Глава 12 магический взгляд на язык

У меня сложилось впечатление, что одна из причин, почему некоторые философы возражают против подчер­кивания того, что наука устанавливает количественный язык, состоит в том, что наше психологическое отноше­ние к словам донаучного языка – словам, которые мы выучиваем еще с детства, – совершенно отлично от отно­шения к тем сложным записям, с которыми мы сталки­ваемся в языке физики. Вполне объяснимо, что дети мо­гут верить, что некоторые слова действительно несут, так сказать, те свойства, к которым они относятся. Я не хочу быть несправедливым по отношению к некоторым философам, но я подозреваю, что они иногда делают ту же самую ошибку при восприятии научных слов и сим­волов, которую всегда совершают дети.

В хорошо известной книге Огдена и Ричардса «Зна­чение значения» («TheMeaningofMeaning»)^19[11]имеются отличные примеры (некоторые из них просто изумитель­ны) того, что авторы называют «магией слова». Многие люди придерживаются магического взгляда на язык, взгляда, что существует некоторая мистическая естест­венная связь между некоторыми словами (только, ко­нечно, словами, с которыми они знакомы!) и их значе­ниями (meanings). В действительности же только бла­годаря исторической случайности в развитии нашей культуры слово «синий» стало обозначать определенный цвет. В немецком языке этот цвет называется «blau». В других языках с ним связываются другие звуки.

Для детей вполне естественно считать, что только одно определенное слово «синий», к которому они при­выкают в родном языке, является подлинным словом, а все другие слова для обозначения синего цвета или со­вершенно ошибочны, или несколько странны. Когда они становятся старше, они могут стать более терпимыми и сказать: «Другие люди могут употреблять слово «blau», но они используют его для вещи, котораяв действительности

170

 

синяя». Маленький ребенок считает, что дом есть дом, а роза есть роза, и это есть все, что существует для него. Затем он узнает, что незнакомые люди во Франции называют дом «maison». Почему они говорят «maison», когда они имеют в виду дом? Поскольку этоестьдом, то почему они не называют его домом? Ему расскажут, что это обычай во Франции говорить «maison». Французы сотни лет говорят так. Ребенок не будет порицать их за это или считать бестолковыми. Ребенок, наконец, при­знает это. Незнакомые люди имеют странные привычки. Пусть они употребляют слово «maisons» для обозначе­ния тех вещей, которые в действительности являются домами. Кажется, не только детям, но и многим взрос­лым трудно отказаться от такой терпимой позиции и вы­работать взгляд, что между словами и тем, что они озна­чают, не имеется никакой существенной связи. Конечно, они никогда открыто не скажут, что английское слово является единственно правильным словом, а слова дру­гих языков ошибочны, но магический взгляд их детства неявно присутствует в их мышлении и часто в их заме­чаниях.

Огден и Ричардс цитируют английскую пословицу: «TheDivineisrightlysocalled». Это, по-видимому, зна­чит, что пророк действительно пророчествует. Следова­тельно, он правильно так называется. Хотя можно чув­ствовать, что какая-то вещь правильно так называется, пословица ничего фактически нам не говорит. Она, оче­видно, не имеет смысла. Тем не менее часто люди с силь­ным эмоциональным чувством повторяют ее, действи­тельно думая, что она выражает своего рода глубокое проникновение в природу пророка.

Несколько более сложные примеры магического взгляда на язык содержатся в книге Курта Рицлера «Физика и реальность»^20[12](«PhysicsandReality:LecturesofAristotleonModernPhysicsatanInternationalCong­ressofScience», 679Olympiad,Cambridge, 1940,A.D.). Автор вообразил Аристотеля возвратившимся на землю в наше время и излагающим свою точку зрения (которая также представляет точку зрения Рицлера, хотя я

 

171

полагаю, что она есть только точка зрения последнего) относительно современной науки.

Аристотель начинает с высокой оценки современной науки. Он восхищен ее громадными достижениями. За­тем он добавляет, что он должен, чтобы быть справедли­вым, сделать несколько критических замечаний. Эти замечания как раз и интересны для нас. На странице 70 книги Рицлера Аристотель собирательно говорит о физиках:

«День является холодным для негра и жарким для эскимоса. Вы разрешаете диспут тем, что отмечаете 50° на вашем термометре»^21[13].

Рицлер хочет сказать здесь, что в качественном языке повседневной жизни мы не имеем никакого соглашения относительно таких слов, как «жаркий» и «холодный». Если эскимос из Гренландии прибывает в пункт, где температура равна 50°, то он скажет: «Это довольно жаркий день». Негр из Африки в этом же месте будет говорить: «Это холодный день». Два человека не согла­шаются о значении слов «жаркий» и «холодный». Риц­лер представляет себе физика, говорящего им: «Забудь­те ваши слова и говорите вместо этого в терминах темпе­ратуры; тогда мы можем прийти к согласию. Мы соглас­ны, что сегодня температура составляет 50°».

