Пономарев_диссертация
.pdf
421
равнодушно проходят мимо полковых знамен и портретов военачальников-
пашей, но долго стоят у трофеев войны за независимость.
Путешественник посещает византийский подземный зал «тысяча колонн», хранилище воды для осажденного города. Во времена султанов в нем помещалась шелковая фабрика. Революционное сегодня перечеркивает и византийское и султанское прошлое Стамбула: «Так было при султанах, когда закон о труде еще не обсуждался парламентской комиссией, когда не было ни комиссии, ни меджлиса в Анкаре, ни самой Анкары – столицы республики»198.
Старая история осталась в прошлом, как историческое недоразумение.
Началась новая история, «открытое время». Турецкое начало задает нужную тональность травелогу: одна из центральных в советской идеологии оппозиция
«старое – новое» выстраивает всю книгу Никулина.
Внешне «Семь морей» – книга репортажей, очерков и зарисовок.
Никулин, казалось бы, создает свободный нарративный поток из описаний достопримечательностей и местного колорита (восходящих к путеводителю),
бесед с людьми (восходящих к «Встречам» образца 1927 года), исторических экскурсов (репортажных «историй вопроса»), анекдотов и вставных новелл,
отражающих национальный характер («специальных репортажей»), отдельных знаковых событий (собственно репортажей). Между экскурсом в прошлое Турции и описанием вечера у знатного турка путешественник может рассказать анекдот о нумерации стамбульских домов, подчеркнув вставную функцию эпизода199. Или начать главку незначительной фразой спутника о стамбульских собаках, продемонстрировав свободу собственного текста от клише.
Это в чистом виде «digressive structure» (в данном случае переведем это словосочетание как «композиция отступлений»), описанная Percy Adams’ом.
Вставки в основной сюжет путешествия (описания, перечисления,
198Там же. С. 20.
199Этот формальный момент соотносится с тенденцией фельетонизации репортажа, отмеченной Peter’ом Brenner’ом в литературе Веймарской республики (Brenner P.J. Scwierige Reisen. Wandlungen des Reiseberichts in Deutschland 1918-1945. S. 136-140).
422
исторические справки), как правило, используются, чтобы перевести дух, «/…/ взять паузу и побыть в уединении, отклониться от основного маршрута,
поболтать, отвлечься /…/»200. Adams особо выделяет в этой структуре анекдоты201 как моменты отдыха от давления основного текста. В конечном счете, прием приводит к тому, что автор включает в повествование вообще все,
что его интересует: отступления начинают перевешивать путешествие202.
Казалось бы, Никулин использует этот традиционный для литературы путешествий ход. Травелог превращен им в бесконечную череду «встроенных нарративов». Но это на первый взгляд.
Текст Никулина расчерчен повторяющимися (чтобы отложиться в сознании читателя) тезисами и линиями антитез, строго разделяющими старое и новое. Стамбул и Анкара; потомок оттоманских вельмож и молодой политик-
«этатист», близкий по взглядам советским экономистам; французский язык Перы/арабский язык молитв – и современный турецкий язык; чадры – и
открытые лица турецких девушек, студенток университета; Поль Клодель,
которого чтят турецкие интеллигенты, – и Назым Хикмет, которого читают новые турки; древнегреческая Смирна и Смирна Смирнского конгресса – все это сосуществующие в настоящем признаки «открытого времени»: черты прошлого и будущего, смешавшиеся в настоящем. Стамбул – «город контрастов» в совершенно ином значении, чем Париж или прежний Берлин. Он причудливое соединение средневековых и прогрессивных, почти социалистических черт. Турция демонстрирует возможность творческого преодоления средневековья в тот самый момент, когда средневековое сознание торжествует в центре Европы.
Весь турецкий сюжет дан с оглядкой на происходящее в Берлине. Нам рассказывают историю Наджи, служащего международной конторы,
уволенного за телефонный разговор на турецком языке. Стамбульская
200Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. P. 206.
201Ibid., P. 208.
202Ibid., P. 209.
