Новая постиндустриальная волна на западе

Величайшим документом, свидетельствовавшим о грандиозном переходе от ремесла к технологии, стала «Энциклопедия» — одна из наиболее значительных книг в истории, изданная с 1751 по 1772 год Дени Дидро (1713-1784) и Жаном Д'Аламбером (1717-1783). В этом знаменитом труде была предпринята попытка представить в организованном и систематизированном виде знания обо всех ремеслах, чтобы дать людям возможность получить «специальные знания», не нанимаясь в ученики. Не случайно статьи в «Энциклопедии», посвященные конкретным ремеслам, например, прядению или ткачеству, были написаны отнюдь не ремесленниками. Их авторами стали «специалисты в области информации»: аналитики, математики, логики, в том числе, например, Вольтер и Руссо. Основная идея «Энциклопедии» состояла в том, что успешные результаты материальной деятельности, от разработки орудий труда и технологий до производства готовых изделий, достигаются через систематизированный анализ и целенаправленное применение знаний.

Кроме того, «Энциклопедия» учила, что принципы, приносящие положительные результаты в одном ремесле, дадут их и в любом другом, а это было равнозначно разрушению традиционных представлений об ученом и ремесленнике.

Ни одно из технических учебных заведений XVIII века не стремилось к выработке новых знаний, как, впрочем, не стремились к этому и создатели «Энциклопедии». Никто даже не пытался рассуждать о применении науки для разработки орудий производства, технологий и изделий, т. е. об использовании научных знаний в области техники и технологии. Эта идея созрела лишь через сто лет, в 1830 году, когда немецкий химик Юстус фон Либих (1803—1873) изобрел сначала искусственные удобрения, а затем — способ сохранения животного белка. Тем не менее первые технические школы и «Энциклопедия» выполнили задачу, которая, пожалуй, имела гораздо более важное значение. Они свели воедино, систематизировали и сделали всеобщим достоянием techne, навыки и секреты различных ремесел, сложившиеся на протяжении тысячелетий. Практический опыт они преобразовали в знания, практическое обучение — в учебники, секреты — в методологию, а конкретные действия — в прикладную науку. Все это послужило основой для промышленной революции — процесса глобального преобразования общества и цивилизации на основе развития техники.

Именно это изменение в значении знания и обеспечило неизбежность и доминирующую роль современного капитализма. Стремительное развитие техники привело к такой потребности в капитале, которая во много раз превосходила возможности ремесленников. Новая техника и технология требовали концентрации производства, т. е. перехода к мануфактуре. Накопленные знания невозможно было эффективно применить в десятках тысяч мелких мастерских в городах и в кустарном производстве на селе. Для этого требовалось сосредоточить производство под одной крышей.

Для применения новой техники и технологии требовалось много энергии, источником которой служили вода или пар и которую невозможно было поделить между множеством мелких производителей. Однако энергетические нужды, будучи важным фактором, имели все же второстепенное значение. Главное заключалось в том, что производство, основанное на умении, навыках и мастерстве ремесленников, почти в одночасье сменилось производством, основанным на технике и технологии. В результате столь же стремительно капиталисты заняли центральную позицию в экономике и общественной жизни. До того они всегда оставались «на вторых ролях».

Вплоть до 1750 года крупные предприятия принадлежали не частным владельцам, а государству. Старейшим, а в течение нескольких столетий и крупнейшим производственным предприятием Старого Света был знаменитый арсенал, которым владело и управляло правительство Венеции. Даже «мануфактуры» XVIII века, такие, как Мейсенский и Севрский фарфоровые заводы, находились в собственности государства. Но уже к 1830 году в странах Запада преобладали крупные частные капиталистические предприятия. Еще через 50 лет, ко времени смерти Маркса в 1883 году, они распространились по всему миру, за исключением таких его удаленных уголков, как Тибет и пустынные районы Аравийского полуострова.