Продолжим цитату:

«Вы гордитесь тем, что нашли объективную истину путем элиминации...»

Я прошу читателя догадаться о том, что, по мнению Рицлера, элиминировали физики. Мы можем ожидать, что предложение будет продолжено так: «...путем элимина­ций слов «жаркий» и «холодный». Физик, конечно, эли­минирует эти слова не откуда-нибудь, а из количествен­ного языка физики. Но он все же хочет сохранить их в качественном языке повседневной жизни. Действи­тельно, качественный язык необходим даже для физика, чтобы описать то, что он видит. Но Рицлер продолжает говорить не то, что мы ожидаем. Продолжим его утвер­ждение:

«...путем элиминации как негра, так и эскимоса». Когда я впервые прочел это, я подумал, что он говорит

172

 

 

почти то же самое, но несколько отлично и что он имеет в виду то, что физик элиминирует способы выражения негра и эскимоса. Но это не так. Рицлер имеет в виду более существенное. Позже становится совершенно ясным, что, с его точки зрения, современная наука элиминиро­вала человека, забывает и игнорирует наиболее важный предмет человеческого познания – самого человека.

«Вы гордитесь нахождением объективной истины по­средством элиминации как негра, так и эскимоса. Я при­знаю важность того, что вы достигли. Согласен также, что вы бы не построили ваши чудесные машины без эли­минации негра и эскимоса. А как насчет реальности и истинности?

Вы отождествляете истину с уверенностью. Но оче­видно, что истина имеет отношение к бытию, или, если вы предпочитаете, к чему-то, называемому «реально­стью». Истина может иметь высокую степень достовер­ности, какими являются, конечно, истины математики, и тем не менее низкую степень «реальности». Как насчет ваших 50°? Поскольку это истинно как для негра, так и эскимоса, вы называете это объективной реальностью. Эта ваша реальность мне кажется крайне бедной и то­щей. Она представляет отношение, связывающее свой­ство, называемое температурой, с расширением ртути. Эта реальность не зависит ни от негра, ни от эскимоса. Она относится не к какому-либо конкретному лицу, а к анонимному наблюдателю».

Несколько дальше он пишет:

«Конечно, вы хорошо отдаете себе отчет в том, что теплота и холод в 50° имеют отношение к негру или эскимосу».

Я не совсем уверен в том, что он хочет сказать здесь. Возможно, он считает, что если бы негр или эскимос понимали, что означает «50°», тогда им следовало бы объяснить в терминах температуры слова «жаркий» и «холодный».

«Вы скажете, что система, подлежащая наблюдению, должна быть расширена, чтобы включить физические события, происходящие внутри негра или эскимоса».

Это означает предъявить к ответу физика требование: «А не упускаются ли ощущения тепла и холода, которые имеют эскимос и негр?» Рицлер, кажется, считает, что физик ответит нечто подобное следующему: «Нет, мы не

173

 

упускаем эти ощущения. Мы описываем также самого негра, как и эскимоса, как организмы. Мы анализируем их как телесные системы, физиологические и физические. Мы находим, что происходит внутри них, и таким путем можем объяснить, почему они имеют различные ощуще­ния, которые заставляют их описывать тот же самый день, как «жаркий» и «холодный».

Продолжим выдержку:

«Вы сталкиваетесь с двумя системами, в которых градиент температуры противоположен – холод в одной системе и тепло в другой. Однако здесь холод и тепло не являются уже настоящими холодом и теплом. Негр и эскимос представляются в вашей системе сложными физическими или химическими явлениями, они больше не являются уже существами самостоятельными; они являются тем, чем они представляются анонимному на­блюдателю, – сложными случаями, описываемыми по­средством отношений между измеримыми количествами. Я чувствую, что негр и эскимос в вашей системе пред­ставляются довольно ограниченно. Вы ищете ответ в огромных усложнениях, которые входят в такую си­стему».

Рицлер обращается здесь к человеку как системе. Единый организм, конечно, является в громадной сте­пени сложным, когда вы пытаетесь анализировать его физически. Он продолжает:

«Нет, джентльмены, вы приписываете символы, но вы никогда не опишете холод как холод, а тепло как тепло».

Здесь обнаруживается наконец-то небольшое подо­зрение на магию слов! Физик приписывает искусствен­ные символы, в действительности не выражающие ничего похожего на свойства. Это неудачный случай, потому что физик не в состоянии описывать холод как «холод». Название «холод» вызывает у нас действительные ощу­щения. Мы все будем дрожать, как только вообразим, как холодно было. Или выражение: «Вчера было ужасно жарко» – вызовет у нас действительное ощущение жары. Это является моей интерпретацией того, что говорит Рицлер. Если читатель захочет дать более благожела­тельную интерпретацию, он волен поступить так, как он пожелает.