423
молодежь разбила в здании конторы все окна. Это иллюстрация растущего национального самосознания. И тут же резкий переход: «Но, откровенно говоря, мировая пресса отдала немного места этому эпизоду. Она занималась пожаром рейхстага, средневековыми новеллами Гитлера и падением курса доллара»203. Другая отсылка к немецким событиям – в описании посольского района Анкары, музея национальной архитектуры разных стран. Осмотр посольств происходит весной 1933 года. «На флагштоке германского посольства появился род свертка, ветер подхватил сверток цветной материи и с треском развернул огромное полотнище с прусским хищным орлом [вместо флага Веймарской республики поднимается старый флаг Германской империи.
– Е.П.]. Но это оказалось недостаточным для полного эффекта, и на втором флагштоке взвился флаг – скрещенные черви фашистской свастики. Это была в своем роде историческая минута. За тысячи километров от Анкары перевернули страницу истории. Шелест перевернутой страницы долетел до нас /…/»204. Вся Европа ощущается как открытое пространство: находясь в Турции, путешественник непосредственно наблюдает происходящее в Германии.
Пан-европеизм Никулина имеет не геополитический, а классовый характер. Повсюду, во времени и пространстве прошлого, действует буржуазная машина насилия, направляющая в нужную ей сторону немыслящие,
покорные массы. Русско-турецкие войны были столкновениями двух таких масс205. Метафора приобретает общеевропейский диапазон при осмотре военного музея: восковые куклы янычар, по классовой логике, позволяют сделать моментальный переход к французской полиции. «Мы видим янычар-
знаменосцев, янычар-писарей, янычар-казначеев и мулл и, продолжая
203Никулин Л. Семь морей. С. 54.
204Там же. С. 71.
205«Так трижды в течение столетия встречаются русские солдаты и турецкие аскеры на берегах Дуная и в кавказских долинах, – две “немыслящие”, “нечувствующие” силы, направляемые друг на друга придворными-главнокомандующими…» (Там же. С. 28).
424
размышлять о прошлом, в конце концов приходим к несложному выводу:
аппарат власти, машина принуждения осталась почти неизменной. Настоящий солдат тот, кто не мыслит, не чувствует, у кого нет ни родственных чувств, ни чувства класса. Поэтому лучший солдат тот, кто взят насильственно из семьи в детские годы (янычары), или солдат, потерявший в детстве семью. Самые надежные кадры французской полиции навербованы из бывших приютских детей, сирот и подкидышей, – вот опора власти»206. Классовая логика двадцатых влечет за собой клише времен «путеводителей по Парижу»:
Франция употреблена в значении «Европа вообще, весь мир вообще», это образец капиталистической страны. Вслед за французскими полицейскими к списку идеальных солдат капитализма добавлены николаевские рекруты,
призывавшиеся на 25 лет. А от них – через эренбурговы «аракчеевские поселения», ныне локализованные в Берлине, – происходит скачок к идеальным солдатам сегодняшнего дня. Их массово производят в Германии.
Мысль о военных приготовлениях все время пульсирует в подтексте.
Например, в древнем Эфесе путешественник осматривает античный амфитеатр,
тут военные ассоциации особенно неожиданны: «/…/ мы разглядываем орнамент просцениума, слегка напоминающий свастику, и выбитую на камне фигуру гоплита-гладиатора в цилиндрическом шлеме и с четырехугольным щитом. Гоплит похож на солдата в противогазе»207. Античные памятники – такое же прошлое, что и памятники султаната. Любые военные ассоциации вовлекают вещь в сферу абстрактной «войны» – темных сил средневековья.
Путешествия тридцатых во многом ощущаются как предвоенные. «В самом деле, Вторая мировая война была эпохой всеобщей слабости, которая вызревала на протяжении предыдущего десятилетия из всеобщего беспокойства и тревоги»208.
206Там же. С. 36.
207Там же. С. 124.
208Schweizer B. Ibid. P. 8.