Конечно, распространению техники и капитализма оказывалось сопротивление. Случались целые восстания, например, в Англии и в немецкой Силезии, но они носили местный характер, продолжа- лись несколько недель, самое большее несколько месяцев, и были не в состоянии даже замедлить темпы экспансии капитализма. <...>

Труд Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» появился в тот же год, когда Джеймс Уатт получил патент на усовершенствованную паровую машину. Но в своей книге Смит практически не уделяет внимания станкам, фабрикам и промышленности. В ней по-прежнему анализируется ремесленное производство. И сорок лет спустя, после наполеоновских войн, фабрики и станки еще не стали определяющим фактором с точки зрения философов и писателей, внимательно следивших за развитием социальных процессов. Они не играют почти никакой роли в экономических теориях Давида Рикардо (1772—1823). В романах Джейн Остин, самого тонкого критика общественных процессов Англии начала XIX века, вы не встретите ни промышленных рабочих, ни банкиров. Общество в ее представлении является в полной мере «буржуазным», но оно остается доиндустриальным, обществом помещиков и арендаторов, приходских священников и морских офицеров, адвокатов, ремесленников и торговцев. Только в далекой Америке Александр Гамильтон увидел, что машинное производство быстро становится основной формой хозяйственной деятельности. Но даже из его последователей мало кто обратил внимание на «Доклад о производствах» (1791); к нему вернулись лишь через много лет после смерти Гамильтона — в 1804 году.

Тем не менее уже в 30-е годы прошлого столетия Оноре де Бальзак издавал один за другим пользовавшиеся огромным успехом романы, в которых изображал жизнь капиталистической Франции, где доминирующую роль играли банкиры и фондовая биржа. Спустя еще 15 лет фабричное производство и станки, а также новые классы — капиталисты и пролетарии — стали занимать центральное место в книгах Чарльза Диккенса. В романе «Холодный дом» (1852—1853) новое общество и его противоречия образуют побочную сюжетную линию в противопоставлении двух способных братьев — сыновей управляющего имением. Один становится крупным промышленником на севере страны и намеревается добиться избрания в парламент, чтобы бороться против власти землевладельцев. Другой остается верным вассалом разоренного, поверженного, никчемного (но докапиталистического) «дворянина». Другой роман Диккенса — «Тяжелые времена» (1854) — первое и, бесспорно, наиболее яркое про- изведение о промышленном строе, в котором повествуется об остром конфликте на ткацкой фабрике и жестокой классовой борьбе.

Небывалые темпы преобразования общества привели к социальной напряженности и конфликтам иного порядка. Сегодня мы знаем, что широко распространенное, если не всеобщее, мнение о том, что фабричным рабочим в начале XIX века жилось тяжелее, чем безземельным работникам в доиндустриальной деревне, ни в коей мере не соответствует действительности. Конечно, им приходилось тяжело, и обращались с ними грубо. Но они в огромных количествах приходили на фабрики именно потому, что здесь им было лучше, чем на самом дне пребывающего в застое тиранического и голодающего сельского общества. <...> «Прекрасная зеленая земля Англии», которую Уильям Блейк в своей знаменитой поэме «Новый Иерусалим» надеялся освободить от новых «мельниц Сатаны», реально представляла собой сплошную сельскую трущобу4.

Хотя индустриализация с самого начала означала для населения улучшение материального положения, а не «обнищание», согласно знаменитому выражению Маркса, преобразования шли головокружительными темпами, и это глубоко шокировало людей. Представители нового класса — пролетарии — «отчуждались» от средств производства (еще один термин, придуманный Марксом). Такое отчуждение, предсказывал он, с неизбежностью приведет к эксплуатации пролетариата <...>. Это, в свою очередь (по Марксу), будет служить основой концентрации собственности у кучки крупных владельцев и растущего обнищания бесправного пролетариата — до тех пор, пока система не рухнет под тяжестью собственного веса, а оставшиеся немногочисленные капиталисты не будут свергнуты пролетариями, которым «нечего терять, кроме своих цепей». бы заинтересованы в повышении производительности труда и могли бы установить гармоничные взаимоотношения на основе применения знания к процессу производства. Наиболее глубоко эти идеи были восприняты работодателями и профсоюзными лидерами Японии после окончания второй мировой войны.

