методы несут на себе печать завершенности и образцовости. Теперь же эмпиристский скептицизм выявляет то, что не раскрывается при картезианском основополагающем подходе, а именно, что все познание мира, как донаучное, так и научное, является громадной загадкой. Легко следуют за Декартом в возвращении к аподиктическому ego, интерпретируемому как äóøà, в понимании праочевидности как очевидности “внутреннего восприятия”. Что можно считать более очевидным, чем тот способ, каким Ëîêê иллюстрировал реальность изолированной души и ее внутреннюю историчность — генезис внутри души — с помощью образа “white paper” (“чистого листа”) и, следовательно, способ, каким он натурализовал эту реальность? Можно ли избежать “идеализма” Беркли и Юма и, наконец, скептицизма со всеми его противоречиями? Какой парадокс! Неужели собственная сила быстро растущих и неутомимых в своих действиях точных наук могла парализовать веру в их истинность? И все же поскольку принимают в расчет то, что эти действия есть сознательные действия познающего субъекта, их очевидность и ясность превращаются в непонятную бессмыслицу. То, что у Декарта имманентная чувственность создана творцом мира, не вызвала никакого импульса; но у Беркли эта чувственность создает даже физический мир, à ó Þìà она создает и всю душу с ее “впечатлениями” и “идеями”, со всеми свойственными ей способностями, которые мыслятся по аналогии с физическими силами и которые подчиняются законам ассоциации (как параллель законам тяготения!), создает весь мир, ñàì ìèð, а не только его образ — но, конечно, это произведение было просто фикцией, представлением, внутренне завершенным, но крайне шатким. Это представление значимо и для мира рациональных наук, и для experientia vaga (неупорядоченного опыта ðåä.).

Не предчувствуется ли здесь скрытая неизбежная истина, несмотря на все бессмыслицы, которые коренятся в особенностях принятых посылок? Не обнаруживается ли здесь совершенно новый способ оценки объективности мира, всего его бытийственного смысла и коррелятивного ему смысла объективных наук, способ, который оспаривает не их собственную законность, но скорее их философские и метафизические притязания на абсолютную истину? Теперь, наконец, мы можем и должны понять (это оставалось в науках совершенно незамеченным), что жизнь сознания есть активная жизнь, хорошо или плохо созидающая смысл бытия; это присуще уже чувственно созерцательной жизни, и тем более научной. Декарт не углублялся в понимание того, что если чувственный мир, повседневный мир есть cogitatum чувственных cogitationes, то научный мир есть cogitatum научных cogitationes, и не заметил круга, в котором оказался, поскольку он в доказательстве бытия Бога уже предположил возможность выводов, трансцендирующих от ego, в то время, как сама эта возможность должна быть обоснована с помощью этого доказательства. То, что весь мир сам может быть cogitatum из универсального синтеза многообразно связанных cogitationes и что построенные на высшей ступени активности разума научные cogitationes могут быть конститутивными для научного мира — эта мысль была ему совершенно чужда. Но не стала ли она более явной благодаря Беркли и Юму — при предпосылке, что абсурдность эмпиризма заключена лишь в допущении мнимо очевидной самопонятности, с помощью которой был ранее изгнан имманентный разум? Из нашего критического изложения понятно, что возрождение и радикализация Беркли и Юмом картезианской основополагающей проблемы были глубоким потрясением “догматического объективизма”: не только для современников, воодушевленных математизирующим объективизмом, который описывал мир как математическо-рациональное бытие само-по-себе (которое мы, так сказать, все лучше и лучше отображаем в наших более или менее совершенных теориях), но был потрясением объективизма вообще, господствовавшего тысячелетие.