§ 2. Трехмерное измерение преступности

ведения, возможность обеднения полноты бытия, следовательно, и возможность преступности1.

Мы понимаем, что само понятие «духовность» в научном плане не является однозначным. Это понятие, рожденное в недрах теологического мироощущения, возведенное философами — от Платона и Аристотеля до Канта и Гегеля — в категорию высшего смысла познания, в современной науке имеет множество определений.

Выдающийся русский философ Б. П. Вышеславцев в работе «Философская нищета марксизма» писал, что в особую иерархию человеческого бытия входит: биологическое бытие, которое включает и содержит в себе физико-химическое, но не наоборот; психическое бытие, которое предполагает и в каком-то смысле включает биологическое (организм); наконец, духовное бытие свободной личности, познающей и действующей, которое предполагает и содержит в себе ее психику и ее «телесный организм»2. Дух вовсе не индифферентен к телесной жизни, хотя функции телесной жизни индифферентны к духу. «Дух» — это вовсе не существо, которое так пугает материалистов, это не дух спиритов и спиритуалистов. Быть может, не существует бесплотного, свободно витающего духа, но бесспорно существует воплощенный дух или одухотворенная плоть. «Дух» озна- чает особую ступень бытия, которая не может отрицаться никаким материализмом, эта ступень имеет свою детерминацию, свою закономерность, выразимую в особых категориях, не встречающихся в природе и в науке о природе.

«Бытие свободно действующей и познающей личности мы называем “духовным” бытием, чтобы отличить эту ступень от низших, материальных ступеней бытия. Если материализму больше нравится называть эту ступень “духовной материей”, то можно лишь указать на уродливость такого термина. Но дело не в термине, а в диалектической необходимости признать новую ступень, новую форму бытия, обладающую новыми категориями»3.

Используя в познании поведения человека такие понятия, как «душа», «дух», «духовное бытие», криминолог всегда дол-

1Ñì.: Кондратюк Л. В. Антропология преступления. М., 2000.

2Ñì.: Вышеславцев Б. П. Кризис индустриальной культуры: Избранные сочинения. М., 2006. С. 254—255.

3Òàì æå. Ñ. 254—255.

16 Глава I. Методологические основы криминологического измерения

жен быть готов к критике со стороны своих коллег по «цеху». Ведь большинство из отечественных обществоведов воспитаны и выросли в обстановке «воинствующего материализма» и атеизма. Очень трудно избавляться от стереотипов мышления. Но, видимо, пора прислушаться к мнению таких выдающихся уче- ных-естествоиспытателей, как научный руководитель Института мозга РАН, академик РАН и РАМН Н. П. Бехтерева, которая пишет, что «атеизм как мировоззрение очень обедняет духовную жизнь человека и ставит преграды возможностям его познания»1.

Касаясь такого феномена, как «душа», Н. П. Бехтерева отмечает следующее: «Живет ли тело без души — ясно только в отношении так называемой биологической жизни. По крайней мере, частично — не живет. А вот душа без тела живет — или живет то, что может быть соотнесено с понятием души. Как долго? Или только пока биологически живет тело? Мы прекрасно знаем, что нарушение органа зрения, органа слуха, их путей к мозгу, их основного мозгового звена обязательно приводит к нарушению соответственно зрения или слуха. Как же при выходе из тела душа видит и слышит? Вот где повод сказать: этого не может быть, потому что не может быть никогда, и вот уж где “Зазеркалье”! Вот проблема, трудность решения которой — и ответственность — оттолкнет многих.

“Выход из тела” — действительно выход души или феномен умирающего мозга, умирающего не только клинической, но уже и биологической смертью? Это действительно очень непростой вопрос»2.

Весьма емкое определение духовности с позиций психологии дает Л. И. Собчик. «Духовность человека, — пишет она, — это умение выйти за рамки узкоэгоистического стремления выжить, преуспеть, защитить себя от невзгод.

...Духовность нельзя свести к высокому и разносторонне развитому интеллекту еще и потому, что это не только проблема самосознания, но и эмоциональная категория, предусматривающая в сложном диалоге доброго и злого начал бытия приоритет первого. Для одних — это опора на мораль общества, на принципы религиозных догм, для других — это собственная со-

1Бехтерева Н. П. Магия мозга и лабиринты жизни. М.; СПб., 2006. С. 213.

2Òàì æå. Ñ. 227.

18 Глава I. Методологические основы криминологического измерения

внимание в равной мере как на причинах субъективных — психофизических особенностях преступника, так и на причинах объективных — окружающих условиях общественной жизни, которые, с одной стороны, способствуют развитию предрасполагающих к преступлению особенностей личности, а с другой — при неблагоприятных условиях обстановки наталкивают уже предрасположенные натуры на совершение преступлений»1. При этом Д. А. Дриль отмечал, что такой подход не является материализацией духовных явлений. «Изучение органи- ческих условий психических явлений никоим образом не равнозначно материализму как философской системе, и при нем духовная сущность остается не затронутой. Это изучение имеет в виду органически сопутствующих доступных только нашему самопознанию душевных явлений, не допускающих изучения в своей сущности, и вовсе не имеет в виду разложения и упразднения души как ненужного балласта... на почве изучения органических условий не может быть решен вопрос о сущности духа, который при всех воззрениях и всегда останется для человека загадкой бытия»2.