Немного найдется людей, оказавших такое влияние на развитие науки, как Тейлор, равно как и тех, чьи идеи сталкивались бы с таким упрямым непониманием и усердным перевиранием7. Отчасти Тейлор пострадал потому, что история доказала его правоту и неправоту его оппонентов-интеллектуалов. Отчасти его идеи игнорируют потому, что презрительное отношение к труду все еще сохраняется, особенно среди интеллигенции. Конечно, такое занятие, как земляные работы (наиболее известный пример из Тейлора), «образованный человек» не сможет оценить по достоинству, а тем более признать его важность.

Однако в значительно большей степени репутация Тейлора страдала именно из-за того, что он применил знание к исследованию процесса труда. Для профсоюзных лидеров того времени это было сушим проклятием; кампания общественного презрения, поднятая ими против Тейлора, была одной из самых злобных в американской истории.

Преступление Тейлора, с точки зрения профсоюзов, состояло в отрицании самого понятия «квалифицированный труд». Любой физический труд — это просто «труд». Согласно тейлоровской системе «научного управления», любой труд анализируется при помощи одной и той же схемы. Каждый рабочий, который способен выполнять работу так, как следует ее выполнять, — «первоклассный работник», заслуживающий «первоклассной заработной платы», т, е. не ниже, а то и выше заработка квалифицированного рабочего, который много лет осваивал секреты мастерства.

Во времена Тейлора особым уважением и влиянием в Америке пользовались профсоюзы, которые действовали на государственных оружейных заводах и судоверфях, где в период до первой мировой войны было сосредоточено все оборонное производство мир- ного времени. Эти профсоюзы представляли собой цеховые монополии, в них принимали только сыновей и родственников ранее принятых членов. Чтобы быть членом такого профсоюза, требовалось пройти профессиональное обучение в течение 5—7 лет, но никакой систематической подготовки или изучения трудовых методик при этом не предусматривалось. Записывать ничего не разрешалось; не было никаких чертежей и эскизов рабочих заданий. Члены профсоюза давали клятву хранить в тайне секреты мастерства и никогда не обсуждать свою работу ни с кем, кроме товарищей по профсоюзу. Утверждение Тейлора о том, что работу можно изучить, проанализировать и представить в виде ряда простых повторяющихся действий, каждое из которых следовало выполнять определенным, приемлемым именно для конкретного работника образом, в определенное время, при помощи подходящих инструментов, представляло собой лобовую атаку на профсоюзы. В ответ они от души поливали Тейлора грязью и добились от Конгресса принятия запрета на проведение «исследований рабочих операций» на государственных оружейных заводах и судоверфях; этот запрет оставался в силе даже после второй мировой войны.

Тейлор навредил своему делу и тем, что владельцев предприятий обидел не меньше, чем профсоюзы. <...> Он упорно настаивал на том, что львиная доля роста доходов в результате внедрения «научных методов управления» должна доставаться рабочим, а не владельцам предприятий. Более того, «четвертый принцип» Тейлора гласил, что и сам рабочий должен участвовать в изучении процесса труда — если не в качестве партнера, то по крайней мере как консультант.

Наконец, Тейлор считал, что власть на предприятии не должна принадлежать его владельцу только на основании права собственности. Предприятием должны управлять наиболее подходящие для этого люди. Иначе говоря, он настаивал на том, что мы сегодня называем «профессиональным управлением», а для капиталистов XIX века это была анафема и «радикальная ересь». Они жестоко критиковали Тейлора, называя его «смутьяном» и «социалистом». <...>

Аксиома Тейлора, согласно которой любой физический труд, квалифицированный или неквалифицированный, можно проанализировать и организовать при помощи знаний, казалась его современникам сущей нелепицей. Представление о том, что в навыках ремесла скрыта некая тайна, господствовало в течение еще многих лет. Именно на нем строилась уверенность Гитлера в своих силах, когда он в 1941 году объявлял войну США. Он считал, что американцам потребовался бы целый флот кораблей, чтобы направить в Европу достаточно крупные военные силы. Америка же почти не имела в то время торговых судов, а эсминцев для их защиты не было вовсе. Кроме того, в современной войне, по мнению Гитлера, в больших количествах требовались высокоточные оптические приборы, а в Америке не было квалифицированных рабочих-специалистов по оптической технике.