425
Греция. Путешественник следует через Пирей и Коринфский канал в Италию на итальянском судне. Как у Лидина, корабль в море – «открытое пространство», на его борту остро ощущаются все политические противоречия региона, а пассажиры воспринимаются прежде всего как представители своих стран209. На греческий берег путешественник так и не сойдет, но Греция все-
таки получит политическую характеристику. Глава о транзитной Греции – первая глава-олицетворение в «Семи морях»: страна отражается в одной ее жительнице, едущей на пароходе. Напоминая Люси Фламенго, эпизодическая героиня вбирает в себя обобщенные черты земли, страны, континента.
Характер героини уподобляется национальному характеру, ее поведение – национальной политике. Репортажный, казалось бы, прием (видел только одну гречанку, о ней и расскажу) в то же время – прием конструирования впечатления210 (на примере этой женщины, не совсем гречанки или даже совсем не гречанки, можно продемонстрировать советское отношение к Греции).
Молодая русская, уехавшая из Советской страны и осевшая в Афинах,
олицетворяет Грецию функционально – «открытостью», ничейностью,
нестабильностью. Она привлекает мужчин и легко мужчинам отдается: в
Смирне нежничает с провожающим ее левантинцем, на пароходе со скуки заводит роман с пароходным агентом. Со скуки она играет в карты и постоянно проигрывает – английские фунты, турецкие лиры, греческие драхмы, на последние (важная деталь) не хотят играть: драхма падает. Это и есть Греция – переходящая из рук в руки, как игральная карта, вечно падающая, как драхма.
Она хочет выглядеть свободной и богатой, но каждый раз оказывается рабой обстоятельств.
209Ощущение «открытого пространства» разлито и в пароходных главах романа «О’кей». В разговорах и поступках пассажиры парохода олицетворяют разные капиталистические державы, советский путешественник воспринимается как олицетворение СССР.
210Классифицируя виды отступлений, Percy Adams делит их на два типа: «встроенные нарративы» (см. выше) и диалоги (Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. P. 210). В данном случае Никулин использует случайную встречу, диалог со спутницей, ее рассказ о себе как формальные отступления для конструирования основного (идеологического) сюжета.
426
Пароходный агент из Венеции, в руки которого попадает русская гречанка на борту, в свою очередь, олицетворяет Италию. В петлице у него значок фашистской партии – ликторский топор. Античный топор, как шлем древнего гоплита, – знак войны и гибели. Значок помогает узнать в приличном господине злодея волшебной сказки, труп из страны трупов. Принадлежность к фашизму, замечает Никулин, определяет и наружность агента. «Пароходный агент добросовестно копировал своего “эль дуче”, вождя, лицо его было маской римского воина, центуриона эпохи цезарей. Мясистый нос и подбородок,
презрительная складка у рта и пренебрежительный взгляд поверх человека /…/.
И при всем этом – только пароходный агент»211. Слово «маска» имеет коннотацию мертвенности, копировать древних римлян для советского путешественника – все равно, что копировать средневековых янычар.
Советский человек берет пример с других героев, устремленных в будущее.
Интересно, что выражение лица пароходного агента, как и все, относящееся к миру прошлого, предваряется авторитетной цитатой из девятнадцатого века.
Если история русско-турецких войн освещалась мнениями К.Маркса и Л.Толстого, то классовая типичность агента удостоверена при помощи А.Герцена: «Политический режим, как маска, отражается на внешности слуг этого режима. Скажем, ненавистная Герцену бородка Наполеона III оказалась на лицах сыщиков, жандармов и франтов “Второй империи”»212. Мысли о турецких янычарах проверялись на французской полиции, внешность итальянских фашистов – на чиновниках второй империи. В мире капитализма ничего не изменилось.
Герои-олицетворения действуют так же, как их страны. Италия агрессивна, Греция уступает. Глава о Лидии Николаевне из Афин не случайно озаглавлена «Рассказ о Родосе». Родос, как корабль, – открытое пространство:
спорная территория, захваченная Италией. До мировой войны остров
211Никулин Л. Семь морей. С. 143-144.