Исходя из гносеологического критерия, криминальное поведение мы должны рассматривать в многомерной системе координат. Перечислим лишь некоторые из них: биологическая, экономическая, демографическая, социальная, политическая, ду- ховно-этическая координаты. Если представить, что каждая из координатных осей (или шкал) имеет всего лишь два измерения: «+» (положительное) и «–» (отрицательное), то и тогда наш предмет — криминальное поведение — оказывается под влиянием шестидесяти четырех различных (два в шестой степени) ситуаций.

Однако наука и исторический опыт показали, что не все рассматриваемые срезы единого человеческого бытия (экономика, политика и т. д.) независимы и что они, напротив, коррелируют друг с другом (положительно или отрицательно). Если обратиться к криминологическому «срезу» бытия, то благоприятное криминологическое состояние общества, как правило, положительно коррелирует с уровнем так называемого социального капитала, т. е. с прочностью семьи, демографиче- ской гармонией, религиозными традициями, нравственным со-

1Дриль Д. А. Óêàç. ñî÷. Ñ. 3.

2Òàì æå. Ñ. 174.

стоянием общества и т. п. — с качествами общества, в котором личностные (индивидуалистические) и коллективные начала уравновешены.

Как отмечал Р. Дарендорф, общества возрастающего индивидуализма характеризуются большим объемом индивидуальной свободы, но при этом происходит разрушение или активное перестроение социальных связей. Напротив, традиционные общества дают мало возможностей выбора, но много институционально диктуемых связей, когда личные предпочтения мало что дают, например, при свободе места жительства, работы, религии, обязательств и т. п.1

Активизация преступности — проявление процесса возрастающего индивидуализма, гиперэгоизма. Теряется доверие к институтам власти (в том числе к таким, как правительство, полиция, армия), утверждаются правовой и бытовой цинизм, нелегитимные способы решения жизненных проблем на какое-то время оказываются более эффективными, чем дозволенные правовые. Именно такую картину нам рисует Ф. Фукуяма в своем анализе современной деструктивности2.

Добро и зло характеризуют мир с позиции «ультимативных ценностей», по отношению к которым ценность натуральных вещей имеет лишь символический и преходящий характер. В Древнем Египте бык (Апис) считался священным животным, а его убийство — преступлением, но в это же время в других странах быки приносились в жертву богам. В обоих случаях служение высшей ценности и было «объективированным» добром.

В обоих случаях с быками, несмотря на внешнее различие ситуаций, нравственные оценки сакрального отношения совпадают. Именно сакральное отношение к высшей ценности здесь и есть «объективная истина», тогда как «реальность» здесь лишь «подручный материал», служащий процедуре выражения этой сакральности. В первом случае она выражается в сохранении животного, во втором — в принесении его в жертву.

Рассматриваемая «диалектика свободы» хотя и реализуется в «историческом времени» конкретных обществ, однако имеет транссоциальную природу человеческой духовности, точно так

1Ñì.: Dahrendorf R. Life Chauces: Approaches to Social and Political Theory. Chicago, 1979.

2Ñì.: Фукуяма Ф. Великий разрыв. М., 2003.

20 Глава I. Методологические основы криминологического измерения

же, как и структура внутренних оснований деструктивнодевиантного (преступного) поведения, составляющих деструктивный полюс этически значимого поведения каждого человека.

Нельзя не согласиться с В. А. Бачининым, который пишет, что библейская концепция девиантного поведения — это не что иное, как теология греха. Она восходит к понятию греха как отклонения от религиозной нормы, как нарушения Божественной воли, нравственного преступления, предполагающего ответственность виновного не только перед людьми, но прежде всего перед Богом1.

ÂВетхом Завете содержание греха раскрывается с помощью восьми древнееврейских понятий с разными смысловыми оттенками: 1) «чата» — непопадание в цель, отклонение от цели,

ò.е. отклонение от требования Божественной воли; 2) «ра» — разрушение в природе, теле, духе; 3) «паша» — мятеж, бунт, возмущение; 4) «авон» — виновность в допущенной несправедливости; 5) «шагаг» — заблуждение, ошибка; 6) «ашам» — вина перед Богом; 7) «раша» — нечестивость как противоположность праведности; 8) «таах» — обман.