Гитлер был абсолютно прав. У США почти не было торгового флота, эсминцев было совсем мало, да и те устаревшие. Производство оптических приборов также практически отсутствовало. Но при помощи тейлоровских научных принципов управления американцам удалось в кратчайшие сроки превратить абсолютно неквалифицированных рабочих, многие из которых в прошлом были испольщиками, родились и выросли в доиндустриальную эпоху, в первоклассных сварщиков и судостроителей. Всего за несколько месяцев такие же рабочие были обучены изготавливать высокоточные оптические приборы, даже более качественные, чем у немцев, и было организовано их конвейерное производство.

Наибольшее влияние Тейлор оказал на систему профессионально-технического обучения рабочих. За сто лет до него Адам Смит был абсолютно убежден, что для приобретения ремесленных навыков, необходимых для изготовления высококачественных изделий, населению любого региона требуется никак не меньше пятидесяти лет, если не целое столетие; в качестве примеров Смит приводил изготовление музыкальных инструментов в Богемии и Саксонии и шелковых тканей в Шотландии. Через 70 лет после Смита, приблизительно в 1840 году, немец Август Борзиг (1804—1854), одним из первых за пределами Англии построивший паровоз, изобрел свою систему профессионально-технического обучения, сочетавшую в себе практику на заводе под руководством наставника с теоретической подготовкой в училище. По сей день эта система является основой производительности труда в промышленности Германии. Но даже по системе Борзига профессиональное обучение занимало от 3 до 5 лет. Позднее, сначала в годы первой, но особенно во время второй мировых войн, американцам с помощью систематического применения тейлоровских подходов к профессиональному обучению удалось обеспечить подготовку первоклассных специалистов всего за несколько месяцев. Именно этот фактор, более, чем какой-либо другой, обеспечил победу США и над Японией, и над Германией.

Все мощные в экономическом отношении державы раннего периода современной истории — Великобритания, США, Германия — стали таковыми благодаря лидерству в развитии техники и технологии. Страны, быстрый рост которых начался после второй мировой войны — Япония, Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур, — обязаны своим подъемом системе профессионально-технического обучения по Тейлору. Она позволила этим странам в короткие сроки научить рабочих практически доиндустриальной эпохи, а потому низкооплачиваемых, трудиться на уровне мировых стандартов производительности. После второй мировой войны профессионально-техническое обучение на основе принципов Тейлора стало единственной эффективной движущей силой экономического развития.

Применение знания к организации труда обеспечило взрывной рост его производительности8. В течение столетий способность рабочих производить или перемещать изделия не увеличивалась. С появлением станков объем производства возрос. Но производительность самих рабочих оставалась не выше, чем у мастеров Древней Греции, строителей дорог Римской империи или ткачей, производивших качественные шерстяные ткани, которые обеспечивали благосостояние Флоренции в эпоху Возрождения.

Но вот Тейлор начал применять знание к организации труда, и уже через несколько лет производительность стала повышаться ежегодно на 3,5—4%, т. е. удваиваться примерно за восемнадцать лет. С тех пор как Тейлор стал внедрять свои принципы, производительность труда в развитых странах увеличилась раз в пятьдесят. Этот беспрецедентный рост и явился основой для повышения материального благосостояния и улучшения качества жизни населения передовых стран.

Примерно половина этой дополнительной производительности воплотилась в увеличении покупательной способности населения, т. е., другими словами, привела к повышению жизненного уровня. Но от одной трети до половины роста производительности реализовалось в увеличении продолжительности свободного времени рабочих. Еще в 1910 году рабочие развитых странах трудились столько же, сколько и во все прежние эпохи, — не менее 3 тысяч часов в год. Сегодня японцы работают 2 тысячи часов в год, американцы — около 1850, немцы — самое большее 1600, а почасовая производительность их труда в 50 раз выше, чем восемьдесят лет назад. Другими проявлениями роста производительности стали развитие системы здравоохранения (доля расходов на медицинское обслуживание в объеме валового национального продукта развитых стран выросла практически с нуля до 8—12%), а также на образование (рост соответствующего показателя составил от двух до десяти процентов и выше).