212Там же. С. 143.
427
принадлежал Турции, на него есть права и у Греции. На маленьком клочке земного шара отражается всемирная битва добра и зла: Турция – страна будущего, Греция – страна-прокладка, Италия – страна прошлого. На итальянском Родосе, отмечает путешественник, существует исламский заповедник. Все уничтоженное турецкой революцией сохранилось под итальянским флагом: решетки в окнах домов, женщины в чадрах,
мусульманские школы, старые суды, арабский алфавит на вывесках. К
турецкому средневековью фашисты добавили европейское: на острове восстановлен орден мальтийских рыцарей. В целом же, за древними драпировками скрывается обычная империалистическая агрессия: «Так, в
двухстах семидесяти милях от Смирны, на виду турецкого берега, находится авиационная и морская военная база, которую турки называют пистолетом,
направленным в сердце Турции»213.
Италия. Отношение к Италии – первой фашистской стране – сконструировано задолго до прибытия. Интересно, что итальянский фашизм на протяжении 1920-х годов почти не привлекал внимания ни советской литературы, ни советской периодики. Специальных «итальянских статей» в
толстых журналах почти нет214. Редчайшее явление и работы, посвященные проникновению фашистских идей в соседние с Италией страны215. Та же ситуация в травелогах-путеводителях. Лидин в «Путях и верстах» заметит, что фашистские значки на костюмах разрушают привычное очарование Италии, но очарование все-таки окажется сильнее. В итальянском очерке Форш «В
автомобиле», входящем в книгу «Под куполом», первые страницы уделены чрезмерному обожанию Муссолини, фашистским молодчикам, подменившим
213Там же. С. 156.
214Редкие статьи об итальянском фашизме предрекают ему скорую гибель. См., напр.: Сератти Д.М. Политика насилия (Письмо из Италии) // Звезда. 1925. № 1(7). С. 172-175.
215Серж В. Фашисты в Австрии // Звезда. 1925 № 6 (12). С. 205-218. Характерно, что даже такие яркие события, как убийство Дж. Маттеотти, отражаются в периодике лишь несколько лет спустя, ближе к эпохе тридцатых (см., напр.: Эренбург И. Убийство Матеотти // Новый мир. 1929. № 11. С. 3-6).
428
собой власть, странной тишине в говорливой Италии, но далее начинается обычный путеводитель, красивые виды и нравы южной приморской страны.
В путешествиях тридцатых очарование пропадает. Показательно заглавие статьи Карло Росси (1930) – «В царстве черной рубашки»216. Статья
«Венеция» (1931), подписанная псевдонимом Ибрагим, развивает берлинский штамп «Венеция поневоле»: теперь и Венеция полна музыкой безработных.
Герой очерка, шапочник по профессии, вынужден стать гондольером, но это не спасает от голода. Его возлюбленная, прачка, чтобы заработать, выходит на площадь святого Марка в поисках матросов. На этой знаменитой площади иностранные туристы кормят голубей бисквитом, тогда как жителям Венеции не на что купить хлеба. «Где же найти такую пьяцца, чтобы нас кормили, как голубей»217? – спрашивает герой очерка. Наконец, в Италии Никулина в нужде живут все простые люди, от крестьян до владельцев пансионов. А знаменитые итальянские пейзажи полны агрессии и угрозы: «Средиземное море сияло слева от нас. За новенькими, недавно сооруженными волнорезами открывались броненосные крейсера и итальянские подводные лодки»218; «Вокруг пахло розами, нагретым солнцем, лавровым листом и вместе с тем пахло газами и порохом будущей войны»219.
Непосредственно Италия начинается в «Семи морях» встречей с полицией на вокзале Неаполя. Стоит задержаться в вестибюле, и полицейский в штатском тут же проверит документы. Страна заполнена разнообразными полицейскими – этот мотив получает широкое распространение во всех итальянских травелогах. На каждом вокзальчике, пишет Ибрагим, парами прогуливаются жандармы – «/…/ как сказал бы гоголевский городничий,
только для “благоустройства”»220. Н.Корнев сообщает, что к каждому вагону
216Росси К. В царстве черной рубашки // Красная новь. 1930. № 1. С. 190-202.