Далее (на стр. 72) имеется другое интересное заяв­ление рицлеровского Аристотеля:

174

 

«Возвратимся к моей позиции. Реальность есть реаль­ность субстанций. Вы не знаете субстанций, которые обусловливают случай, что ваш термометр показывает 50°. Но вы знаете, что негр и эскимос похожи...»

Рицлер имеет в виду, что вы знаете, что негр и эски­мос похожи, потому что они – люди. Вы – человек и поэтому имеете общие с ними ощущения.

«...Спрашивать их – значит спрашивать себя, спраши­вать о собственной боли и радости, собственном дей­ствии и подвергнуться действию. Здесь вы знаете, что реальность означает. Это вещи конкретные. Вы знаете, что они существуют».

Действительнаяреальность, он чувствует, может быть постигнута только тогда, когда мы говорим о боли и радости, жаре и холоде. Как только мы перейдем к сим­волам физики, температуре и ей подобным, реальность ослабевает. Это утверждение Рицлера. Я убежден, что оно не является суждением Аристотеля. Аристотель был одним из величайших людей в истории мышления. В свое время он был высшим авторитетом для науки. Он сам производил эмпирические наблюдения и эксперименты. Если бы он смог увидеть развитие науки от его дней до нашего времени, я уверен, он бы с энтузиазмом поддер­жал научный способ мышления и выражения. Действи­тельно, он был бы, вероятно, одним из ведущих современных ученых. Я считаю, что Рицлер во многом необоснованно приписывает Аристотелю такие мнения.

Как я предполагаю, возможно, что Рицлер хотел только сказать, что наука не должна концентрировать все внимание исключительно на количественных поня­тиях, что она не должна игнорировать все те стороны природы, которые недостаточно точно подходят под фор­мулы с математическими символами. Если это все, что он имел в виду, тогда, конечно, мы согласны с ним. Например, в области эстетики не было значительного прогресса в разработке количественных понятий. Но наперед всегда трудно сказать, где будет полезно ввести численные измерения. Мы должны оставить это специа­листам в области конкретных наук. Если они найдут это полезным, они введут количественные понятия. Мы не должны отбивать охоту к таким усилиям, прежде чем они будут сделаны. Конечно, если язык используется

175

 

для эстетических целей – не для научного исследования эстетики, а для выражения эстетического удоволь­ствия, – тогда отпадает вопрос о количественном языке. Если мы хотим выразить наши чувства в письме к другу или в лирической поэме, тогда, естественно, мы выберем качественный язык. Мы нуждаемся в словах, которые так знакомы нам, что они непосредственно вызывают в памяти разнообразное множество значений и ассо­циаций.

Верно также, что иногда ученый игнорирует важные аспекты даже тех явлений, над которыми он работает. Часто, однако, это связано только с разделением труда. Один биолог проводит свою работу целиком в лабора­тории. Он исследует клетки под микроскопом, делает химические анализы и т.п. Другой – выходит на при­роду, наблюдает, как растут растения, при каких усло­виях птицы строят гнезда и т.п. Эти два человека имеют различные интересы, но знания, которые они приобретают разными путями, становятся составной частью науки. Никто не должен полагать, что другой делает бесполезную работу. Если намерением Рицлера было предостеречь нас, что наука должна позаботиться о том, чтобы не забывать некоторых вещей, тогда можно согласиться с ним. Но если он имеет в виду сказать, как он, кажется, говорит, что количественный язык науки в действительности упускает некоторые качества, тогда я думаю, он ошибается.

Позвольте мне процитировать обзор книги Рицлера, сделанный Эрнстом Нагелем^22[14].

«Теории физики не могут заменить ни солнца, ни звезд, ни многосторонней деятельности конкретных ве­щей. Но почему кто-либо с достаточным основанием должен ожидать обогрева с помощью рассуждения?»

Вы видите, что Нагель истолковывает Рицлера даже менее благожелательным образом, чем попытался сде­лать я. Может быть, он и прав, но я в этом совсем не уверен. Нагель понимает Рицлера как критикующего язык физики за то, что он не выражает непосредствен­но, в более сильном смысле, такие свойства, как цвета, которые действительно содержатся в цветной картине.

176

 

Тем же самым путем мы могли бы выразить информа­цию о запахах путем разбрызгивания духов – скорее, создавая благоухание, чем называя их. Возможно, Рицлер имеет в виду – Нагель понимает его так, – что язык должен выражать свойства в этом сильном смысле, что он должен приносить нам свойства. Он, кажется, считает, что слово, подобное слову «холод», несет с со­бой некоторое действительное свойство холода. Такая точка зрения, конечно, представляет магический взгляд на язык.

177