Как и предсказывал Тейлор, рост производительности труда принес выгоды именно рабочим, или же пролетариям, если пользоваться терминологией Маркса. В 1907 году Генри Форд (1863—1947) выпустил первый дешевый автомобиль — «Форд» модели Т. Однако он был дешевым только по сравнению с другими моделями, представленными в то время на рынке, цена которых, будучи соотнесена со средним уровнем доходов, соответствовала стоимости двухмоторного частного самолета в наши дни. «Форд Т» стоил 750 долларов, что составляло заработок американского промышленного рабочего за три-четыре года; тогда 80 центов в день считались хорошим заработком, и никаких «дополнительных льгот», конечно же, не было. Даже среди врачей немногие зарабатывали более 500 долларов в год. Сегодня рабочий автомобильного завода в США, Японии или Германии, являющийся членом профсоюза, работая всего лишь сорок часов в неделю, зарабатывает, с учетом дополнительных льгот и выплат, 50 тысяч долларов (или 45 тысяч после уплаты налогов), что приблизительно в восемь раз превышает стоимость нового недорогого автомобиля.

К 1930 году система научного управления Тейлора, вопреки сопротивлению со стороны профсоюзов и интеллигенции, получила широкое распространение во всех развитых странах. В результате этого Марксов «пролетарий» превратился в «буржуа». Капитализм и промышленная революция принесли выгоды прежде всего рабочим, а не капиталистам. Этим и объясняется полный провал марксизма в высокоразвитых странах, которым Маркс предсказывал революцию к 1900 году. Этим же объясняется и тот факт, что после 1918 года «пролетарская революция» так и не произошла даже в потерпевших поражение странах Центральной Европы, где царили нищета, голод и безработица. Этим объясняется и то, почему Великая депрессия не привела к коммунистической революции, чего с полной уверенностью ожидали Ленин и Сталин, да и практически все марксисты. К этому времени марксовы пролетарии еще не стали богатыми, но уже превратились в средний класс. Они стали трудиться производительно.

Считается, что Дарвин, Маркс и Фрейд преобразовали современный мир. По справедливости, Маркса в этом ряду следовало бы заменить на Тейлора. Но то, что Тейлору не воздается по заслугам, не так уж важно. Гораздо важнее другое: лишь очень немногие действительно понимают, что именно применение знания к процессам труда обеспечило создание экономики развитых стран, вызвав к жизни бурный рост производительности за последние сто лет. Инженеры считают причиной такого развития машинное производство, экономисты — капиталовложения. Но оба эти фактора как имелись в достатке в первое столетие капиталистической эры — до 1880 года, так существуют в изобилии и поныне. С точки зрения наличия и использования станков и инвестиций второе столетие капитализма мало чем отличалось от первого. Однако в первые сто лет производительность труда рабочих абсолютно не увеличивалась, соответственно не было и роста реальных доходов или сокращения рабочего времени. Второе же столетие коренным образом отличалось от первого, и единственное объяснение тому — применение знания к процессам труда.

Производительность новых классов — классов посткапиталистического общества — можно повысить только путем применения знания к процессам труда. Этого невозможно добиться ни при помощи станков, ни при помощи капитала. В сущности, современное оборудование и капитал в отсутствие влияния других факторов, скорее всего, способны затруднить рост производительности труда, а не способствовать ему.

В те годы, когда Тейлор начинал свои исследования, девять рабочих из десяти были заняты физическим трудом — изготовляли или передвигали различные предметы вручную — и в добывающей, и в обрабатывающей промышленности, и в сельском хозяйстве, и на транспорте. Производительность труда таких рабочих и сегодня увели- чивается теми же темпами, что и в прошлом, — на 3,5—4 % в год, а в сельском хозяйстве США и Франции даже быстрее. Но революция в производительности труда уже закончилась. Сорок лет назад, в 50-е годы, рабочие, занятые физическим трудом, составляли большинство во всех развитых странах. К 1990 году их доля сократилась до 20% от общего числа занятых. К 2010 году она будет составлять не более одной десятой. Повышение производительности труда рабочих, занятых физическим трудом в добывающей, обрабатывающей промышленности, в сельском хозяйстве и на транспорте, уже не может создавать [дополнительные] материальные ценности само по себе. Революция в производительности труда стала жертвой собственного успеха. Отныне значение имеет только повышение производительности труда людей, не занятых физическим трудом. Для этого требуется применение знания к знанию.