217Ибрагим. Венеция // Красная новь. 1931. № 5-6. С. 171.
218Никулин Л. Семь морей. С. 177.
219Там же. С. 178.
220Ибрагим. Венеция. С. 166.
429
международных поездов прикреплен представитель фашистской партии.
Фашисты не знают иностранных языков и не могут разобраться даже в простейшей ситуации, когда требуется вмешательство должностного лица.
Следует широкое репортажное обобщение (конструирующее нужное отношение к эпизоду): это свойство фашистов вообще.
«Проводник иронически посматривал на приставленного к нему фашистского дармоеда.
Да, дармоед! Это первое и последнее впечатление, которое выносишь о представителе фашистской партии из Италии. Дармоедом является фашист,
приставленный к поезду или бродящий с важным видом по перрону вокзала,
шатающийся по коридорам разнообразнейших партийных и государственных учреждений, /…/ – словом, тот фашист, который считает, что он и ему подобные пресловутым “маршем на Рим” победили свою собственную страну,
как некогда римляне побеждали галлов и германцев, и что итальянское государство должно просто содержать его»221. В Италии, продолжает Корнев,
существует три вида тайной полиции. И вновь обобщение, уже всеевропейское,
энциклопедическое: «Современная Европа может представить на выбор целый ассортимент фашистско-полицейских государств. Но надо сказать, что на этой выставке самым “передовым” полицейским государством является фашистская Италия. Можно смело сказать, что, если, к примеру, в фашистской Польше вся страна служит каким-то привеском к армии, то в фашистской Италии вся страна служит каким-то почти ненужным прибавлением к полиции»222.
Европейские страны выстраиваются в шеренгу полицейских государств – в
зависимости от степени подавления человека. Польша окончательно признана фашистской – по аналогии с Италией. В то же время именно аналогия с Польшей делает Италию полицейской страной. Логический «порочный круг»,
221 Корнев Н. По Европе (Путевые заметки). Фашистская Италия // Красная новь. 1936. № 2.
С. 169-170.
222 Там же. С. 171.
430
привычный для советского публициста, передает идею о сущностном единстве европейских капиталистических режимов.
Все значения, связанные с полицейской природой итальянского государства, заложены и в травелог Никулина. Сопровождающий поезд вооруженный фашист появится в «Семи морях» на выезде из страны, он как бы связывает Италию с другими государствами Европы: «Это был полицейский железнодорожной охраны, “представитель молодежи” средних классов,
сделавший завидную карьеру. Ничего замечательного не было в его облике. Все его занятие заключалось в том, чтобы сопровождать железнодорожный контроль. /…/ Что дал ему фашизм, кроме права носить форму, оружие и права аккуратно получать жалованье?»223. О молодежи средних классов,
принужденных слоняться без дела во всех капиталистических странах Европы и потому пополняющих ряды фашистов, путешественник только что прочел в газете (иностранные газеты становятся важным источником информации для путешественника-репортера). Во Франции, куда направляется Никулин,
достаточно своей молодежи средних классов, выброшенной из жизни. Молодой фашист в поезде вызывает у путешественника мысль и о другой стране – происходящее в Германии постоянно занимает его мысли: «/…/ именно в это время другие молодые люди с револьверами, молодцы в коричневых рубашках,
носились на мотоциклах по Германии. Это были тоже люди “средних классов”
/…/. Безнаказанные убийцы начинали свою карьеру /…/»224.
Неслучайно второе итальянское впечатление Никулина – беженцы из фашистской Германии, живущие рядом с путешественником в пансионе
«Дания». Это еще один диссонанс привычным красотам Италии: «Золотые апельсины сверкали в темно-зеленой блестящей листве. Море встало перед ним, как прозрачная лазурная стена. Беженец из Германии отвернулся.
223Никулин Л. Семь морей. С. 178.
224Там же. С. 179.