ÂНовом Завете смысл греха раскрывают двенадцать грече- ских понятий: 1) «какос» — нравственный порок; 2) «понерос» — нравственное зло, исходящее от злых духов, бесов; 3) «асебес» — нечестивость как результат отхода от Бога; 4) «енохос» — виновность, заслуживающая суда или даже смерти; 5) «хамартиа» — отклонение, промах мимо истинной цели, попадание в другую, нежеланную цель; 6) «адикиа» — неправда, неправедность, несправедливость; 7) «анамос» — беззаконие, вседозволенность; 8) «парабатес» — нарушитель юридических законов, преступник; 9) «агнозин» — невежество, следствием которого является поклонение ложным богам; 10) «плано» — обман, ложь; 11) «пароаптома» — нравственное падение, преступление; 12) «ипокрисис» — фальшивое учение, ложная идея, лжеучение2.

Эти библейские основания греха можно условно свести к

трем векторам деструктивной активности: агрессии, экспансии,

1Ñì.: Бачинин В. А. Интертекст мировой цивилизации: христианская геосоциальная девиантология (методологические проблемы) // Глобализация и девиантность. СПб., 2006. С. 351.

2Òàì æå. Ñ. 351.

обману — трем духовно, социально и генетически обусловленным «страстям», к которым сводится всякое девиантное и криминальное поведение, каким бы сложным оно ни было.

Обман прямо назван в Ветхом и Новом Заветах. Агрессия в Ветхом Завете именуется разрушением, мятежом, бунтом, возмущением, в Новом Завете — беззаконием, вседозволенностью. Экспансию в Ветхом и Новом Заветах можно отождествить с результатом допущенной несправедливости.

Указанными основаниями деструктивного поведения «покрываются» посягательства на любой из общественных и индивидуальных интересов, будь то жизнь и здоровье, материальные и духовные блага, истина, а также общественные и государственные интересы, которые, в сущности, сводятся к этим же благам, получающим особый (надличностный) статус. Можно задать вопрос: а куда следует отнести преступную неосторожность и преступную безответственность? На наш взгляд, это варианты обмана, вернее — самообмана.

Указанные основания деструктивного поведения определяют смысловую составляющую деструктивной (в том числе криминальной) мотивации и присущи каждому человеку, потенциально способному, при определенных обстоятельствах, на их применение, или, напротив, способному к их подавлению — качеству, приобретенному в ходе социодуховного созревания. Только онтологической обусловленностью основ деструктивного поведения, своеобразием их проявления и созревания в ходе социализации можно объяснить возрастные и особенно половые (гендерные) различия преступности, объяснить «тайну», выявить полноту элементов и свойств преступления и преступности и т. д.

С учетом изложенного выше «содержательное» криминологическое определение преступления можно изложить в следующем виде: преступление есть виновное деяние, посягающее на интересы личности, общества или государства и выражающееся в общественно опасном, т. е. превышающем определенный пороговый уровень, проявлении виновным агрессии, экспансии, обмана (раздельно или в их сочетании), запрещенное законом под страхом наказания.

Представленное определение, отображающее сущностные характеристики деструктивного поведения (виновное проявление агрессии, экспансии, обмана), с позиции уголовного права является избыточным, однако в качестве криминологического

22 Глава I. Методологические основы криминологического измерения

определение может быть полезным, поскольку выходит за рамки инструментального, служащего лишь для идентификации деяния, подведения его под «рубрику» закона. Криминологиче- ское определение характеризует преступление не только как со- циально-правовое, но и как духовное явление.

Древнее «уголовное право» было движущей силой эволюции духовности, сакральной силой, конституирующей личность, выводящей ее из тени общины. По мере усложнения общественных форм бытия и необходимости их защиты от потенциала деструктивности и понятие преступления, и феноменология преступности становятся богаче и порой чудовищно «богаче», имея в виду произвол власти. Однако феноменологическим ядром преступления было и остается виновное и опасное проявление агрессии, экспансии и обмана. И за каждым совершенным «реальным» преступлением это ядро «просвечивает».

Власть, национализировав, присвоив уголовную юстицию в качестве социального капитала, пожелала, чтобы к преступлению относилось все, что она называет преступлением. Под это стали подгоняться и соответствующие «теории».

Определение преступления, сформулированное нами выше, учитывающее обязательное духовно-этическое содержание (и, одновременно, оценку) запрещаемого поведения, ограничи- вает произвол власти именно в содержательной трактовке уголовных запретов: криминализации могут подлежать лишь объективные проявления агрессии, экспансии и обмана, посягающие на жизнь, блага, систему. Власть при отделении преступного от непреступного должна опираться не на произвольные усмотрения, но на содержание поведения субъектов, содержание, измеренное и оцененное по всеобщей для человечества, имеющей этическую природу шкале добра и зла.

Исходя из криминологического определения преступления как единичного, можно определить и преступность как общее. Это уголовно наказуемое множественное проявление присущей че- ловеку и его поведению деструктивности (в форме агрессии, экспансии, обмана и их сочетаний), параметры которого характеризуют степень динамического равновесия общественных институтов и личностной креативности в системе «личность—социум».

Это определение преступности подчеркивает имманентный характер преступности человеческой природы и ее связь с состоянием общества. В данном определении мы можем видеть интегрированные черты и фундаментального, и конвенциональ-