Когда в 1926 году я решил после школы устроиться на работу, а не поступать в институт, мой отец очень расстроился; в нашей семье все становились юристами или врачами. Но он не назвал меня непутевым и не пытался переубедить. Отец не пугал меня тем, что я ничего не добьюсь в жизни. Я был уже взрослым, мог принимать ответственные решения и хотел работать, как взрослый.

Лет тридцать спустя, когда моему сыну исполнилось восемнадцать, я чуть ли не силой заставил его поступить в институт. Как и его отец, он хотел поскорее стать взрослым и быть на равных со взрослыми. Как и его отец, он чувствовал, что двенадцать лет сидения за школьной партой мало чему его научили и вряд ли он сумеет много узнать, если просидит за такой же партой еще четыре года. Как и его отец в том же возрасте, он хотел действовать, а не учиться.

И все же к 1958 году, через тридцать два года после окончания средней школы и поступления на работу в фирму по экспортным операциям в качестве стажера, я понял, что высшее образование мне необходимо. Высшее образование открывало перспективы служебного роста. В 1958 году для американского юноши, выросшего в благополучной семье и хорошо окончившего среднюю школу, от- каз от учебы в высшем учебном заведении означал, что у него нет никаких шансов на успех. В свое время мой отец без труда подыскал для меня место ученика-стажера в солидной торговой фирме. Тридцать лет спустя такие компании не принимали в качестве стажеров выпускников средней школы; а если бы к ним обратился такой выпускник, ему ответили бы следующее: «Пойдите поучитесь четыре года в институте, а потом, возможно, придется продолжить учебу в аспирантуре».

В годы юности моего отца (он родился в 1876 году) высшее образование было уделом молодых людей из богатых семей, а также очень немногих одаренных юношей из бедных семей (мой отец был как раз из таких). Из самых известных американских предпринимателей XIX века только один учился в высшем учебном заведении: Дж. П. Морган поступил на математический факультет Геттингенского университета, но после первого курса бросил его. Большинство их даже не посещало среднюю школу, не говоря уже о том, чтобы ее окончить9.

Во времена моей юности высшее образование уже считалось желательным; оно означало определенный социальный статус. Однако оно не было обязательным и мало что давало для жизни и карьеры. Когда я проводил первое исследование в крупной компании — «Дженерал моторе»10, работники отдела по связям с общественностью всеми силами старались скрыть тот факт, что многие из руководителей фирмы имели высшее образование. В те годы приличнее считалось начать трудовой путь рядовым станочником, постепенно поднимаясь по служебной лестнице11. Еще в 1950 или 1960 году кратчайший путь к достижению уровня доходов среднего класса в США, Великобритании и Германии (но уже не в Японии) лежал не через высшее учебное заведение; для этого сле- довало уже в шестнадцатилетнем возрасте пойти работать на какое-нибудь крупное предприятие, где действовали профсоюзы. Здесь можно было достичь уровня доходов среднего класса уже через несколько месяцев — результат бурного роста производительности труда. Сегодня это практически невозможно. В наше время для таких заработков необходим диплом о высшем образовании, свидетельствующий о систематических знаниях, полученных в учебном заведении.

Изменение значения знания, начавшееся двести пятьдесят лет назад, преобразовало общество и экономику. Знание стало сегодня основным условием производства. Традиционные «факторы производства» — земля (т. е. природные ресурсы), рабочая сила и капитал — не исчезли, но приобрели второстепенное значение. Эти ресурсы можно получать, причем без особого труда, если есть необходимые знания. Знание в новом его понимании означает реальную полезную силу, средство достижения социальных и экономических результатов.

Все эти изменения, желательны они или нет, являются необратимым процессом: знание теперь используется для производства знания. Это третий и, очевидно, последний шаг в его преобразованиях. Использование знаний для отыскания наиболее эффективных способов применения имеющейся информации в целях получения необходимых результатов — это, по сути дела, и есть управление. В настоящее время знание систематически и целенаправленно применяется для того, чтобы определить, какие новые знания требуются, является ли получение таких знаний целесообразным и что следует предпринять, чтобы обеспечить эффективность их использования. Иными словами, знание применяется для систематических нововведений и новаторства12.